Кольридж сказание о старом мореходе композиция. Сэмюэл Кольридж «Сказание о старом мореходе». Доре и Уилсон. Классика книжной иллюстрации. Баллады Роберта Саути

Сэмюель Тэйлор КОЛЬРИДЖ

https://pandia.ru/text/78/652/images/image001_131.gif" width="1047" height="2 src=">

Источник: Поэзия английского романтизма. М., 1975.

СКАЗАНИЕ О СТАРОМ МОРЕХОДЕ

В СЕМИ ЧАСТЯХ

«Facile credo, plures esse Naturas invisibiles quamvisibiles in rerum universitate. Sed horum omniam familiam quis nobis enarrabit? et gradus et cognationes et discrimina et singulorum munera? Quid agunt? quae loca habitant? Harum rerum notitiam semper ambivit ingenium humanut, nunquam attigit. Juvat, interea, non diffiteor, quandoque in animo, tanquam in tabula, majoris et melioris mundi imaginem contemplari: ne mens assuefacta hodiernae vitae minutiis se contrahat nimis, et tota subsidat in pusillas cogitationes. Sed veritati enterea invigilandum est, modusque servandus, ut certa ab incertis, diem a nocte, distinguamus». - Т . В urnet. Archeol . Phil ., p , 68.

КРАТКОЕ СОДЕРЖАНИЕ

О том, как корабль, перейдя Экватор, был занесен штормами в страну вечных льдов у Южного полюса; и как оттуда корабль проследовал в тропические широты Великого, или Тихого океана; и о странных вещах, которые приключились; и о том, как Старый Мореход вернулся к себе на родину.

	ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Старый Мореход встречает трех юношей, званных на свадебный пир, и останавливает одного из них.	Вот Старый Мореход. Из тьмы Вонзил он в Гостя взгляд. «Кто ты? Чего тебе, старик? Твои глаза горят! Живей! В разгаре брачный пир, Жених - мой близкий друг. Все ждут давно, кипит вино, И весел шумный круг». Тот держит цепкою рукой. «И был,- он молвит,- бриг». «Пусти, седобородый шут!» - И отпустил старик.
Брачный Гость зачарован глазами Старого Морехода и принужден выслушать его рассказ.	Горящим взором держит он, И Гость не входит в дом; Как зачарованный, стоит Пред Старым Моряком. И, покорён, садится он На камень у ворот, И взором молнию метнул И молвил Мореход: «В толпе шумят, скрипит канат, На мачте поднят флаг. И мы плывем, вот отчий дом, Вот церковь, вот маяк.
Мореход рассказывает что корабль плыл к югу, и был попутный ветер, и спокойное море, и вот подошли к Экватору.	И Солнце слева поднялось, Прекрасно и светло, Сияя нам, сошло к волнам И справа вглубь ушло. Все выше Солнце с каждым днем, Все жарче с каждым днем...» Но тут рванулся Брачный Гость, Услышав трубный гром.
Брачный Гость слышит свадебную музыку, но Мореход продолжает свой рассказ.	Вошла невеста в зал, свежа, Как лилия весной. Пред ней, раскачиваясь в такт, Шагает хор хмельной. Туда рванулся Брачный Гость, Но нет, он не уйдет! И взором молнию метнул И молвил Мореход:
Буря уносит корабль к Южному полюсу.	«И вдруг из царства зимних вьюг Примчался лютый шквал. Он злобно крыльями нас бил, Он мачты гнул и рвал. Как от цепей, от рабьих уз, Боясь бича изведать вкус, Бежит, сраженье бросив, трус, Наш бриг летел вперед, Весь в буре порванных снастей, В простор бушующих зыбей, Во мглу полярных вод. Вот пал туман на океан,- О, чудо! - жжет вода! Плывут, горя, как изумруд, Сверкая, глыбы льда.
Страна льда и пугающего гула, где нет ни одного живого существа.	Средь белизны, ослеплены, Сквозь дикий мир мы шли В пустыни льда, где нет следа Ни жизни, ни земли. Где справа лед и слева лед, Лишь мертвый лед кругом, Лишь треск ломающихся глыб, Лишь грохот, гул и гром.
И вдруг большая морская птица, называемая Альбатросом, прилетела сквозь снеговой туман. Ее встретили с великой радостью, как дорогого гостя.	И вдруг, чертя над нами круг, Пронесся Альбатрос. И каждый, белой птице рад, Как будто был то друг иль брат, Хвалу Творцу вознес. Он к нам слетал, из наших рук Брал непривычный корм, И с грохотом разверзся лед, И наш корабль, войдя в пролет, Покинул царство льдистых вод, Где бесновался шторм.
И слушай! Альбатрос оказался птицей добрых предзнаменований. Он стал сопровождать корабль, который сквозь туман и плавучие льды направился обратно, к северу.	Попутный ветер с юга встал, Был с нами Альбатрос, И птицу звал, и с ней играл, Кормил ее матрос! Лишь день уйдет, лишь тень падет, Наш гость уж на корме. И девять раз в вечерний час Луна, сопровождая нас, Всходила в белой тьме».
Старый Мореход, нарушая закон гостеприимства, убивает благотворящую птицу, которая приносит счастье.	«Как странно смотришь ты, Моряк, Иль бес тебя мутит? Господь с тобой!» - «Моей стрелой Был Альбатрос убит.
	ЧАСТЬ ВТОРАЯ
	И справа яркий Солнца диск Взошел на небосвод. В зените долго медлил он И слева, кровью обагрен, Упал в пучину вод. Нас ветер мчит, но не слетит На судно Альбатрос, Чтоб корму дал, чтоб с ним играл, Ласкал его матрос.
Товарищи Морехода бранят его за то, что он убил птицу добрых предзнаменований.	Когда убийство я свершил, Был взор друзей суров: Мол, проклят тот, кто птицу бьет, Владычицу ветров. О, как нам быть, как воскресить Владычицу ветров?
Но туман рассеялся, они стали оправдывать Морехода и тем самым приобщились к его преступлению.	Когда ж Светило дня взошло, Светло, как Божие чело, Посыпались хвалы: Мол, счастлив тот, кто птицу бьет, Дурную птицу мглы. Он судно спас, он вывел нас, Убил он птицу мглы.
Ветер продолжается. Корабль входит в Тихий Океан и плывет к северу, пока не достигает Экватора.	И бриз играл, и вал вставал, И плыл наш вольный сброд Вперед, в предел безмолвных вод, Непройденных широт.
Корабль внезапно останавливается.	Но ветер стих, но парус лег, Корабль замедлил ход, И все заговорили вдруг, Чтоб слышать хоть единый звук В молчанье мертвых вод! Горячий медный небосклон Струит тяжелый зной. Над мачтой Солнце все в крови, С Луну величиной. И не плеснет равнина вод, » Небес не дрогнет лик. Иль нарисован океан И нарисован бриг?
И начинается месть за Альбатроса.	Кругом вода, но как трещит От сухости доска! Кругом вода, но не испить Ни капли, ни глотка. И мнится, море стало гнить,- О Боже, быть беде! Ползли, росли, сплетясь в клубки, Слипались в комья слизняки На слизистой воде. Виясь, крутясь, кругом зажглась Огнями смерти мгла. Вода - бела, желта, красна, Как масло в лампе колдуна, Пылала и цвела.
Их преследует Дух, один из тех незримых обитателей нашей планеты, которые суть не души мертвых и не ангелы. Чтобы узнать о них, читай ученого еврея Иосифа и константинопольского платоника Михаила Пселла. Нет стихии, которой не населяли бы эти существа.	И Дух, преследовавший нас, Являлся нам во сне. Из царства льдов за нами плыл Он в синей глубине. И каждый смотрит на меня, Но каждый - словно труп. Язык, распухший и сухой, Свисает с черных губ.
Матросы, придя в отчаяние, хотят взвалить всю вину на Старого Морехода, в знак чего они привязывают ему на шею мертвого Альбатроса.	И каждый взгляд меня клянет. Хотя молчат уста, И мертвый Альбатрос на мне Висит взамен креста.
	ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
	Пришли дурные дни. Гортань Суха. И тьма в глазах. Дурные дни! Дурные дни! Какая тьма в глазах!
Старый Мореход замечает нечто странное вдали над водой.	Но вдруг я что-то на заре Заметил в небесах. Сперва казалось - там пятно Иль сгусток мглы морской. Нет, не пятно, не мгла - предмет, Предмет ли? Но какой? Пятно? Туман? Иль парус? - Нет! Но близится, плывет. Ни дать ни взять, играет эльф, Ныряет, петли вьет.
И когда загадочное пятно приближается, он различает корабль. И дорогой ценой освобождает он речь свою из плена жажды.	Из наших черных губ ни крик, Ни смех не вырвался в тот миг, Был нем во рту и мой язык, Лишь искривился рот. Тогда я палец прокусил, Я кровью горло оросил, Я крикнул из последних сил: «Корабль! Корабль идет!» Они глядят, но пуст их взгляд* Их губы черные молчат,
Луч радости;	Но я услышан был, И словно луч из туч блеснул, И каждый глубоко вздохнул, Как будто пил он, пил...
И снова ужас, ибо какой корабль может плыть без волн и ветра?	«Друзья (кричал я) чей-то барк! Мы будем спасены!» Но он идет, и поднят киль, Хотя кругом на сотни миль Ни ветра, ни волны.
Он видит только очертания корабля.	На западе пылал закат Кроваво-золотой. Пылало Солнце - красный круг Над красною водой, И странен черный призрак был Меж небом и водой.
И ребра корабля чернеют, как тюремная решетка пред ликом заходящего Солнца.	И вдруг (Господь, Господь, внемли!) По Солнцу прутья поползли Решеткой, и на миг Как бы к тюремному окну, Готовый кануть в глубину, Припал горящий лик. Плывет! (бледнея, думал я) Ведь это чудеса! Там блещет паутинок сеть - Неужто паруса? И что там за решетка вдруг Замглила Солнца свет? Иль это корабля скелет? А что ж матросов нет?
Только Женщина-Призрак и ее помощница Смерть, и никого нет больше на призрачном корабле.	Там только Женщина одна. То Смерть! И рядом с ней Другая. Та еще страшней, Еще костлявей и бледней - Иль тоже Смерть она?
Каков корабль, таковы корабельщики!	Кровавый рот, незрячий взгляд, Но космы золотом горят. Как известь - кожи цвет. То Жизнь-и-в-Смерти, да, она! Ужасный гость в ночи без сна, Кровь леденящий бред.
Смерть и Жизнь-и-в-Смерти играют в кости, и ставят они на экипаж корабля, и она (вторая) выигрывает Старого Морехода.	Барк приближался. Смерть и Смерть Играли в кости, сев на жердь. Их ясно видел я. И с хохотом вскричала та, Чьи красны, точно кровь, уста; «Моя взяла, моя!»
Нет сумерек после захода Солнца.	Погасло Солнце,- в тот же миг Сменился тьмою свет. Уплыл корабль, и лишь волна Шумела грозно вслед.
И восходит Месяц.	И мы глядим, и страх в очах, И нам сердца сжимает страх, И бледен рулевой. И тьма, и плещут паруса, И звучно каплет с них роса, Но вот с востока разлился Оттенок золотой, И Месяц встал из облаков С одной звездой между рогов, Зеленою звездой.
Один за другим	И друг за другом все вокруг Ко мне оборотились вдруг В ужасной тишине, И выражал немой укор Их полный муки тусклый взор, Остановясь на мне.
его товарищи падают мертвыми.	Их было двести. И без слов Упал один, другой... И падающей глины стук Напомнил их паденья звук, Короткий и глухой.
И Жизнь-и-в-Смерти начинает вершить кару над Старым Мореходом.	И двести душ из тел ушли - В предел добра иль зла? Со свистом, как моя стрела, Тяжелый воздух рассекли Незримые крыла».
	ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Брачный Гость пугается, думая, что говорит с Призраком.	«Пусти, Моряк! Страшна твоя Иссохшая рука. Твой мрачен взор, твой лик темней Прибрежного песка. Боюсь твоих костлявых рук, Твоих горящих глаз!»
Но Старый Мореход, убедив его в своей телесной жизни, продолжает свою страшную исповедь.	«Не бойся, Брачный Гость,- увы! Я выжил в страшный час. Один, один, всегда один, Один и день и ночь! И бог не внял моим мольбам, Не захотел помочь!
Он презирает тварей, порожденных Спокойствием,	Две сотни жизней Смерть взяла, Оборвала их нить, А черви, слизни - все живут, И я обязан жить!
и сердится, что они живы, меж тем как столько людей погибло.	Взгляну ли в море - вижу гниль И отвращаю взгляд. Смотрю на свой гниющий бриг - Но трупы вкруг лежат. На небеса гляжу, но нет Молитвы на устах. Иссохло сердце, как в степях Сожженный Солнцем прах. Заснуть хочу, но страшный, груз Мне на зеницы лег: Вся ширь небес и глубь морей Их давит тяжестью своей, И мертвецы - у ног!
В мертвых глазах читает он свое проклятие.	На лицах смертный пот блестел, Но тлен не тронул тел. Как в смертный час, лишь Гнев из глаз В глаза мои глядел. Страшись проклятья сироты - Святого ввергнет в ад! Но верь, проклятье мертвых глаз Ужасней во сто крат: Семь суток смерть я в них читал И не был смертью взят!
И в своем одиночестве и в оцепенении своем завидует он Месяцу и Звездам, пребывающим в покое, но вечно движущимся. Повсюду принадлежит им небо, и в небе находят они кров и приют, подобно желанным владыкам , которых ждут с нетерпением и чей приход приносит тихую радость.	А Месяц яркий плыл меж тем В глубокой синеве, И рядом с ним плыла звезда, А может быть, и две. Блестела в их лучах вода, Как в инее - поля. Но, красных отсветов полна, Напоминала кровь волна В тени от корабля.
При свете Месяца он видит божьих тварей, рожденных великим Спокойствием.	А там, за тенью корабля, Морских я видел змей. Они вздымались, как цветы, И загорались их следы Мильонами огней. Везде, где не ложилась тень, Их различал мой взор. Сверкал в воде и над водой Их черный, синий, золотой И розовый узор.
Их красота и счастье.	О, счастье жить и видеть мир То выразить нет сил! Я ключ в пустыне увидал - И жизнь благословил.
Он благословляет их в сердце своем.	Я милость неба увидал - И жизнь благословил.
И чарам наступает конец.	И бремя сбросила душа, Молитву я вознес, И в тот же миг с меня упал В пучину Альбатрос.
	ЧАСТЬ ПЯТАЯ
	О, сон, о, благодатный сон! Он всякой твари мил. Тебе, Пречистая, хвала, Ты людям сладкий сон дала, И сон меня сморил.
Милостью Пречистой Матери Старого Морехода освежает дождь.	Мне снилось, что слабеет зной, Замглился небосвод И в бочках плещется вода. Проснулся - дождь идет. Язык мой влажен, рот мой свеж, До нитки я промок, И каждой порой тело пьет Животворящий сок. Встаю - и телу так легко: Иль умер я во сне? Или бесплотным духом стал И рай открылся мне?
Он слышит какие-то звуки и видит странное движение в небесах и в стихиях.	Но ветер прошумел вдали, Потом опять, опять, И шевельнулись паруса И стали набухать. И воздух ожил в вышине! Кругом зажглись огни. Вблизи, вдали - мильон огней, Вверху, внизу, средь мачт и рей, Вкруг звезд вились они. И ветер взвыл, и паруса Шумели, как волна. И ливень лил из черных туч, Средь них плыла Луна. Грозой разверзлись недра туч, Был рядом серп Луны. Воздвиглась молнии стена, Казалось, падала она Рекою с крутизны.
В трупы корабельной команды вселяется жизнь, и корабль несется вперед;	Вздохнули, встали, побрели, В молчанье, в тишине. Я на идущих мертвецов Смотрел, как в страшном сне. А ветер стих, но бриг наш плыл, И кормчий вел наш бриг. Матросы делали свое, Кто где и как привык. Но каждый был, как манекен, Безжизнен и безлик. Сын брата моего стоял Плечо к плечу со мной. Один тянули мы канат, Но был он - труп немой».
но не души людские, не демоны земли или срединной сферы воздуха вселяются в них, а духи небесные, блаженные духи, посланные заступничеством святых.	«Старик, мне страшно!» - «Слушай Гость, И сердце успокой! Не души мертвых, жертвы зла, Вошли, вернувшись, в их тела, Но светлых духов рой. И все, с зарей оставив труд, Вкруг мачты собрались, И звуки сладостных молитв Из уст их полились. И каждый звук парил вокруг - Иль к Солнцу возлетал. И вниз неслись они чредой, Иль слитые в хорал. Лилась то жаворонка трель С лазоревых высот, То сотни щебетов иных, Звенящих в зарослях лесных, В полях, над зыбью вод. Но смолкло все. Лишь паруса Шумели до полдня. Так меж корней лесной ручей Бежит, едва звеня, Баюкая притихший лес И в сон его клоня. И до полудня плыл наш бриг, Без ветра шел вперед, Так ровно, словно кто-то вел Его по глади вод.
Послушный силам небесным, одинокий Дух Южного полюса ведет корабль к Экватору, но требует мести.	Под килем, в темной глубине, Из царства вьюг и тьмы Плыл Дух, он нас на север гнал Из южных царств зимы. Но в полдень стихли паруса, И сразу стали мы. Висел в зените Солнца диск Над головой моей. Но вдруг он, словно от толчка, Сместился чуть левей И тотчас - верить ли глазам? - Сместился чуть правей. И, как артачащийся конь, Рывком метнулся вбок. Я в тот же миг, лишившись чувств, Упал, как сбитый с ног.
Демоны, послушные Духу Южного полюса, незримые обитатели стихий, беседуют о его мстительном замысле, и один из них рассказывает другому, какую тяжелую долгую епитимью назначил Старому Мореходу Полярный Дух, возвращающийся ныне к югу.	Не знаю, долго ль я лежал В тяжелом, темном сне. И, лишь с трудом открыв глаза, Сквозь тьму услышал голоса В воздушной вышине. «Вот он, вот он,- сказал один,- Свидетелем Христос - Тот человек, чьей злой стрелой Загублен Альбатрос. Любил ту птицу мощный Дух, Чье царство - мгла и снег. А птицей был храним он сам, Жестокий человек».
	ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
	«Не умолкай, не умолкай, Не исчезай в тумане - Чья сила так стремит корабль? Что видно в океане?»
	«Смотри - как пред владыкой раб, Смиренно замер он, И глаз огромный на Луну Спокойно устремлен. Губителен иль ясен путь - Зависит от Луны. Но ласково глядит она На море с вышины».
Мореход лежит без чувств, ибо сверхъестественная сила стремит корабль к северу быстрее, чем это способна выдержать человеческая природа.	«Но чем, без ветра и без волн, Корабль вперед гоним?» «Пред ним разверстый, воздух вновь Смыкается за ним. Назад, назад! Уж поздно, брат, И скоро день вернется, Все медленней пойдет корабль, Когда Моряк проснется».
Сверхъестественное движение замедлилось. Мореход очнулся, и возобновляется ему назначенная епитимья.	Я встал. Мы полным ходом шли При Звездах и Луне. Но мертвецы брели опять, Опять брели ко мне. Как будто я - их гробовщик, Все стали предо мной. Зрачки окаменелых глаз Сверкали под Луной. В глазах застыл предсмертный страх, И на устах - укор. И ни молиться я не мог, Ни отвратить мой взор.
Неистовый бег прекратился.	Но кара кончилась. Чиста Была кругом вода. Я вдаль глядел, хоть страшных чар Не стало и следа,- Так путник, чей пустынный путь Ведет в опасный мрак, Раз обернется и потом Спешит, ускорив шаг, Назад не глядя, чтоб не знать, Далек иль близок враг. И вот бесшумный, легкий бриз Меня овеял вдруг, Не зыбля, не волнуя гладь, Дремавшую вокруг. Он в волосах моих играл И щеки освежал. Как майский ветер, был он тих, И страх мой исчезал. Так быстр и легок, плыл корабль, Покой и мир храня. Так быстр и легок, веял бриз, Касаясь лишь меня.
И Старый Мореход видит свою отчизну.	Я сплю? Иль это наш маяк? И церковь под холмом? Я вновь на родине моей, Я узнаю свой дом. Я, потрясенный, зарыдал! Но в гавань мы вошли... Всевышний, разбуди меня Иль сон навек продли! Весь берег в лунный свет одет, И так вода ясна! И только тени здесь и там Раскинула Луна. А холм и церковь так светлы В сияющей ночи. И спящий флюгер серебрят Небесные лучи. От света бел, песок блестел, И вдруг - о дивный миг! -
Духи небесные покидают мертвые тела	В багряных ризах сонм теней Из белизны возник.
и появляются в своем собственном лучезарном облике.	Невдалеке от корабля - Багряный сонм теней. Тут я на палубу взглянул - О Господи, на ней Лежали трупы, но клянусь, клянусь крестом твоим: Стоял над каждым в головах Небесный серафим. И каждый серафим рукой Махнул безмолвно мне, И был чудесен их привет, Их несказанный, странный свет, Как путь к родной стране. Да, каждый мне рукой махал И звал меня без слов. Как музыка, в моей душе Звучал безмолвный зов. И я услышал разговор, Услышал плеск весла И, обернувшись, увидал: За нами лодка шла. Рыбак с сынишкой в ней сидел. О, доброта Творца! - Такую радость не убьет Проклятье мертвеца! И третий был Отшельник там, Сердец заблудших друг. Он в славословиях Творцу Проводит свой досуг. Он смоет Альбатроса кровь С моих преступных рук.
	ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
Лесной Отшельник	Отшельник тот в лесу живет На берегу морском. Он славит Божью благодать, И он не прочь потолковать С заезжим моряком. Он трижды молится на дню, Он трав язык постиг, И для него замшелый пень - Роскошный пуховик. Челн приближался, и Рыбак Сказал: «Но где ж огни? Их столько было! Как маяк, Горели здесь они».
в изумлении приближается кораблю.	«Ты прав,- Отшельник отвечал,- И видят небеса: Не отзывается никто На наши голоса. Но как истрепан весь корабль, Истлели паруса,- Как листья мертвые в лесу, Что вдоль ручья лежат, Когда побеги снег накрыл, И филины кричат, И в мерзлой чаще воет волк И жрет своих волчат». «Вот страх-то! - бормотал Рыбак.- Господь, не погуби!» «Греби»! - Отшельник приказал И повторил: «Греби!» Челнок подплыл, но я не мог Ни говорить, ни встать. Челнок подплыл. И вдруг воды Заволновалась гладь.
Внезапно корабль идет ко дну.	В пучине грянул гром, вода Взметнулась в вышину, Потом разверзлась, и корабль Свинцом пошел ко дну.
Старого Морехода спасают, он поднят в лодку Рыбака.	Остолбенев, когда удар Сотряс гранит земной, Я, словно семидневный труп, Был унесен волной. Но вдруг почувствовал сквозь мрак, Что я в челне, и мой Рыбак Склонился надо мной. Я рот раскрыл - Рыбак упал, На труп похожий сам. Отшельник, сидя, где сидел, Молился небесам. Я взял весло, но тут малыш От страха одурел. Вращал глазами, хохотал И бледен был как мел. И вдруг он завопил: «Го-го! На весла дьявол сел!» И я на родине опять, Я по земле могу ступать, Я вновь войду в свой дом! Отшельник, выйдя из челна, Стал на ноги с трудом.
Старый Мореход молит Отшельника выслушать его исповедь.	«Внемли, внемли, святой отец!» Но брови сдвинул он: «Скорее говори - кто ты? И из каких сторон?»
И здесь его настигает возмездие.	И тут я, пойманный в силки, Волнуясь и спеша, Все рассказал. И от цепей, От страшной тяжести своей Избавилась душа.
И непрестанная тревога заставляет его скитаться из края в край.	Но с той поры в урочный срок Мне боль сжимает грудь. Я должен повторить рассказ, Чтоб эту боль стряхнуть. Брожу, как ночь, из края в край И словом жгу сердца И среди тысяч узнаю, Кто должен исповедь мою Прослушать до конца. Какой, однако, шумный пир! Гостями полон двор. Невеста и жених поют, Подхватывает хор. Но, слышишь, колокол зовет К заутрене в собор. О Брачный Гость, я был в морях Пустынных одинок. В таких морях, где даже Бог Со мною быть не мог. И пусть прекрасен этот пир, Куда милей - пойми! - Пойти молиться в Божий храм С хорошими людьми. Пойти со всеми в светлый храм, Где Бог внимает нам, Пойти с отцами и детьми, Со всеми добрыми людьми, И помолиться там.
И собственным примером учит он людей любить и почитать всякую тварь, которую создал и возлюбил Всевышний.	Прощай, прощай, и помни, Гость, Напутствие мое: Молитвы до Творца дойдут, Молитвы сердцу мир дадут, Когда ты любишь всякий люд И всякое зверье. Когда ты молишься за них За всех, и малых и больших, И за любую плоть, И любишь все, что сотворил И возлюбил Господь». И старый Мореход побрел,- Потух горящий взор. И удалился Брачный Гость, Минуя шумный двор. Он шел бесчувственный, глухой К добру и недобру. И все ж другим - умней, грустней Проснулся поутру.

«Я охотно верю, что во вселенной есть больше невидимых, чем видимых существ. Но кто объяснит нам все их множество, характер, взаимные и родственные связи, отличительные признаки и свойства каждого из них? Что они делают? Где обитают? Человеческий ум лишь скользил вокруг ответов на эти вопросы, но никогда не постигал их. Однако, вне всяких сомнений, приятно иногда нарисовать своему мысленному взору, как на картине, образ большего и лучшего мира: чтобы ум, привыкший к мелочам обыденной жизни, не замкнулся в слишком тесных рамках и не погрузился целиком в мелкие мысли. Но в то же время нужно постоянно помнить об истине и соблюдать должную меру, чтобы мы могли отличить достоверное от недостоверного, день от ночи». - Т. Барнет. Философия древности, с. 68 (лат.) »

Старый Моряк встречает трех юношей, званых на свадебный пир, и удерживает одного.

Старик Моряк, он одного

Из трех сдержал рукой.

"Что хочешь ты, с огнем в глазах,

С седою бородой?

Открыты двери жениха,

И родственник мне он;

Уж есть народ, уж пир идет,

Веселый слышен звон".

Но держит все его старик:

"Постой, корабль там был..."

"Пусти седобородый лжец".

Старик его пустил.

Свадебный Гость зачарован глазами старого мореплавателя и принужден выслушать его рассказ.

Вперил в него горящий взор.

Ему внимает, как дитя,

Им овладел Моряк.

Присел на камень Брачный Гость

И головой поник;

И начал с пламенем в глазах

Рассказывать старик.

"Корабль плывет, толпа кричит,

Оставить рады мы

И церковь, и родимый дом,

Зеленые холмы.

Моряк рассказывает, как корабль плыл к югу при хорошем ветре и тихой погоде, пока не приблизился к Экватору.

Вот солнце слева из волны

Восходит в вышину,

Горит и с правой стороны

Спускается в волну.

Все выше, выше с каждым днем

Над мачтою плывет..."

Тут Гость себя ударил в грудь,

Он услыхал фагот.

Свадебный Гость слышит музыку; но Моряк продолжает свой рассказ.

Уже вошла невеста в зал,

И роз она милей,

И головы веселый хор

Склоняет перед ней.

И так же, с пламенем в глазах,

Рассказывал Моряк.

Корабль унесен штормом к Южному полюсу.

Но вот настиг нас шторм, он был

Властителен и зол,

Он ветры встречные крутил

И к югу нас повел.

Без мачты, под водою нос,

Как бы спасаясь от угроз

За ним спешащего врага,

Подпрыгивая вдруг,

Корабль летел, а гром гремел,

И плыли мы на юг.

И встретил нас туман и снег

И злые холода,

Как изумруд, на нас плывут

Кругом громады льда.

Страна льда и пугающего гула, где не видно ничего живого.

Меж снежных трещин иногда

Угрюмый свет блеснет:

Ни человека, ни зверей, -

Повсюду только лед.

Отсюда лед, оттуда лед,

Вверху и в глубине,

Трещит, ломается, гремит.

Как звуки в тяжком сне.

Наконец большая морская птица, называемая Альбатросом, прилетает сквозь снеговой туман. Ее встречают радостно и гостеприимно.

И напоследок Альбатрос

К нам прилетел из тьмы;

Как, если б был он человек,

С ним обходились мы.

Он пищу брал у нас из рук.

Кружил над головой.

И с громом треснул лед, и вот

Нас вывел рулевой.

И вот Альбатрос оказывается добрым предзнаменованием и сопровождает корабль, возвращающийся к северу сквозь туман и плавучие льды.

И добрый южный ветр нас мчал,

Был с нами Альбатрос,

Он поиграть, поесть слетал

На корабельный нос.

В сырой туман на мачте он

Спал девять вечеров,

И белый месяц нам сиял

Из белых облаков".

Старый Моряк, нарушая гостеприимство, убивает птицу, приносящую счастье.

- Господь с тобой, Моряк седой,

Дрожишь ты, как в мороз!

Как смотришь ты? - "Моей стрелой

Убит был Альбатрос".

Часть вторая

"Вот солнце справа из волны

Восходит в вышину

Во мгле, и с левой стороны

Уходит и глубину.

И добрый южный ветр нас мчит,

Но умер Альбатрос.

Он не летит играть иль есть

На корабельный нос.

Товарищи бранят Старого Моряна за то, что он убил птицу, приносящую счастье.

Я дело адское свершил,

То было дело зла.

Я слышал: "птицу ты убил,

Что ветер принесла;

Несчастный, птицу ты убил,

Что ветер принесла".

Но когда туман прояснел, они оправдывают его поступок и тем самым приобщаются к его преступлению.

Когда же солнечным лучом

Зажегся океан,

Я слышал: "птицу ты убил,

Пославшую туман.

Ты прав был, птицу умертвив,

Пославшую туман".

Ветер продолжается. Корабль входит в Тихий Океан и плывет на север, пока не доходит до Экватора.

Белеет пена, дует ветр,

За нами рябь растет;

Вошли мы первыми в простор,

Тех молчаливых вод.

Стих ветр, и парус наш повис,

Тех молчаливых вод.

Корабль неожиданно останавливается.

Билет №18 Сказание о старом мореходе С.Т. Кольриджа: сюжет, композиция, образы и идеи

Сюжет

«Поэма о старом моряке» повествует о сверхъестественных событиях, произошедших с моряком во время затяжного плавания. Он рассказывает об этом много позже случайному собеседнику, которого отвлёк от свадебной процессии. После отплытия из порта корабль главного героя попал в шторм, увлёкший его далеко на Юг, в Антарктику. Появляется считающийся добрым предзнаменованием альбатрос и выводит корабль из льдов. Однако моряк убивает птицу из арбалета, сам не зная зачем. Товарищи бранят его за это, но когда туман, окутывавший корабль, развеевается, они изменяют своё мнение. Но вскоре корабль попадает в мёртвый штиль, и моряка обвиняют в том, что он навлёк на всех проклятье.

В знак его вины ему на шею повесили труп альбатроса. Штиль продолжается, команда мучается от жажды. В конце концов появляется корабль-призрак, на борту которого Смерть играет в кости с Жизнью-в-Смерти на души команды корабля. Смерть выигрывает всех, кроме главного героя, который достаётся Жизни-в-Смерти. Один за другим, все двести товарищей моряка умирают, и моряк мучается в течение семи дней, видя их глаза, полные вечного проклятья. В конце концов, он видит в воде вокруг корабля морских созданий, которых раньше называл не иначе, как «склизкими тварями», и прозрев, благословляет их всех и всё живое вообще. Проклятье исчезает, и в знак того альбатрос срывается с его шеи.

С неба проливается дождь и утоляет жажду моряка, его корабль плывёт прямо домой, не повинуясь ветру, ведомый вселившимися в тела мёртвых ангелами. Привезя моряка домой, корабль исчезает вместе с командой в водовороте, но ничего ещё не закончено, и Жизнь-в-Смерти заставляет моряка скитаться по земле, рассказывая повсюду в назидание свою историю и её урок.

«Сказание о Старом Мореходе» повествует о связи человеческого видимого мира с духовным невидимым. В странной истории моряка можно увидеть притчу об отношениях человека с Богом и о состоянии человечества до пришествия Христа и после того, как Он был распят. Кольридж подчеркивает связь с Библией притчевой манерой повествования и глоссами, которые комментируют текст, подобно толкованиям, сопровождающим на полях текст Священного Писания. Рассказ старика - это история о морском путешествии, романтическая одиссея одинокой души.

Композиция

Сказание состоит из семи частей. Исходя из сюжета Сказания, композиционное деление можно представить себе так: начало пути, совершение греха (убийство альбатроса) , кара за грех, искупление. Также во внимание стоит принять структуру произведения – «рассказ в рассказе» (старый моряк встречает брачного гостя и рассказывает ему свою историю).

Образы, идеи

Брачный Гость - это человек, способный понять духовную суть рассказа Морехода, человек, чья душа может войти в брачный союз с Истиной, Самим Богом. Повесть Старого Морехода должна открыть читателю (Брачному Гостю) дверь в Царствие Небесное, в том смысле, что он должен отказаться от земной мудрости и обратиться к мудрости небесной, в союзе с которой он может обрести спасение.

Рассказ Морехода разворачивается на фоне свадебной музыки, звучащей из дома Жениха, что прямо придает земной свадьбе высокое духовное звучание ее небесного аналога. Сам Мореход позднее тоже невольно благословляет водяных змей, что освобождает его от власти темных сил. Таким образом, и Брачный Гость, и Мореход действуют под влиянием духовных сил, которые различаются между собой.

Старик останавливает троих молодых людей, идущих на сельскую свадьбу для того, чтобы рассказать им трагическую историю своей жизни, а через нее - подключить их к духовному осознанию человеческой жизни.

В поэме Кольриджа мудрый Мореход своим рассказом заменяет слушателю веселье на земном брачном пире вкушением плодов божественной мудрости - т.е. брачным пиром в доме Отца Небесного. При этом Мореход прямо называет своего избранного слушателя Брачным Гостем, у которого нет другого имени. Брачный Гость - аллегорический персонаж. Мореход «находит» на дороге трех юношей, но выбирает, останавливает лишь одного из них, «избранного» («много званых, да мало избранных»).

Путешествие корабля отмечает основные духовные эпохи в развитии человечества: люди радостно начинают свой путь, но вскоре их настигает шторм, и они оказываются скованы льдами в стране, где нет ничего живого. Шторм описан при помощи целого ряда олицетворений: он страшный тиран, который неожиданно захватывает корабль и гонит его своими крыльями (возникает образ огромной страшной птицы) . Итак, люди оказываются в руках врага, который загоняет их в долину смерти, где лед и рычание ветра окружают их. Символика сцены также очевидна: человечество, под властью темных сил, оказывается на ложном пути и заходит в тупик.

Холод, снег, метель, лед традиционно воплощают холодное жестокое сердце, опасность и смерть. Этот символический ряд укоренен в фольклорном творчестве.

Иисус Христос является одновременно Богом и человеком; Альбатрос ведет себя одновременно как птица и как человек. При этом ответить на вопрос, почему был убит Альбатрос еще сложнее, чем понять, почему был распят Христос. И в Библии и в поэме Кольриджа смерть Спасителя окутана тайной, не все в ней доступно логическому пониманию. Мореход сам не понимает, почему он убил птицу: он ведет себя так, будто «кто-то владеет его волей», но этот «кто-то» - явно злая сила, царствующая во льдах. В Мореходе и команде корабля можно увидеть аналог иерусалимской толпы, которая вначале приветствовала Христа при въезде в Иерусалим, а затем, несколько дней спустя, с тем же энтузиазмом кричала: «Распни его! Распни!».

Так же и команда, вначале принимает Альбатроса с большой радостью, кормит его с руки, играет с ним. С появлением птицы, лед раздвигается и освобождает кораблю путь на север. Противопоставление двух сторон света также символично: корабль оказывается в ледовом плену у южного полюса, т.е. внизу на картографической вертикали, что символизирует низ, преисподнюю духовного мира; Альбатрос же выводит корабль к северу, т.е. ввысь (как по карте, так в и духовном измерении).

И тут, неожиданно для самого себя, Мореход убивает птицу-спасителя. Герой сам признает, что совершил «адское дело» (hellish thing), сам в ужасе от содеянного. Реакция команды на убийство птицы раскрывает прагматическое отношение людей к спасителю. Вначале моряки возмущаются содеянным, потому что убита птица, которая принесла с собой бриз, выведший корабль из заточения во льдах. Но как только туман окутывает корабль, моряки резко меняют свое отношение к убийству: теперь Альбатрос - это птица, принесшая туман, в котором не видно ни зги, а значит ее убийство было оправдано. Команда так же быстро меняет свое отношение к спасителю, как до них это сделал Мореход, а еще ранее - жители Иерусалима.

Образ раскаявшегося разбойника универсален и представляет собой символ любого раскаявшегося грешника. А поскольку нет человека, который прожил бы жизнь и не согрешил, то образ раскаявшегося грешника может быть приложим к любому человеку. Старый Мореход бродит по свету, рассказывая историю своего преступления людям. После убийства птицы последовал целый ряд изменений в природе и в состоянии корабля. В небе появилось кровавое солнце, все вдруг замерло и остановилось, будто остановилась сама жизнь, словно вся вселенная умерла со смертью Альбатроса.

Один путешественник XVIII века рассказал в своей книге о странном человеке. Это был помощник капитана, уже пожилой и всегда задумчивый. Он верил в призраков. Когда в пути их застигали бури, он утверждал, что это возмездие за смерть альбатроса, огромной белой птицы из породы чаек, которую он застрелил ради шутки. Воспользовавшись этим рассказом, Кольридж создал свою бессмертную поэму.

Самуэль Тэйлор Кольридж родился в 1772 г., умер в 1834. Он был сыном бедного деревенского, священника и еще в отрочестве обнаружил столь блестящие способности, что школа, в которой он учился, послала его на свой счет в университет, а это случалось очень редко. Но в университете он пробыл только два года - 1791-93-й - годы наиболее бурного взрыва Великой Французской Революции. Начальство университета заподозрило юношу Кольриджа в сочувствии идеям республиканцев, он вынужден был покинуть университет и нанялся солдатом в драгунский полк.

Живя в казармах, он, подобно нашему поэту Гавриилу Державину, его современнику, писал письма безграмотным солдатам, а они за это исполняли его работу в конюшнях. Через четыре месяца друзья освободили его из казармы, и тогда он начал заниматься литературным трудим, чему очень способствовало его знакомство с Робертом Саути, талантливейшим поэтом того времени. Вместе с Саути и еще несколькими юношами Кольридж затеял поездку в Америку, чтобы основать там идеальную социалистическую колонию, но что-то помешало ему осуществить эту затею, и он всецело отдает себя литературной деятельности, пишет революционную трагедию «Падение Робеспьера», не имевшую успеха у английской публики, читает лекции, издает газету.

Сильна влиял на Кольриджа, как и вообще на всю литературу той эпохи, знаменитый поэт Вордсворт, учивший своих современников, что для поэзии, живописи и вообще для искусства нет ничего недостойного внимания, и что уличный мальчик, катающийся по тинистому пруду в грязном корыте, для истинного поэта столь же значительный сюжет, как поход Александра Македонского в Персию.

Кольридж был один из талантливейших в той кучке поэтов, которая основала в Англии новую поэтическую школу под названием «Озерной». Ближайшие предшественники этой школы довольствовались описаниями, рассуждениями, рассказами, часто блестяще изложенными, но всегда поверхностными. Их поэзия то развлекала, то поучала читателя, но не трогала и не потрясала. Их темы были бедны, выбор слов ограничен, и чувствовалось, что они знают о жизни не больше, чем те, к кому они обращаются.

Поэты Озерной школы, Кольридж и его друзья, Вордсворт и Саути, выступили на защиту двух близких друг другу требований, - поэтической правды и поэтической полноты. Во имя поэтической правды, они отказались от условных выражений, ложной красивости языка, слишком легковесных тем, словом всего, что скользит по поверхности сознанья, не волнуя его и не удовлетворяя потребности в новом. Их язык обогатился множеством народных речений и чисто разговорных оборотов, их темы стали касаться того вечного в душе человека, что задевает всех и во все эпохи. Во имя поэтической полноты они пожелали, чтобы их стихотворения удовлетворяли не только воображению, но и чувству, не только глазу, но и уху. Эти стихотворения видишь и слышишь, им удивляешься и радуешься, точно это уже не стихи, а живые существа, пришедшие разделить твое одиночество.

Поэты Озерной школы охотно покидали Лондон и жили в провинции, в Кезике, на берегу знаменитого озера, которое они часто воспевали и от которого получили свое название. Уже в те дни вся средняя Англия была обширным садом, где посреди рощ и вод, пастбищ и нив были раскиданы чистенькие деревушки со старинными колокольнями, уходящими в бледно-голубое небо.

Все буйное, все героическое английской жизни сосредотачивалось у моря, в портовых городах, откуда каждую неделю отходили корабли к далеким колониям, увозя то божащихся и ругающихся, то надменных и холодных крепкоскулых и мускулистых людей. Эти были чужды поэтам «Озера», время их воспевания при-. шло с Байроном. Кольридж и его друзья полюбили мирную природу не столько ради нее самой, сколько из-за возможности постигать при помощи ее душу человека и тайну вселенной. Подлинное озеро, которому Кезикское было только внешним выражением, они искали в глубине своего духа и, смотрясь в него, постигали связь между собой всего живого, близость миров невидимого и видимого, бесконечно-радостную и деиственную любовь. Нечто подобное бывало знакомо и нашим сектантам, как это видно из их песен. Нечто сродное проглядывает и в произведениях современных русских поэтов.

Лучшим поэтическим созданием Озерной школы справедливо считают Кольриджеву «Поэму о старом моряке». Она написана размером английских народных баллад, с повторениями тоже в народном духе. Это как бы приближает ее к читателю, которому хочется ее петь, как пелись когда-то поэмы, послужившие ее образцом. Повторения подчеркиванием наиболее значив тельных мест гипнотизируют нас, заражая напряженным волнением рассказчика. Рифмы, порой возникающие посередине строки, звеня в коротком размере, как колокольчики, усиливают магическую музыку поэмы.

Старик, герой поэмы, конечно, родом из глубины страны. За грех, в котором повинен каждый охотник, он мучится раскаянием всю свою жизнь. В морях, где байроновские герои развлекаются битвами и любовью прекрасных дикарок, он видит только духов, то грозящих, то прощающих. Но как мудро все это в кажущейся простоте, какая глубина мысли в этом взгляде на человека, как на заблудившегося ребенка! Ведь каждый из нас хоть раз в жизни был одинок, подобно старому моряку, так одинок, как, может быть,

Бывает только Бог,

и каждый, прочтя эту поэму, почувствует, подобно свадебному гостю, что и он «углубленней и мудрей»

Проснулся поутру.

Первый перевод этой поэмы на русский язык сделан в пятидесятых годах Ф. Миллером, второй - в девятисотых - Аполлоном Коринфским.

Баллады Роберта Саути

Один английский историк литературы трогательно сказал про Саути: «Не было ни одного поэта, который бы писал так хорошо и много и в то же время был так неизвестен, публике». Это верно по отношению к Западу. У нас же, благодаря переводам Жуковского и Пушкина, имя Саути гораздо известнее, чем у него на родине.

Роберт Саути родился в 1774 г. в Бристоле в семье небогатого торговца мануфактурой.

Воспитанием своим он обязан тетке со стороны матери, мисс Тайлер, в доме которой он пристрастился к чтению и познакомился с искусством, благодаря частым встречам с местными актерами. Он был исключен из средней школы за резкую статью о системе воспитания, помещенную в журнале, издававшемся учениками. Затем два года пробыл? в Оксфордском университете, но мало вынес оттуда, занимаясь, главным образом, греблей и плаваньем. В этот же период своей жизни он познакомился и подружился с поэтом Кольриджем,* который был старше его на два года. Оба юноши, увлекавшиеся Французской Революцией, затеяли устроить в Америке социалистическую республику, где бы первое место было отведено поэтам, но недостаток средств помешал им приступить к осуществлению своего намерения. Тогда же Саути написал революционную поэму «Уот Тайяер»,** которая появилась в печати лишь много лет спустя. Под влиянием деятельности Наполеона, которого Саути считал врагом свободы, он начал ценить английские порядки и скоро сделался ярым приверженцем церкви и государства, что и вызвало резкую вражду к нему со стороны Байрона.

В Англии есть древний обычай выбирать из числа поэтов - поэта-лауреата (увенчанного лаврами). В 1813 г. таким поэтом, по настояниям Вальтер Скотта, был выбран Саути. С тех пор он жил, погруженный в свои книги и рукописи, и умер в 1843 г., оставив после себя 109 томов своих сочинений и одну из самых больших частных библиотек Англии.

Саути называют самым типичным представителем «Озерной Школы»,*** как Кольриджа - самым ярким и Вордсворта - самым глубоким. Из ряда лозунгов, брошенных этой школой, Саути больше всего обратил внимание на правду историческую и бытовую. Исключительно образованный, он охотно выбирал темами своих поэм и стихотворений отдаленные эпохи и чужие ему страны, причем стремился передавать характерные для них чувства, мысли и все. мелочи быта, сам становясь на точку зрения своих героев. Для этого он пользовался всем богатством народной поэзии и первый ввел в литературу ее мудрую простоту, разнообразие размеров и могучий поэтический прием повторений. Однако, именно это и послужило причиной его непризнания, потому что девятнадцатый век интересовался прежде всего личностью поэта и не умел увидеть за великолепием образов их творца. Для нас стихотворения Саути - это целый мир творческой фантазии, мир предчувствий, страхов, загадок, о которых лирический поэт. говорит с тревогой и в которых эпический находит своеобразную логику, только некоторыми частями соприкасающуюся с нашей. Никаких моральных истин, кроме, может быть, самых наивных, взятых как материал, невозможно вывести из этого творчества, но оно бесконечно обогащает мир наших ощущений и, преображая таким образом нашу душу, выполняет назначение истинной поэзии.

История литературы знает два типа баллад - французский и германский. Французская баллада - это лирическое стихотворение с определенным чередованием многократно повторяющихся рифм. Баллада германская - небольшая эпическая поэма, написанная в несколько приподнятом и в то же время наивном тоне, с сюжетом, заимствованным из истории, хотя последнее не обязательно. Баллады Саути принадлежат именно к этому типу.

* Смотри выпуск № 19 Всемирной Литературы: Кольридж, «Поэма о старом моряке».

** Уот Тайлер - вождь революционного движения в Англии в конце четырнадцатого века, бывший кузнецом.

*** Об Озерной Школе см. выпуск № 19 «Всемирной Литературы».

Н.А. Петрова

Трудность жанрового определения поэмы (как и любого иного жанра, находящегося в процессе развития) объяснима постоянным обновлением, подвижностью жанрового канона. В эпохи исторического перелома, формирования нового мировоззрения возникают новые разновидности уже устоявшихся жанров; собственное содержание жанра, накопившееся в процессе его эволюции, вступает в диалогические отношения с содержанием исторического времени. «Именно поэтому жанр и способен обеспечить единство и непрерывность... развития» литературы.

Генетически поэма имеет эпическую природу. Романтическое миросозерцание коренным образом переосмысливает отношение мира и человека. Человек перестает ощущать себя только объектом воздействия обстоятельств - судьбы, случая, фортуны, - но осознает себя активным субъектов жизни, ее творцом и преобразователем. Н. Фрай отмечает, что до эпохи романтизма все существующее представлялось сотворенным богом, теперь же роль создателя отводилась человеку, причем, в противовес сотворенности, «сделанности», вырабатывается концепция органического саморазвивающегося мира, воспринимаемого человеческим сознанием во всей его динамической целостности. Поэт - воплощение жизненной активности («Идеальным человеком в современных условиях может считать себя лишь настоящий поэт, универсальный художник», - писал Ф. Шлегель). Поэт, предельно объективированный, скрытый за саморазвивающимся повествованием, в классическом эпосе, в романтической поэме стремится к самораскрытию через отождествление себя с героем или «я»-повествованием. Поэма приобретает черты, характерные для лирического рода литературы - центростремительность структуры, сосредоточенность на духовной жизни человека. Начинается становление нового лиро-эпического типа поэмы.

Концентрация внимания на жизни сознания приводит к ослаблению роли фабулы в сюжетостроении поэмы. Фабульное и нефабульное повествование представляют собой две одновременно развивающиеся стороны литературного процесса. Необходимость и потребность запечатлеть какое-либо событие в культурной памяти человечества требуют фабульной организации произведения; осмысление причин и следствий этого события может реализовать себя в нефабульных формах. Воссоздание и осмысление присущи и каждому отдельному литературному произведению, но общая установка (в данном случае заданная романтической эстетикой) акцентирует тот или иной аспект. Романтическая поэма складывается не без влияния баллады с ее повествовательной организацией и оды, в которой событие - лишь повод для эмоциональной реакции.

В романтической поэме фабула может отсутствовать (Блейк), быть пунктирной («Восточные поэмы» Байрона), развернутой и полной перипетий (Колридж) - в любом случае она представляет второстепенный интерес. Внешние события - только фон для проявления активности романтического героя, знаки его духовной деятельности. Колридж - не только поэт, но и теоретик романтизма - формулирует это с достаточной определенностью: «Глядя на объекты природы, я скорее искал... символическое значение для чего-то внутри меня, что уже всегда существовало, чем наблюдал нечто новое». В пьесах Шекспира он выделяет моменты, близкие романтической эстетике, замечая, что их фабула интересна только в той степени, в какой дает возможность раскрыться характерам. Конфликт и событие в романтической поэме переносятся в сферу сознания субъекта, который может быть «коллективной личностью», репрезентом эпохи, воплощающим въективную целостность общечеловеческого сознания («пусть он шдет коллективным именем, повязкой вокруг полного снопа»), к этом случае поэма сохранит эпическую доминанту (в произведении смешанной родовой природы речь может идти только о преобладании какого-либо из родовых начал).

Чаще всего фабула эпически ориентированной романтической поэмы связана с мотивом путешествия, легко поддающимся аллегорическому переосмыслению как «путешествие души», подобное ему, что организует «Комедию» Данте. Колридж определяет аллегорию «как использование некоего круга персонажей и образов, реализующих себя в соответствующем действии и обстоятельствах, с целью изложения в опосредованном виде каких-то моральных категорий или умозрительных представлений... таким образом, чтобы глаз или воображение все время видели черты различия, а ум угадывал черты сходства; и все это, в конечном счете, должно так переплестись, что все части составляют единое целое».

«Сказание о Старом Мореходе» Колриджа - это произведение такого аллегорического плана, сочетающее событийный ряд «символической системой и моральным поучением. Оно стилизовано под средневековую балладу, но собственно балладой не является. Исследователи считают «Сказание» скорее эпической поэмой, указывая на то, что к этой точке зрения склонялся и Колридж, включивший ее сначала в сборник «Лирических баллад». К.X. Эбрэмз отмечает эпоманию этого времени, в стороне от которой не остался и Колридж. Эпическая установка объяснима стремлением к созданию универсального произведения, охватывающего всю целостность культурного сознания эпохи. Данте и в этом смысле оказывается ориентиром. Шеллинг называл Данте образцом, «ибо он выразил то, что должен сделать поэт нового темени, чтобы сосредоточить в одном поэтическом целом всю полноту истории и образованности своего времени, т. е. единственный мифологический материал, который был в его распоряжении». В трихотомии дантевой поэмы Шеллинг видел «общий тип созерцания универсума», объединяющий «природу, историю, искусство». От баллады сохраняются метр и строфика, не всегда строго выдержанные, мистический, «страшный» характер события, вопросительные предложения, движущие рассказ перехода, скачкообразное развитие действия, недистанциированность рассказчика от события рассказывания, введение диалога и драматургическое изображение эмоций. Балладой является сам рассказ Морехода, но он включен в более широкий контекст, организованный по иному жанровому принципу - эпической поэмы. Переключение осуществляется сложной системой образности, обнаруживающей абсолютное значение явлений («Поэма - это картина жизни, изображающая то, что есть в ней вечно истинного», Шелли), многократным повторением сюжетной схемы и самого события рассказывания, изменением отношений автора и героя. Перерастание баллады в поэму можно проследить в самой структуре произведения.

Сюжет «Сказания» организуется вокруг истории преступления – наказания - искупления. Эта сюжетная схема совпадает с трихотомией Шеллинга и суждением Гегеля о развитии эпического сюжета. В романтической поэме конфликт осмысляется как распад целостного единства мира и человека, отколотость человеческого сознания от мирового целого, угрожающая и целостности самого сознания, разрешение конфликта - возврат человека к миру и к самому себе.

Эпическая схема сюжета повторяется в поэме многократно, но природа конфликта меняется, он постепенно переключается в план духовного бытия. В «Сказании», в сущности, два события - шторм и убийство Альбатроса. Первое не спровоцировано действиями человека, здесь он зависим от игры природы. Смена ее состояний естественна, внезапность опасности и мистичность спасения придают происшествию таинственную окраску, как это и свойственно балладе. Убийство Альбатроса также не мотивировано, но оно - акт сознательной воли человека, требующий возмездия. Возмездие вершится в циклической смене утрат гармонии и прозреваний, практически незавершенной и иезаверщимой. Незавершимость принципиальна, она связана с пониманием гармонии в романтической эстетике, в частности, у Колриджа.

Характеризуя романтическое искусство, принято говорить о присущем ему двоемирии (и даже «троемирии» - И.Ф. Волков предлагает выделить субъективный мир романтического героя), противопоставлении мира должного, идеального существующему, неприемлемому. Констатация раскола - не окончательная позиция романтиков, она сопровождается стремлением к преодолению разлада, синтезу противоположных начал. Два мира - реальный и трансцендентальный - существуют одновременно, только поэт и те, кому открылось «сверхъестественное», провидят в обычном - абсолютное, в частном - идею целого. «Идеальный поэт», по Колриджу, тот, «кто создает атмосферу гармонии, в коей сливаются дух и разум». Задача сведения этих миров воедино была поставлена в «Лирических балладах» («цикл стихотворений двоякого рода» - фантастическое, кажущееся достоверным, и обыденное - открытое чувствительному сердцу»). Гармония в понимании романтиков не есть нечто установившееся раз и навсегда, но вечно становящееся; ее устойчивость обеспечена сбалансированностью противоположных начал, антиномичность которых не снимается синтезом, - «абсолютный синтез абсолютных антитез» (Ф. Шлегель). Невозможность окончательного становления гармонии объясняет сюжетную незавершенность» «Сказания», в любом моменте поэмы проявляет себя динамика перехода («Все части целого должны согласовываться с главнейшими функциональными частями». Колридж): уравновешивающие друг друга антагонизмы трансформируются» (Колридж), утрата и восстановление гармонии воплощаются в системе образных оппозиций.

Мореход уходит в плавание из «отчего дома» (маяк, церковь, дом) и возвращается к нему же. «Море» противопоставлено дому как мир странных происшествий, вырывающих человека из реального пространственно-временного континуума. Точные ориентиры (движение солнца, счет проходящих дней), подробное описание страданий героев, шторма, штиля (Н.Я. Берковский говорил о «романтическом натурализме») призваны придать достоверность этому фантастическому миру. Конкретность оказывается иллюзорной: корабль то замирает посреди застывшего моря, то несется с невероятной скоростью, меняет направление, подчиняясь высшим силам, и возвращается таким, как будто плавание длилось годы; время скитаний Морехода после гибели корабля также неопределенно и, очевидно, бесконечно; сам он воздействию времени неподвластен (его возраст в начале плавания неизвестен, он вечно стар). Корабль движется сначала к югу, потом к северу, к экватору (спасительной линии равновесия между двумя полюсами). Южный полюс - царство льда и тьмы, лишение жизни, насылающее напасти. Дух Южного полюса вызывает шторм, но он же требует мести за Альбатроса, хранившего корабль от гибели. Образные оппозиции в поэтике Колриджа морально амбивалентны. Альбатрос - птица доброго предзнаменования, он появляется к ночи, чтобы беречь матросов от Духа «мглы и снега», но воспринимается ими с полярно противоположных позиций - то как добрая «владычица ветров», то как «дурная птица мглы». Противопоставленность символов не абсолютна, их этическая наполненность выявляется в процессе сюжетного развития.

Основная оппозиция поэмы, втягивающая в себя все символические характеристики, - противопоставление покоя и движения. Понятие покоя явственно ассоциируется со смертью: за убийством Альбатроса следует штиль - «молчанье мертвых вод», гибель матросов. Понятие движения как будто бы связано с жизнью: ветер - «оживший воздух» - возвращает к жизни Морехода и корабль. Вместе с тем, шторм - сплошное движение - грозит смертью; неистового движения корабля, влекомого добрыми духами, не может вынести человек (Мореход лишается сознания, он приходит в себя, когда движение замедляется). Морские твари, «порожденные Спокойствием», вызывают презрение Морехода, но после одиночества и страданий они же, порожденные «Великим Спокойствием», пробуждают в нем любовь, ведут к спасению. Крайности одинаково неприемлемы, каждая из них - мертвый хаос или неудержимое движение - сами в себе завершены, конечны и потому гибельны. Символом гармонии служат месяц и звезды - «пребывающие в покое, но вечно движущиеся», приносящие «тихую радость».

Если утрата гармонии сопровождается исчезновением каких-либо стихий, способностей, возможностей, то восстановление их - обретением. Эти процессы протекают постадийно, вторя замыканию фабульного кольца поэмы. Альбатрос - добрый знак, корабль Смерти - дурное предзнаменование (значение того и другого выясняется не сразу); затихает ветер, падают мертвыми матросы - «оживает» воздух, в мертвые тела вселяются «духи небесные»; сушь, жажда, неспособность молиться сменяются дождем и молитвой. Каждый член оппозиции должен обрести свой противочлен. С этой точки зрения становится понятной связь Духа Южного полюса и Альбатроса. С убийством Альбатроса нарушается равновесие между добром и злом; Дух как бы раздваивается, стремясь совместить в себе оба начала: он думает о мести, но продолжает гнать корабль к экватору. Когда корабль достигает экватора, Дух удаляется на полюс, но его демоны разъясняют смысл поступка и назначенное наказание. Противоборство затихает постепенно; когда Мореход познает любовь, на корабле появляются «небесные серафимы», нарушенная гармония восстановлена, Мореход может вернуться домой.

Оппозиционные пары стянуты любовью, обымающей весь мир (у Данте любовь также была перводвигателем вселенной):

Любил ту птицу мощный Дух,
Чье царство - мгла и снег.
А птицей быт храним, он сам,
Жестокий человек.

Завещанная богом любовь постигается Мореходом через страдания, одиночество, полусмерть (сон, обморок), она способствует его возвращению домой, к людям, к миру, но епитимья, назначенная Духом, с возвращением не кончается. По народным поверьям, птица - воплощение души, у Колриджа есть прямое и опосредованное (души мертвых матросов улетают с таким же свистом, как стрела, убившая Альбатроса) указания на возможность такого истолкования символа. Убивший Альбатроса утрачивает душу, отчуждается от мира, весь оказывается во власти трансцендентального (Смерти, Жизни-в-Смерти - силы смерти также парны). Восстановление гармонии оказывается одновременно и поиском души, восстановлением субъективной целостности. Этот процесс отмечен аллюзией с дантовыми адом, чистилищем, раем, через которые проходят душа и которые она носит в себе. «Мертвый лед» и мгла полюса, «медный небосклон» и кровавое солнце, «семь суток» (как семь смертных грехов) среди мертвых матросов, а после молитвы и благословения всего живого, сна («Иль умер я во сне? Или бесплотным духом стал И рай открылся мне?») - «светлых духов рой», «звуки сладостных молитв», небесные серафимы и музыка небесных сфер. Тема духовного возрождения подкрепляется и проскальзывающей в сравнениях сменой времен года (апрель, июнь - в переводе это не передано).

Мореход, соприкоснувшийся со сверхъестественным и оставшийся в живых (он выигран Жизнью-в-Смерти у Смерти), смыкает собой два мира, реальный и трансцендентальный. Он - носитель трансцендентального в реальном мире (как «ночь», бродит он из края в край). Нарушение мировой гармонии остается в нем повторяющейся «агонией души», которая разрешима только рассказом, поучением о необходимости любви, общности, молитвы. Рассказ повторяется многократно в одинаковых ситуациях: из трех встретивших его человек - Кормчего (или Лоцмана, в русских переводах: Кормщик у Гумилева и Рыбак у Левика), его сына и Отшельника, - Мореход выбирает «святого отца»; из трех юношей, спешащих на свадебный пир, одного Брачного Гостя.

На уровне героя поэма завершается фабульно - возвращением: сюжетного завершения, событие рассказывания спроецировано в беспредельно разворачивающееся мировое целое, лишенное временной характеристики (кроме циклической смены дня и ночи, где ночь способствует постепенному прозрению - «И все ж другим - умней, грустней - Проснулся поутру»). На уровне автора поэма завершается дидактически и также в процессе многократного рассказывания. Тема поэмы раскрыта уже в эпиграфе, событийный ряд воспроизведен в «Кратком содержании», предпосланном поэме (и стилизованном под развернутые заглавия средневековых новелл), рассказ Морехода Гостю сопровождается комментарием (собственно тоже пересказом на полях поэмы). II.Я. Берковский считал, что Колридж вынес в маргиналии фабулу, оставив в тексте «лирически осмысленное», и видел в этом романтическое освобождение от контура, ограничивающего свободное проявление жизни. Вряд ли это так. Мореход как рассказчик не дистанциирован от события рассказывания, каждый раз он снова переживает «агонию души», фиксируя как хроникер и факты, и эмоциональную реакцию. В его рассказе нет места ни для рефлексии, ни для осмысления, моральная оценка привносится сверхъестественными силами (демонами); но сопричастность Морехода двум мирам функционально сближает его с поэтом (Р.П. Уоррен видит в Альбатросе воплощение поэтической силы, загубленной самим поэтом - Мореходом). «Я»-повествователь (Мореход) и морализирующий комментатор разведены в поэме Колриджа по разным взаимосоотнесенным текстам. Комментарий дистанциирован от события рассказывания и временной, и оценочной позицией. Мореход только сообщает об убийстве Альбатроса, его состояние в этот момент передается вопросом Гостя, в маргиналиях же поясняется, что Альбатрос был «благотворящей птицей, которая приносит счастье». Мореход передает разную реакцию матросов на убийство, комментатор заключает, что таким образом они «приобщились к его преступлению». Матросы караются смертью, их гибель - часть возмездия, назначенного Мореходу, но героями повествования они не становятся, Мореход - единственный среди них носитель сознательной воли.

Сближение позиций повествователей начинается с конца пятой части, после того, как Мореход слышит разговор Демонов; окончательная моральная сентенция относится к завершению рассказа Морехода. Как только закончен рассказ, разрешена «агония души», повествователи снова разъединяются - вне этого состояния Мореход лишен пророческой силы («И Старый Мореход побрел, - Потух горящий взор»). У Морехода есть слушатели, к которым обращено его слово (Отшельнику - исповедь, Гостю - наставление), слушатели комментатора субъектно не выражены. Моральное наставление как абсолютная истина (ограничивающая романтическую концепцию мирового устройства божественным установлением и благодатью) выливается в прямое обращение к читателю. Моральный итог поэмы суммируется последней глоссой. Через тридцать три года после написания «Сказания о Старом Мореходе» Колридж заметил, «что главным и единственным недостатком» его было столь открытое навязывание читателю моральной идеи как пружины или причины действия в произведении, основанном на воображении».

Ключевые слова: Сэмюэл Тэйлор Колридж,Samuel Taylor Coleridge,«Сказание о Старом Мореходе»,критика на творчество С.Т. Колриджа,критика на произведения С.Т. Колриджа,скачать критику,скачать бесплатно,английская литература 19 в.,романтизм,лейкисты,Озёрная школа