Каково отношение Л.Толстого к фатализму. Художественно-философское осмысление сущ¬ности войны в романе Л.Н.Толстого "Война и мир" Что такое фатализм по мнению толстого

ИСТОРИЧЕСКИЕ ВЗГЛЯДЫ ТОЛСТОГО

В романе “Война и мир” Л. Н. Толстой предстает перед читате­лем не только как самобытный гениальный писатель, стилист и ху­дожник. Важное место в сюжете занимают его оригинальные исто­рические взгляды и идеи. Писатель, который в России всегда боль­ше, чем писатель, создает собственную философию истории: цель­ную систему взглядов на пути, причины и цели общественного развития. Изложению их посвящены сотни страниц книги. Более того, вторая часть эпилога, завершающая роман, представляет собой историко-философский трактат, мировоззренческий итог многолетних поисков и размышлений автора на заданную тему.

“Война и мир” - не просто роман исторический, но также роман об Истории. Она - действует, и ее действия имеют непосред­ственное влияние на судьбы всех без исключения героев. Она - не фон или атрибут сюжета. История - то главное, что определяет плавность или стремительность его движения.

Вспомним заключительную фразу романа: “...в настоящее время... необходимо отказаться от сознаваемой свободы и признать не ощущаемую нами зависимость”, - и здесь Толстой ставит точ­ку.

Образ широкой, полноводной, могучей реки - вот что возника­ет в молчании и пустоте. Эта река берет свое начало там, где начи­нается человечество, и течет туда, где оно умирает. Толстой отказы­вает всякой личности в свободе. Всякое существование - есть су­ществование по необходимости. Всякое историческое событие - есть результат бессознательного, “роевого” действия природных исторических сил. Человеку отказано в роли субъекта общественного движения. “Предмет истории - есть жизнь народов и человечест­ва”, - пишет Толстой, отводя ей, истории, место действующего субъекта и персонажа. Ее законы - объективны и независимы от воли и поступков людей. Толстой считает: “Если существует один свободный поступок человека, то не существует ни одного истори­ческого закона и никакого представления об исторических событи­ях”.

Личность может мало. Мудрость Кутузова, как и мудрость Пла­тона Каратаева, состоит в бессознательной покорности влекущей их жизненной стихии. История, по мнению писателя, действует вмире как естественная природная сила. Ее законы, подобно зако­нам физическим или химическим, существуют независимо от жела­ний, воль и сознании тысяч и миллионов людей. Именно поэтому, считает Толстой, невозможно объяснить что-либо истории, исходя из этих желаний и воль. Всякий общественный катаклизм, всякое историческое событие есть результат действия безличного недухов­ного персонажа, чем-то, впрочем, напоминающего щедринское “Оно” из “Истории одного города”.

Вот как Толстой оценивает роль личности в истории: “Истори­ческая личность - суть ярлык, который история вешает на то или иное событие”. И логика этих рассуждений такова, что в конечном счете из истории исчезает не только понятие свободы воли, но и Бог в качестве нравственного ее начала. На страницах романа она вы­ступает как абсолютная, безличная, равнодушная сила, смалываю­щая в порошок человеческие жизни. Всякая личная активность не результативна и драматична. Словно в древней пословице о судьбе, которая влечет покорных, а непокорных тащит, она распоряжается человеческим миром. Вот что происходит с человеком, по мнению писателя: “Человек сознательно живет для себя, но служит бессо­знательным орудием для достижения исторических общечеловечес­ких целей”. Поэтому в истории неизбежен фатализм при объясне­нии “нелогичных”, “неразумных” явлений. Чем больше мы, по мнению Толстого, стараемся разумно объяснить эти явления в исто­рии, тем они становятся для нас неразумнее и непонятнее.

Человек должен познать законы исторического развития, но в силу немощности разума и неверного, а точнее, по мысли писателя, ненаучного подхода к истории осознание этих законов еще не при­шло, но обязательно должно прийти. В этом состоит своеобразный философский и исторический оптимизм писателя. Для этого необ­ходимо изменить точку зрения, “отказаться от сознания неподвиж­ности в пространстве и признать неощущаемое нами движение”, отказаться от концепции свободно действующей в истории личности,не узнав абсолютную и жесткую необходимость исторических закономерностей.

Из романа «Война и мир» (том III, глава 1)

Для нас, потомков, — не историков, не увлеченных процессом изыскания и потому с незатемненным здравым смыслом созерцающих событие, причины его представляются в неисчислимом количестве. Чем больше мы углубляемся в изыскание причин, тем больше нам их открывается, и всякая отдельно взятая причина или целый ряд причин представляются нам одинаково справедливыми сами по себе, и одинаково ложными по своей ничтожности в сравнении с громадностью события, и одинаково ложными по недействительности своей (без участия всех других совпавших причин) произвести совершившееся событие…

Ежели бы Наполеон не оскорбился требованием отступить за Вислу и не велел наступать войскам, не было бы войны; но ежели бы все сержанты не пожелали поступить на вторичную службу, тоже войны не могло бы быть. Тоже не могло бы быть войны, ежели бы не было интриг Англии, и не было бы принца Ольденбургского и чувства оскорбления в Александре, и не было бы самодержавной власти в России, и не было бы французской революции и последовавших диктаторства и империи, и всего того, что произвело французскую революцию, и так далее. Без одной из этих причин ничего не могло бы быть. Стало быть, причины эти все - миллиарды причин - совпали для того, чтобы произвести то, что было. И, следовательно, ничто не было исключительной причиной события, а событие должно было совершиться только потому, что оно должно было совершиться. Должны были миллионы людей, отрекшись от своих человеческих чувств и своего разума, идти на Восток с Запада и убивать себе подобных, точно так же, как несколько веков тому назад с Востока на Запад шли толпы людей, убивая себе подобных…

Фатализм в истории неизбежен для объяснения неразумных явлений (то есть тех, разумность которых мы не понимаем). Чем более мы стараемся разумно объяснить эти явления в истории, тем они становятся для нас неразумнее и непонятнее.

Каждый человек живет для себя, пользуется свободой для достижения своих личных целей и чувствует всем существом своим, что он может сейчас сделать или не сделать такое-то действие; но как скоро он сделает его, так действие это, совершенное в известный момент времени, становится невозвратимым и делается достоянием истории, в которой оно имеет не свободное, а предопределенное значение.

Есть две стороны жизни в каждом человеке: жизнь личная, которая тем более свободна, чем отвлеченнее ее интересы, и жизнь стихийная, роевая, где человек неизбежно исполняет предписанные ему законы.

Человек сознательно живет для себя, но служит бессознательным орудием для достижения исторических, общечеловеческих целей. Совершенный поступок невозвратим, и действие его, совпадая во времени с миллионами действий других людей, получает историческое значение. Чем выше стоит человек на общественной лестнице, чем с большими людьми он связан, тем больше власти он имеет на других людей, тем очевиднее предопределенность и неизбежность каждого его поступка.

"Сердце царево в руце божьей".

Царь - есть раб истории.

История, то есть бессознательная, общая, роевая жизнь человечества, всякой минутой жизни царей пользуется для себя как орудием для своих целей.

Наполеон, несмотря на то, что ему более чем когда-нибудь, теперь, в 1812 году, казалось, что от него зависело verser или не verser le sang de ses peuples (как в последнем письме писал ему Александр), никогда более как теперь не подлежал тем неизбежным законам, которые заставляли его (действуя в отношении себя, как ему казалось, по своему произволу) делать для общего дела, для истории то, что должно было совершиться.

Люди Запада двигались на Восток для того, чтобы убивать друг друга. И по закону совпадения причин подделались сами собою и совпали с этим событием тысячи мелких причин для этого движения и для войны: укоры за несоблюдение континентальной системы, и герцог Ольденбургский, и движение войск в Пруссию, предпринятое (как казалось Наполеону) для того только, чтобы достигнуть вооруженного мира, и любовь и привычка французского императора к войне, совпавшая с расположением его народа, увлечение грандиозностью приготовлений, и расходы по приготовлению, и потребность приобретения таких выгод, которые бы окупили эти расходы, и одурманившие почести в Дрездене, и дипломатические переговоры, которые, по взгляду современников, были ведены с искренним желанием достижения мира и которые только уязвляли самолюбие той и другой стороны, и миллионы миллионов других причин, подделавшихся под имеющее совершиться событие, совпавших с ним.

Когда созрело яблоко и падает, — отчего оно падает? Оттого ли, что тяготеет к земле, оттого ли, что засыхает стержень, оттого ли, что сушится солнцем, что тяжелеет, что ветер трясет его, оттого ли, что стоящему внизу мальчику хочется съесть его?

Ничто не причина. Все это только совпадение тех условий, при которых совершается всякое жизненное, органическое, стихийное событие. И тот ботаник, который найдет, что яблоко падает оттого, что клетчатка разлагается и тому подобное, будет так же прав, и так же не прав, как и тот ребенок, стоящий внизу, который скажет, что яблоко упало оттого, что ему хотелось съесть его и что он молился об этом. Так же прав и не прав будет тот, кто скажет, что Наполеон пошел в Москву потому, что он захотел этого, и оттого погиб, что Александр захотел его погибели: как прав и не прав будет тот, кто скажет, что завалившаяся в миллион пудов подкопанная гора упала оттого, что последний работник ударил под нее последний раз киркою. В исторических событиях так называемые великие люди суть ярлыки, дающие наименований событию, которые, так же как ярлыки, менее всего имеют связи с самым событием.

Каждое действие их, кажущееся им произвольным для самих себя, в историческом смысле непроизвольно, а находится в связи со всем ходом истории и определено предвечно.

Лев Николаевич Толстой был долгое время захвачен литературным замыслом, который носил сначала условное название «Тысяча восемьсот пятый год», а потом «Декабристы». Этот замысел воплотился в великой эпопее «Война и мир» во время финансового благополучия и семейного счастья, воцарившихся в молодой семье Толстых в Ясной Поляне в начале 60-х годов девятнадцатого века. Вдохновленный подъем творчества находил выход в спокойном уединенном труде. Молодая жена Софья Андреевна самозабвенно трудилась над многочисленными редакциями романа. Без ее помощи Толстой вряд ли смог осилить небывалый объем работы.
Он читал военные мемуары, воспоминания и переписку людей, чем-либо прославившихся в эпоху правления императора Александра Первого. В его распоряжении были семейные архивы своих родственников Толстых и Волконских. Писатель работал в государственных архивах, изучал масонские рукописи в специальном хранилище Третьего отделения МВД, пешком исходил Бородинское поле и даже шагами измерил расстояния между окопами. Не менее шести рукописных редакций прошли под пером Софьи Андреевны, прежде чем роман увидели читатели.
Зато уж первую часть эпопеи в России читали взахлеб, дополнительные тиражи выходили один за другим. Роман никого не оставил равнодушным, вызвал множество откликов в печати. Читателей поразило сочетание широкого эпического полотна с тонким психологическим анализом. Живые картины частной жизни органично вписывались в историю Отечества, с которой переплеталась история российских семейств. Вскоре вышла вторая часть эпопеи. Свою фаталистическую философию писатель перенес и на истории России. По идеям Толстого выходило, что ее двигает народ как выразитель общественных сил, а не отдельные яркие личности. Кстати, слово народ в словах Толстого нам следует понимать как совокупность всего населения, а не только как его необразованную часть. Фатализм Толстого прежде всего проявился в батальных сценах. Ранение князя Болконского под Аустерлицем, бездонная глубина неба над головой и тень императора Франции - все сводится воедино, чтобы показать ничтожность земных помыслов и величие высших устремлений. Русские войска были разбиты, потому что сражались на чужой земле во славу чужих знамен, так то предписало всеведующее провидение.
Ткацкий цех, каким Толстому кажется светский салон мадам Шерер, отвратителен ему, как все машинное и бездушное, но за сравнением с цехом тут кроется еще тайная машина заговоров, которые плетутся в столице масонами, в рядах которых окажется потом Пьер Безухов. Здесь присутствует фатальная неизбежность зла, скрытая в любой форме высшей власти: «зло должно приходить в мир, но горе тому, через кого оно приходит».
«Мысль народная» мистически движет дубиной «народной войны» и «гвоздит» врага до последнего, то есть доказывает, что в «начале было слово». Слитность и неразрывность судеб людей из разных слоев общества кажется монолитом, который не под силу расколоть Наполеону. И эта слитность приходит в критический час от фатального единства людей, имя которому «народ». По мысли Толстого, ни Наполеон, ни Кутузов не определяли исход войны своими распоряжениями и приказами. Победа русских войск была предрешена самой справедливостью народного гнева, протестующего против страданий, принесенных людям захватчиками. Произвола в исторических событиях быть не может, так учит нас Толстой. Во всем и всегда царит фатальная предопределенность. Старый фельдмаршал Кутузов во всем полагался на народный гнев и его решимость разгромить врага, поэтому и победил. Он чутко прислушивался к настроению в войсках, присматривался, хотя имел только один глаз, к решимости, написанной на лицах солдат, и только тогда принимал единственно верное решение. Потому что «глас народа - глас божий».
Если вы спросите мое мнение о философии фатализма, то я покажу на примерах из жизни ее несостоятельность. Знали бы вы, сколько человек из моего класса прочитали «Войну и мир», то просто удивились бы. Читают все тома романа только отдельные единицы, а большинство «знакомятся» по краткому изложению. Толстой по интонации повествования напоминает нам нравоучения и наставления родителей дома и учителей в школе. А молодые в наше время не привыкли, чтобы нас поучали и нами помыкали. Так что фатальная вера Толстого в русский народ как двигатель исторического развития оказалась несостоятельной. Русские при первой же возможности избавляются от народных традиций и кидаются в погоню за западной цивилизацией, чтобы перестать быть русскими. По эпопее Толстого «Война и мир» теперь можно изучать русскую жизнь, русский характер, которые стали для нас музейной редкостью. Если книга Толстого живая, то тогда мир вокруг неживой. Для нас Толстой остался как бы за стеклом в музейной витрине, а не современником.