Антон Семёнович Макаренко

«Педагогическая поэма»

История ведется от имени автора, который основал в 20-х годах 20 века колонию для малолетних преступников и самолично занимался их перевоспитанием. Педагогический коллектив состоял, помимо автора, с двух воспитательниц и завхоза. Вначале колония была открыта в 1917 году в 6 км от Полтавы. Первыми воспитанниками стали шестеро несовершеннолетних воришек, которые никакой пользы не приносят своему пристанищу. Но однажды Макаренко потерял терпение и ударил одного из ребят, после чего все дружно вызвались ему помогать рубить дрова.

Количество воспитанников увеличивается, их всех делят на отряды с командирами во главе. Макаренко организовывает таким образом их трудовую деятельность, что они способны сами обеспечить свое существование. Некоторые ребята пытались покинуть колонию, но через некоторое время возвратились, соскучившись за таким образом жизни и дружным коллективом. С одним воспитанником, Митягиным, Макаренку не удалось справиться, поэтому его выгнали. Пришлось увеличить педагогический коллектив на двое человек, но они не смогли прижиться в такой обстановке и вскоре уехали.

В 1923 году колония переместилась в поместье братьев Трепке. Макаренко приобщает ребят к театральному искусству. Вскоре их спектакли становятся очень популярны среди местных жителей. Автор начинает общаться с помощью писем с Максимом Горьким, который старается поддерживать ребят добрым словом и снабжением литературой. Весной 1926 года колонистам предлагают пожить в течении 10 дней в бывшей Куряжской колонии. Макаренку предложили заняться новыми 280-ма воспитанниками, но педагог отказался.

Приехав в Куряж, он увидел там сплошные беспорядки и предложил своим колонистам переехать и наладить там жизнь. Вначале ребята отказывались, но позже согласились со своим начальником. Перед переездом колония пополнилась новой воспитанницей, беременной девушкой Верой, которой Макаренкопо способствовал сделать в больнице аборт. Но уже при следующей беременности педагог уговорил ее оставить ребенка. По прибытии в Куряж звонят в колокол, но к ним никто не вышел. Но горьковским воспитанникам удается убедить куряжан прийти на собрание, где принято решение трудиться по 6 часов в день. Но только колонисты Макаренко работали в ближайшие дни. Из-за возникающих драк приезжает следственная комиссия, но установить виновных не удается.

Начальство начинает пристально следить за жизнью колонии, Макаренко постоянно критикуют за неправильные методы воспитания. К воспитанникам приезжает Максим Горький, после отъезда которого педагог увольняется с должности заведующего колонии, не выдержав давления. С несовершеннолетних преступников Макаренку удалось сделать достойных людей, поскольку он не обращал внимания на их криминальное прошлое, для него было важным отношение к труду и личностные качества ребят.

Антон Семенович Макаренко

Педагогическая поэма

С преданностью и любовью

нашему шефу, другу и учителю

Максиму Горькому

Часть первая

1. Разговор с завгубнаробразом

В сентябре 1920 года заведующий губнаробразом вызвал меня к себе и сказал:

– Вот что, брат, я слышал, ты там ругаешься сильно… вот что твоей трудовой школе дали это самое… губсовнархоз…

– Да как же не ругаться? Тут не только заругаешься – взвоешь: какая там трудовая школа? Накурено, грязно! Разве это похоже на школу?

– Да… Для тебя бы это самое: построить новое здание, новые парты поставить, ты бы тогда занимался. Не в зданиях, брат, дело, важно нового человека воспитать, а вы, педагоги, саботируете все: здание не такое и столы не такие. Нету у вас этого самого вот… огня, знаешь, такого – революционного. Штаны у вас навыпуск!

– У меня как раз не навыпуск.

– Ну у тебя не навыпуск… Интеллигенты паршивые!.. Вот ищу, ищу, тут такое дело большое: босяков этих самых развелось, мальчишек – по улице пройти нельзя, и по квартирам лазят. Мне говорят: это ваше дело, наробразовское… Ну?

– А что – «ну»?

– Да вот это самое: никто не хочет, кому ни говорю – руками и ногами, зарежут, говорят. Вам бы это, кабинетик, книжечки… Очки вон надел…

Я рассмеялся:

– Смотрите, уже и очки помешали!

Завгубнаробразом сердито покалывал меня маленькими черными глазами и из-под ницшевских усов изрыгал хулу на всю нашу педагогическую братию. Но ведь он был неправ, этот завгубнаробразом.

– Вот послушайте меня…

– Ну что «послушайте»? Ну что ты можешь такого сказать? Скажешь: вот если бы это самое… как в Америке! Я недавно по этому случаю книжонку прочитал – подсунули. Реформаторы… или как там, стой! Ага! Реформаториумы . Ну, так этого у нас еще нет.

– Нет, вы послушайте меня.

– Ну, слушаю.

– Ведь и до революции с этими босяками справлялись. Были колонии малолетних преступников…

– Это не то, знаешь… До революции это не то.

– Правильно. Значит, нужно нового человека по-новому делать.

– По-новому, это ты верно.

– А никто не знает – как.

– И ты не знаешь?

– И я не знаю.

– А вот у меня, это самое… есть такие в губнаробразе, которые знают…

– А за дело браться не хотят.

– Не хотят, сволочи, это ты верно.

– А если я возьмусь, так они меня со света сживут. Что бы я ни сделал, они скажут: не так.

– Скажут, стервы, это ты верно.

– А вы им поверите, а не мне.

– Не поверю им, скажу: было б самим браться!

– Ну а если я и в самом деле напутаю?

Завгубнаробразом стукнул кулаком по столу:

– Да что ты мне: напутаю, напутаю! Ну и напутаешь! Чего ты от меня хочешь? Что я, не понимаю, что ли? Путай, а нужно дело делать. Там будет видно. Самое главное, это самое… не какая-нибудь там колония малолетних преступников, а, понимаешь, социальное воспитание… Нам нужен такой человек, вот… наш человек! Ты его сделай. Все равно всем учиться нужно. И ты будешь учиться. Это хорошо, что ты в глаза сказал: не знаю. Ну и хорошо.

– А место есть? Здания все-таки нужны.

– Есть, брат. Шикарное место. Как раз там и была колония малолетних преступников. Недалеко – верст шесть. Хорошо там: лес, поле, коров разведешь…

– А люди?

– А людей я тебе сейчас из кармана выну. Может, тебе еще и автомобиль дать?

– Деньги?..

– Деньги есть. Вот получи.

Он из ящика стола достал пачку.

– Сто пятьдесят миллионов. Это тебе на всякую организацию, ремонт там, мебелишка какая нужна…

– И на коров?

– С коровами подождешь, там стекол нет. А на год смету составишь.

– Неловко так, посмотреть бы не мешало раньше.

– Я уже смотрел… что ж, ты лучше меня увидишь? Поезжай – и все.

– Ну добре, – сказал я с облегчением, потому что в тот момент ничего страшнее комнат губсовнархоза для меня не было.

– Вот это молодец! – сказал завгубнаробразом. – Действуй! Дело святое!

2. Бесславное начало колонии имени Горького

В шести километрах от Полтавы, на песчаных холмах – гектаров двести соснового леса, а по краю леса – большак на Харьков, скучно поблескивающий чистеньким булыжником.

В лесу поляна, гектаров в сорок. В одном из ее углов поставлено пять геометрически правильных кирпичных коробок, составляющих все вместе правильный четырехугольник. Это и есть новая колония для правонарушителей.

Песчаная площадка двора спускается в широкую лесную прогалину, к камышам небольшого озера, на другом берегу которого плетни и хаты кулацкого хутора. Далеко за хутором нарисован не небе ряд старых берез, еще две-три соломенные крыши. Вот и все.

До революции здесь была колония малолетних преступников. В 1917 году она разбежалась, оставив после себя очень мало педагогических следов. Судя по этим следам, сохранившимся в истрепанных журналах-дневниках, главными педагогами в колонии были дядьки, вероятно отставные унтер-офицеры, на обязанности которых было следить за каждым шагом воспитанников как во время работы, так и во время отдыха, а ночью спать рядом с ними, в соседней комнате. По рассказам соседей-крестьян можно было судить, что педагогика дядек не отличалась особой сложностью. Внешним ее выражением был такой простой снаряд, как палка.

Материальные следы старой колонии были еще незначительнее. Ближайшие соседи колонии перевезли и перенесли в собственные хранилища, называемые каморами и клунями, все то, что могло быть выражено в материальных единицах: мастерские, кладовые, мебель. Между всяким добром был вывезен даже фруктовый сад. Впрочем, во всей этой истории не было ничего, напоминающего вандалов. Сад был не вырублен, а выкопан и где-то вновь насажен, стекла в домах не разбиты, а аккуратно вынуты, двери не высажены гневным топором, а по-хозяйски сняты с петель, печи разобраны по кирпичику. Только буфетный шкаф в бывшей квартире директора остался на месте.

– Почему шкаф остался? – спросил я соседа, Луку Семеновича Верхолу, пришедшего с хутора поглядеть на новых хозяев.

– Так что, значится, можно сказать, что шкафчик етой нашим людям без надобности. Разобрать его – сами ж видите, что с него? А в хату, можно сказать, в хату он не войдет – и по высокости, и поперек себя тоже…

В сараях по углам было свалено много всякого лома, но дельных предметов не было. По свежим следам мне удалось возвратить кое-какие ценности, утащенные в самые последние дни. Это были: рядовая старенькая сеялка, восемь столярных верстаков, еле на ногах державшихся, конь – мерин, когда-то бывший кигизом, – в возрасте тридцати лет и медный колокол.

В колонии я уже застал завхоза Калину Ивановича. Он встретил меня вопросом:

– Вы будете заведующий педагогической частью?

Скоро я установил, что Калина Иванович выражается с украинским прононсом, хотя принципиально украинского языка не признавал. В его словаре было много украинских слов, и «г» он произносил всегда на южный манер. Но в слове «педагогический» он почему-то так нажимал на литературное великорусское «г», что у него получалось, пожалуй, даже чересчур сильно.

– Вы будете заведующий педакокической частью?

– Почему? Я заведующий колонией…

– Нет, – сказал он, вынув изо рта трубку, – вы будете заведующий педакокической частью, а я – заведующий хозяйственной частью.

Представьте себе врубелевского «Пана», совершенно уже облысевшего, только с небольшими остатками волос над ушами. Сбрейте Пану бороду, а усы подстригите по-архиерейски. В зубы дайте ему трубку. Это будет уже не Пан, а Калина Иванович Сердюк. Он был чрезвычайно сложен для такого простого дела, как заведование хозяйством детской колонии. За ним было не менее пятидесяти лет различной деятельности. Но гордостью его были только две эпохи: был он в молодости гусаром лейб-гвардии Кексгольмского ее величества полка, а в восемнадцатом году заведовал эвакуацией города Миргорода во время наступления немцев.

Калина Иванович сделался первым объектом моей воспитательной деятельности. В особенности меня затрудняло обилие у него самых разнообразных убеждений. Он с одинаковым вкусом ругал буржуев, большевиков, русских, евреев, нашу неряшливость и немецкую аккуратность. Но его голубые глаза сверкали такой любовью к жизни, он был так восприимчив и подвижен, что я не пожалел для него небольшого количества педагогической энергии. И начал я его воспитание в первые же дни, с нашего первого разговора:

– Как же так, товарищ Сердюк, не может быть без заведующего колония? Кто-нибудь должен отвечать за все.

Калина Иванович снова вынул трубку и вежливо склонился к моему лицу:

– Так вы желаете быть заведующим колонией? И чтобы я вам, в некотором роде, подчинялся?

– Нет, это не обязательно. Давайте я вам буду подчиняться.

– Я педакокике не обучался, что не мое, то не мое. Вы еще молодой человек и хотите, чтобы я, старик, был на побегушках? Так тоже нехорошо! А быть заведующим колонией – так, знаете, для этого ж я еще малограмотный, да и зачем это мне?..

Калина Иванович неблагосклонно отошел от меня. Надулся. Целый день он ходил грустный, а вечером пришел в мою комнату уже в полной печали.

– Спасибо.

– Я думав-думав, как нам быть с этой самой колонией. И решив, что вам, конешно, лучше быть заведующим колонией, а я вам буду как бы подчиняться.

– Помиримся, Калина Иванович.

– Я так тоже думаю, что помиримся. Не святые горшки лепят, и мы дело наше сделаем. А вы, как человек грамотный, будете как бы заведующим.

Мы приступили к работе. При помощи «дрючков» тридцатилетняя коняка была поставлена на ноги. Калина Иванович взгромоздился на некоторое подобие брички, любезно предоставленной нам соседом, и вся эта система двинулась в город со скоростью двух километров в час. Начался организационный период.

Для организационного периода была поставлена вполне уместная задача – концентрация материальных ценностей, необходимых для воспитания нового человека. В течение двух месяцев мы с Калиной Ивановичем проводили в городе целые дни. В город Калина Иванович ездил, а я ходил пешком. Он считал ниже своего достоинства пешеходный способ, а я никак не мог помириться с теми темпами, которые мог обеспечить бывший киргиз.

В течение двух месяцев нам удалось при помощи деревенских специалистов кое-как привести в порядок одну из казарм бывшей колонии: вставили стекла, поправили печи, навесили новые двери. В области внешней политики у нас было единственное, но зато значительное достижение: нам удалось выпросить в опродкомарме Первой запасной сто пятьдесят пудов ржаной муки. Иных материальных ценностей нам не повезло «сконцентрировать».

Сравнив все это с моими идеалами в области материальной культуры, я увидел: если бы у меня было во сто раз больше, то до идеала оставалось бы столько же, сколько и теперь. Вследствие этого я принужден был обьявить организационный период законченным. Калина Иванович согласился с моей точкой зрения:

– Илья Муромец?

– Ну что же, будем как Илья Муромец, это еще не так плохо. А где же Соловей-разбойник?

– Соловьев-разбойников, брат, сколько хочешь…

Прибыли в колонию две воспитательницы: Екатерина Григорьевна и Лидия Петровна. В поисках педагогических работников я дошел было до полного отчаяния: никто не хотел посвятить себя воспитанию нового человека в нашем лесу – все боялись «босяков», и никто не верил, что наша затея окончится добром. И только на конференции работников сельской школы, на которой и мне пришлось витийствовать, нашлись два живых человека. Я был рад, что это женщины. Мне казалось, что «облагораживающее женское влияние» счастливо дополнит нашу систему сил.

Лидия Петровна была очень молода – девочка. Она недавно окончила гимназию и еще не остыла от материнской заботы. Завгубнаробразом меня спросил, подписывая назначение:

– Зачем тебе эта девчонка? Она же ничего не знает.

– Да именно такую и искал. Видите ли, мне иногда приходит в голову, что знания сейчас не так важны. Эта самая Лидочка – чистейшее существо, я рассчитываю на нее, вроде как на прививку.

– Не слишком ли хитришь? Ну хорошо…

Зато Екатерина Григорьевна была матерый педагогический волк. Она ненамного раньше Лидочки родилась, но Лидочка прислонялась к ее плечу, как ребенок к матери. У Екатерины Григорьевны на серьезном красивом лице прямились почти мужские черные брови. Она умела носить с подчеркнутой опрятностью каким-то чудом сохранившиеся платья, и Калина Иванович правильно выразился, познакомившись с нею:

– С такой женщиной нужно очень осторожно поступать…

Итак, все было готово.

Четвертого декабря в колонию прибыли первые шесть воспитанников и предъявили мне какой-то сказочный пакет с пятью огромными сургучными печатями. В пакете были «дела». Четверо имели по восемнадцати лет, были присланы за вооруженный квартирный грабеж, а двое были помоложе и обвинялись в кражах. Воспитанники наши были прекрасно одеты: галифе, щегольские сапоги. Прически их были последней моды. Это вовсе не были беспризорные дети. Фамилии этих первых: Задоров, Бурун, Волохов, Бендюк, Гуд и Таранец.

Мы их встретили приветливо. У нас с утра готовился особенно вкусный обед, кухарка блистала белоснежной повязкой; в спальне, на свободном от кроватей пространстве, были накрыты парадные столы; скатертей мы не имели, но их с успехом заменили новые простыни. Здесь собрались все участники нарождающейся колонии. Пришел и Калина Иванович, по случаю торжества сменивший серый измазанный пиджачок на курточку зеленого бархата.

Я сказал речь о новой, трудовой жизни, о том, что нужно забыть о прошлом, что нужно идти все вперед и вперед. Воспитанники мою речь слушали плохо, перешептывались, с ехидными улыбками и презрением посматривали на расставленные в казарме складные койки – «дачки», покрытые далеко не новыми ватными одеялами, на некрашеные двери и окна. В середине моей речи Задоров вдруг громко сказал кому-то из товарищей:

– Через тебя влипли в эту бузу!

Остаток дня мы посвятили планированию дальнейшей жизни. Но воспитанники с вежливой небрежностью выслушивали мои предложения – только бы скорее от меня отделаться.

А наутро пришла ко мне взволнованная Лидия Петровна и сказала:

– Я не знаю, как с ними разговаривать… Говорю им: надо за водой ехать на озеро, а один там, такой – с прической, надевает сапоги и прямо мне в лицо сапогом: «Вы видите, сапожник пошил очень тесные сапоги!»

В первые дни они нас даже не оскорбляли, просто не замечали нас. К вечеру они свободно уходили из колонии и возвращались утром, сдержанно улыбаясь навстречу моему проникновенному соцвосовскому выговору. Через неделю Бендюк был арестован приехавшим агентом губрозыска за совершенное ночью убийство и ограбление. Лидочка насмерть была перепугана этим событием, плакала у себя в комнате и выходила только затем, чтобы у всех спрашивать:

– Да что же это такое? Как же это так? Пошел и убил?..

Екатерина Григорьевна, серьезно улыбаясь, хмурила брови:

Пустынный лес, окружавший нашу колонию, пустые коробки наших домов, десяток «дачек» вместо кроватей, топор и лопата в качестве инструмента и полдесятка воспитанников, категорически отрицавших не только нашу педагогику, но всю человеческую культуру, – все это, правду говоря, нисколько не соответствовало нашему прежнему школьному опыту.

Длинными зимними вечерами в колонии было жутко. Колония освещалась двумя пятилинейными лампочками: одна – в спальне, другая – в моей комнате. У воспитательниц и у Калины Ивановича были «каганцы» – изобретение времен Кия, Щека и Хорива. В моей лампочке верхняя часть стекла была отбита, а оставшаяся часть всегда закопчена, потому что Калина Иванович, закуривая свою трубку, пользовался часто огнем моей лампы, просовывал для этого в стекло половину газеты.

В тот год рано начались снежные вьюги, и весь двор колонии был завален сугробами снега, а расчистить дорожки было некому. Я просил об этом воспитанников, но Задоров мне сказал:

– Дорожки расчистить можно, но только пусть зима кончится: а то мы расчистим, а снег опять нападет. Понимаете?

Он мило улыбнулся и отошел к товарищу, забыв о моем существовании.

Задоров был из интеллигентной семьи – это было видно сразу. Он правильно говорил, лицо его отличалось той молодой холеностью, какая бывает только у хорошо кормленных детей. Волохов был другого порядка человек: широкий рот, широкий нос, широко расставленные глаза – все это с особенной мясистой подвижностью, – лицо бандита. Волохов всегда держал руки в карманах галифе, и теперь он подошел ко мне в такой позе:

– Ну сказали ж вам…

Я вышел из спальни, обратив своей гнев в какой-то тяжелый камень в груди. Но дорожки нужно было расчистить, а окаменевший гнев требовал движения. Я зашел к Калине Ивановичу:

– Пойдем снег чистить.

– Что ты! Что ж, я сюда черноробом наймался? А эти что? – кивнул он на спальни. – Соловьи-разбойники?

– Не хотят.

Мы с Калиной Ивановичем уже оканчивали первую дорожку, когда на нее вышли Волохов и Таранец, направляясь, как всегда, в город.

– Вот хорошо! – сказал весело Таранец.

– Давно бы так, – поддержал Волохов.

Калина Иванович загородил им дорогу:

Калина Иванович замахнулся лопатой, но через мгновение его лопата полетела далеко в сугроб, трубка – в другую сторону, и изумленный Калина Иванович мог только взглядом проводить юношей и издали слышать, как они ему крикнули:

– Придется самому за лопатой полазить!

Со смехом они ушли в город.

– Уеду отседова к черту! Чтоб я тут работал! – сказал Калина Иванович и ушел в свою квартиру, бросив лопату в сугробе.

Жизнь наша сделалась печальной и жуткой. На большой дороге на Харьков каждый вечер кричали:

– Рятуйте!..

Ограбленные селяне приходили к нам и трагическими голосами просили помощи.

Я выпросил у завгубнаробразом наган для защиты от дорожных рыцарей, но положение в колонии скрывал от него. Я еще не терял надежды, что придумаю способ договориться с воспитанниками.

Первые месяцы нашей колонии для меня и моих товарищей были не только месяцами отчания и бессильного напряжения – они были еще и месяцами поисков истины. Я во всю жизнь не прочитал столько педагогической литературы, сколько зимою 1920 года.

Это было время Врангеля и польской войны. Врангель где-то близко, возле Новомиргорода; совсем недалеко от нас, в Черкассах, воевали поляки, по всей Украине бродили батьки, вокруг нас многие находились в блакитно-желтом очаровании. Но мы в нашем лесу, подперев голову руками, старались забыть о громах великих событий и читали педагогические книги.

У меня главным результатом этого чтения была крепкая и почему-то вдруг основательная уверенность, что в моих руках никакой науки нет и никакой теории нет, что теорию нужно извлечь из всей суммы реальных явлений, происходящих на моих глазах. Я сначала даже не понял, а просто увидел, что мне нужны не книжные формулы, которые я все равно не мог привязать к делу, а немедленный анализ и немедленное действие.

Всем своим существом я чувствовал, что мне нужно спешить, что я не могу ожидать ни одного лишнего дня. Колония все больше и больше принимала характер «малины» – воровского притона, в отношениях воспитанников к воспитателям все больше определялся тон постоянного издевательства и хулиганства. При воспитательницах уже начали рассказывать похабные анекдоты, грубо требовали подачи обеда, швырялись тарелками в столовой, демонстративно играли финками и глумливо расспрашивали, сколько у кого есть добра:

– Всегда, знаете, может пригодиться… в трудную минуту.

Они решительно отказывались пойти нарубить дров для печей и в присутствии Калины Ивановича разломали деревянную крышу сарая. Сделали они это с дружелюбными шутками и смехом:

– На наш век хватит!

Калина Иванович рассыпал миллионы искр из своей трубки и разводил руками:

И вот свершилось: я не удержался на педагогическом канате. В одно зимнее утро я предложил Задорову пойти нарубить дров для кухни. Услышал обычный задорно-веселый ответ:

– Иди сам наруби, много вас тут!

В состоянии гнева и обиды, доведенный до отчаяния и остервенения всеми предшествующими месяцами, я размахнулся и ударил Задорова по щеке. Ударил сильно, он не удержался на ногах и повалился на печку. Я ударил второй раз, схватил его за шиворот, приподнял и ударил третий раз.

Я вдруг увидел, что он страшно испугался. Бледный, с трясущимися руками, он поспешил надеть фуражку, потом снял ее и снова надел. Я, вероятно, еще бил бы его, но он тихо и со стоном прошептал:

– Простите, Антон Семенович…

Мой гнев был настолько дик и неумерен, что я чувствовал: скажи кто-нибудь слово против меня – я брошусь на всех, буду стремиться к убийству, к уничтожению этой своры бандитов. У меня в руках очутилась железная кочерга. Все пять воспитанников молча стояли у своих кроватей, Бурун что-то спешил поправить в костюме.

«Педагогическая поэма» Макаренко, содержание которой является одновременно практическим пособием по воспитанию полноценного гражданина общества и ярким литературным произведением, - одна из «жемчужин» советской литературы. События, описываемые в романе, автобиографичны, герои носят реальные имена, в том числе сам автор. Ключевой в Макаренко является идея воспитания личности ребенка через коллектив. Утверждению данной идеи, собственно, посвящена «Педагогическая поэма» Макаренко. Краткое содержание, как и сам роман, состоит из 3-х частей и 15-ти глав (включая эпилог). При этом поэма была создана фактически «по горячим следам», непосредственно в процессе жизнедеятельности колонии.

«Педагогическая поэма» Макаренко: краткое содержание по главам

Начало действий

Действие поэмы разворачивается в 20-х годах ХХ века в СССР. Повествование ведется от лица самого автора (Антон Макаренко). "Педагогическая поэма" начинается с того, что главный герой основывает колонию им. Горького под Полтавой для беспризорных детей, среди которых были малолетние преступники. Помимо самого Макаренко, педагогический коллектив колонии состоял из двух воспитательниц (Екатерины Григорьевны и Лидии Петровны) и одного завхоза (Калины Ивановича). С материальным обеспечением дела обстояли также сложно - большая часть казенного имущества была аккуратно разграблена ближайшими соседями колонии.

Первые колонисты

Первыми воспитанниками колонии стали шесть ребят (четверым было уже по 18 лет): Бурун, Бендюк, Волохов, Гуд, Задоров, и Таранец. Несмотря на радушный (насколько это позволяли условия колонии) прием, будущие колонисты своим видом сразу дали понять, что жизнь здесь их не особенно привлекает. О дисциплине речь не шла: колонисты просто игнорировали своих педагогов, могли вечером уйти в город и вернуться только под утро. Через неделю за убийство и ограбление был арестован Бендюк. Выполнять какие-то хозяйственные работы колонисты тоже отказывались.

Так продолжалось несколько месяцев. Но однажды ситуация резко изменилась. Когда в ходе очередного препирательства Макаренко не сдержался и ударил одного из колонистов на глазах остальных, воспитанники вдруг изменили свое отношение к колонии и ее правилам. Впервые они отправились рубить дрова, добросовестно выполнив свою работу до конца. «Мы не такие плохие, Антон Семенович! - сказал в конце Макаренко «пострадавший» колонист. - Будет все хорошо. Мы понимаем». Так было положено начало коллективу колонистов.

Правила в колонии

Постепенно заведующему удается организовать определенную дисциплину в колонии. «Малина» отменяется. Отныне все должны убирать свои постели, в спальнях назначаются дежурство. Уходить без спроса из колонии запрещается. Нарушителей обратно не пускают. Также все воспитанники в обязательном порядке должны посещать школу.

Отдельно представлена проблема воровства в произведении "Педагогическая поэма" Макаренко. Краткое содержание, приведенное ниже, только подчеркивает это. Коллектив воспитанников к тому времени насчитывал уже около тридцати человек. Продуктов питания постоянно не хватает. Колонисты крадут провизию со склада; однажды у заведующего пропадают деньги. Кульминационным моментом становится кража денег у старушки-экономки, которая отбывала из колонии. Макаренко устраивает разбирательство, вора находят. Антон Семенович прибегает к методу «народного суда». Буруна (колониста, уличенного в воровстве) выставляют перед коллективом. Воспитанники негодуют по поводу его проступка, готовы сами учинить над ним расправу. В итоге Буруна отправляют под арест. После этого инцидента воспитанник перестал воровать.

Становление коллектива

Постепенно в колонии формируется настоящий коллектив. Воспитанники ориентируются уже не только на себя, но и на других. Значимым моментом в произведении "Педагогическая поэма" Макаренко (краткое содержание тому подтверждение) является создание патрулирования. Колонисты организовывали добровольные отряды, охраняющие местные территории от грабителей, браконьеров и др. Несмотря на то что жители близлежащих земель с опасением относились к подобным отрядам, зачастую не отделяя их от местных бандитов, для самого коллектива колонистов это был серьезный шаг в развитии. Бывшие преступники смогли ощутить себя полноценными членами общества, приносящими пользу государству.

В свою очередь, все больше крепнет дружба колонистов внутри коллектива. Активно применяется принцип «один за всех и все за одного».

Новоселье

Есть место и историческим фактам в сочинении "Педагогическая поэма" Макаренко. Краткое содержание произведения не могло упустить этот момент: в 1923 году колония переезжает в заброшенное имение Трепке. Здесь колонистам удается реализовать свою мечту о сельском хозяйстве. Вообще, отношение воспитанников к колонии уже совсем не похоже на то, что было вначале. Все ребята по праву считают ее своим домом, каждый вносит свой собственный вклад в устройство быта и коллективные отношения. В ведомстве колонии появляется кузнец, столяр и др. Ребята постепенно начинают осваивать рабочие специальности.

У воспитанников колонии появляется новое увлечение - театр. Они ставят спектакли, приглашают на них местных жителей. Постепенно театр приобретает настоящую популярность. Также воспитанники начинают вести переписку с известным Максимом Горьким.

В 1926-м году ребята переезжают в Куряж, чтобы организовать жизнь в местной колонии, которая находится в плачевном состоянии. Не сразу местные воспитанники принимают горьковцев. С трудом удается вывести их на собрание. Первое время никто из куряжских колонистов не хочет работать - все работы приходится выполнять подчиненным Макаренко. Нередко возникают драки, для разбирательства даже приезжает следственная комиссия. Параллельно усиливается контроль со стороны начальства за деятельностью Макаренко. Его педагогические идеи и методы находят не только сторонников, но и противников, в связи с этим увеличивается давление на педагога. Тем не менее общими силами Макаренко и горьковцев постепенно удается наладить жизнь куряжских колонистов и организовать настоящий полноценный коллектив. Апогеем в жизни колонии становится посещение ее Максимом Горьким.

Заключение

В результате давления Макаренко пришлось оставить колонию. На протяжении семи лет Антон Семенович руководил детской трудовой коммуной ОГПУ имени Ф.Э. Дзержинского. Несмотря на множественную критику, вклад Макаренко в воспитание детского коллектива высоко оценивается современной педагогикой. Система Макаренко имела своих последователей, в том числе, среди бывших воспитанников колонии. «Педагогическая поэма» Макаренко - это образец огромного, тяжелого, но при этом невероятно значимого, великого труда педагога, граничащего с подвигом.

Результатом работы, как мы видим из произведения "Педагогическая поэма" Макаренко (краткое содержание это подчеркивает), стало перевоспитание более 3000 колонистов, ставших полноценными гражданами советского общества. Специфика отражена в ряде литературных произведений Макаренко. «Педагогическая поэма» кратко описывает основные принципы его воспитательной деятельности на практике.

Антон Семенович Макаренко

Педагогическая поэма

С преданностью и любовью

нашему шефу, другу и учителю

М а к с и м у Г о р ь к о м у

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1. Разговор с завгубнаробразом

В сентябре 1920 года заведующий губнаробразом вызвал меня к себе и сказал:

Вот что, брат, я слышал, ты там ругаешься сильно… вот что твоей трудовой школе дали это самое… губсовнархоз…

Да как же не ругаться? Тут не только заругаешься - взвоешь: какая там трудовая школа? Накурено, грязно! Разве это похоже на школу?

Да… Для тебя бы это самое: построить новое здание, новые парты поставить, ты бы тогда занимался. Не в зданиях, брат, дело, важно нового человека воспитать, а вы, педагоги, саботируете все: здание не такое, и столы не такие. Нету у вас этого самого вот… огня, знаешь, такого - революционного. Штаны у вас навыпуск!

У меня как раз не навыпуск.

Ну, у тебя не навыпуск… Интеллигенты паршивые!.. Вот ищу, ищу, тут такое дело большое: босяков этих самых развелось, мальчишек - по улице пройти нельзя, и по квартирам лазят. Мне говорят: это ваше дело, наробразовское… Ну?

А что - «ну»?

Да вот это самое: никто не хочет, кому ни говорю - руками и ногами, зарежут, говорят. Вам бы это кабинетик, книжечки… Очки вон надел…

Я рассмеялся:

Смотрите, уже и очки помешали!

Завгубнаробразом сердито покалывал меня маленькими черными глазами и из-под ницшевских усов изрыгал хулу на всю нашу педагогическую братию. Но ведь он был неправ, этот завгубнаробразом.

Вот послушайте меня…

Ну, что «послушайте»? Ну, что ты можешь такого сказать? Скажешь: вот если бы это самое… как в Америке! Я недавно по этому случаю книжонку прочитал, - подсунули. Реформаторы… или как там, стой! Ага! Реформаториумы. Ну, так этого у нас еще нет. (Реформаториумы - учреждения для перевоспитания несовершеннолетних правонарушителей в некоторых кап странах; детские тюрьмы).

Нет, вы послушайте меня.

Ну, слушаю.

Ведь и до революции с этими босяками справлялись. Были колонии малолетних преступников…

Это не то, знаешь… До революции это не то.

Правильно. Значит, нужно нового человека по-новому делать.

По-новому, это ты верно.

А никто не знает - как.

И ты не знаешь?

И я не знаю.

А вот у меня это самое… есть такие в губнаробразе, которые знают…

А за дело браться не хотят.

Не хотят, сволочи, это ты верно.

А если я возьмусь, так они меня со света сживут. Что бы я ни сделал, они скажут: не так.

Скажут стервы, это ты верно.

А вы им поверите, а не мне.

Не поверю им, скажу: было б самим браться!

Ну а если я и в самом деле напутаю?

Завгубнаробразом стукнул кулаком по столу:

Да что ты мне: напутаю, напутаю! Ну, и напутаешь! Чего ты от меня хочешь? Что я не понимаю, что ли? Путай, а нужно дело делать. Там будет видно. Самое главное, это самое… не какая-нибудь там колония малолетних преступников, а, понимаешь, социальное воспитание… Нам нужен такой человек вот… наш человек! Ты его сделай. Все равно, всем учиться нужно. И ты будешь учиться. Это хорошо, что ты в глаза сказал: не знаю. Ну и хорошо.

А место есть? Здания все-таки нужны.

Есть, брат. Шикарное место. Как раз там и была колония малолетних преступников. Недалеко - верст шесть. Хорошо там: лес, поле, коров разведешь…

А людей я тебе сейчас из кармана выну. Может, тебе еще и автомобиль дать?

Деньги?..

Деньги есть. Вот получи.

Он из ящика стола достал пачку.

Сто пятьдесят миллионов. Это тебе на всякую организацию. ремонт там, мебелишка какая нужна…

И на коров?

С коровами подождешь, там стекол нет. А на год смету составишь.

Неловко так, посмотреть бы не мешало раньше.

Я уже смотрел… что ж, ты лучше меня увидишь? Поезжай - и все.

Ну, добре, - сказал я с облегчением, потому что в тот момент ничего страшнее комнат губсовнархоза для меня не было.

Вот это молодец! - сказал завгубнаробразом. - Действуй! Дело святое!

2. Бесславное начало колонии имени Горького

В шести километрах от Полтавы на песчаных холмах - гектаров двести соснового леса, а по краю леса - большак на харьков, скучно поблескивающий чистеньким былужником.

В лесу поляна, гектаров в сорок. В одном из ее углов поставлено пять геометрически правильных кирпичных коробок, составляющих все вместе правильный четырехугольник. Это и есть новая колония для правонарушителей.

Песчаная площадка двора спускается в широкую лесную прогалину, к камышам небольшого озера, на другом берегу которого плетни и хаты кулацкого хутора. Далеко за хутором нарисован не небе ряд старых берез, еще две-три соломенные крыши. Вот и все.

До революции здесь была колония малолетних преступников. В 1917 году она разбежалась, оставив после себя очень мало педагогических следов. Судя по этим следам, сохранившимся в истрепанных журналах-дневниках, главными педагогами в колонии были дядьки, вероятно, отставные унтер-офицеры, на обязанности которых было следить за каждым шагом воспитанников как во время работы, так и во время отдыха, а ночью спать рядом с ними, в соседней комнате. По рассказам соседей-крестьян можно было судить, что педагогика дядек не отличалась особой сложностью. Внешним ее выражением был такой простой снаряд, как палка.

Материальные следы старой колонии были еще незначительнее. Ближайшие соседи колонии перевезли и перенесли в собственные хранилища, называемые коморами и клунями, все то, что могло быть выражено в материальных единицах: мастерские, кладовые, мебель. Между всяким добром был вывезен даже фруктовый сад. Впрочем, во всей этой истории не было ничего, напоминающего вандалов. Сад был не вырублен, а выкопан и где-то вновь насажен, стекла в домах не разбиты, а аккуратно вынуты, двери не высажены гневным топором, а по-хозяйски сняты с петель, печи разобраны по-кирпичику. Только буфетный шкаф в бывшей квартире директора остался на месте.

Почему шкаф остался? - спросил я соседа, Луку Семеновича Верхолу, пришедшего с хутора поглядеть на новых хозяев.

Так что, значится, можно сказать, что шкафчик етой нашим людям без надобности. Разобрать его, - сами ж видите, что с него? А в хату, можно сказать, в хату он не войдет - и по высокости, и поперек себя тоже…

В сараях по углам было свалено много всякого лома, но дельных предметов не было. По свежим следам мне удалось возвратить кое-какие ценности, утащенные в самые последние дни. Это были: рядовая старенькая сеялка, восемь столярных верстаков, еле на ногах державшихся, конь - мерин, когда-то бывший кигизом, - в возрасте тридцати лет и медный колокол.

МИНИСТЕРСТВО НАУКИ И ОБРАЗОВАНИЯ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ

ВЫСШЕГО ПРОФЕССИОНАЛЬНОГО ОБРАЗОВАНИЯ

«ВОРОНЕЖСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ»

Контрольная работа по книге А. С. Макаренко

«Педагогическая поэма»

Выполнила студентка 2 курса

исторического факультета

заочного отделения

Панфилова Е. М.

Проверил:

Кандидат педагогических наук

доцент Боброва М. В.

Воронеж 2010

ВВЕДЕНИЕ

Антон Семенович Макаренко (1888-1939) был талантливым педагогом-новатором, одним из создателей стройной системы коммунистического воспитания подрастающего поколения на основе марксистско-ленинского учения Его имя широко известно в разных странах, его педагогический эксперимент, имеющий, по словам А. М. Горького, мировое значение, изучается повсюду. За 16 лет своей деятельности в качестве руководителя колонии имени М. Горького и коммуны имени Ф. Э. Дзержинского А. С. Макаренко воспитал в духе идей коммунизма более 3000 молодых граждан Советской страны. Многочисленные труды А С. Макаренко, особенно “Педагогическая поэма” и “Флаги на башнях”, переведены на многие языки. Велико число последователей Макаренко среди прогрессивных педагогов всего мира.

Начальные страницы «Педагогической поэмы», описание жизни колонии на заре ее существования, поражает читателя: несколько полуразрушенных зданий, тридцать кроватей-дачек и три стола в единственной пригодной для жилья спальне, полуистлевшая верхняя одежда, вши и обмороженные ноги (большинство колонистов за неимением обуви обертывали ноги портянками и завязывали веревками), полуголодный паек, материализованный в ежедневной похлебке с неблагозвучным названием «кондер»,- словом, складывались условия, дававшие «простор для всякого своеволия, для проявления одичавшей в своем одиночестве личности».

УВАЖЕНИЕ ЛИЧНОСТИ ВОСПИТАННИКА

«... Я только один из многих людей,

находящих новые советские пути воспитания,

и я, как и все остальные, собственно говоря,

Все понимали, что в колониях должны воспитываться новые люди, нужные нашей стране, нашему народу, и «делать» таких людей надо по новому, но как – никто не знал. Не знал и Макаренко. И хоть Макаренко понимал, что надо искать новые методы образования, он не испугался, и пошел по этому трудному пути.

Его первые воспитанники прибыли 4 декабря, их было шестеро: подростки и юноши с уголовным прошлым, привыкшие к безделью,- буквально издевались над педагогами. Макаренко рассказывает, что воспитанники просто не замечали своих воспитателей и категорически отрицали не только педагогику, но и всю человеческую культуру.

Они не хотели работать, не желали убирать за собой постели, носить воду для кухни, придерживаться какого бы то ни было режима, а воспитателей просто не замечали. Когда им хотелось, есть: они воровали еду. Когда они мёрзли: они жгли мебель или забор. Вот как описывает Антон Семенович их.

Бурун казался последним из отбросов, которые может дать человеческая свалка; в колонию он попал за участие в воровской шайке, большинство членов которой было расстреляно. Таранец - юноша из воровской семьи, строен, весел, остроумен, предприимчив, но способен класть по ночам бумажки между пальцами ног колонистов-евреев и поджигать эти бумажки, а сам притворяться спящим. Волохов - «чистейший бандит с лицом бандита» и лучший из них Задоров - из интеллигентной семьи, с холеным лицом. Но и этот «лучший» мог ответить так: «Дорожки расчистить можно, но только пусть зима кончится: а то мы расчистим, а снег опять нападет. Понимаете?». Мог так сказать, улыбнуться и забыть о существовании того, с кем говорил.

Макаренко с каждым днем терял все больше и больше контроля над ними. Но не терял надежды найти способ договориться с воспитанниками, атмосфера в колонии была так накалена, что Антон Семенович всем своим существом чувствовал, что нужно спешить, что нельзя ждать ни одного лишнего дня. В это решающее время чашу терпения и выдержки Антона Семеновича переполнил наглый ответ Задорова. «И вот свершилось, я не удержался на педагогическом канате...- рассказывал Макаренко.- В состоянии гнева и обиды, доведенный до отчаяния и остервенения всеми предшествующими месяцами, я размахнулся и ударил Задорова по щеке» . После этого требования Макаренко начали безоговорочно выполняться.

Это было поворотным пунктом в поведении колонистов. «Мы не такие плохие, Антон Семенович! Будет все хорошо. Мы понимаем», - сказал Задоров в тот же день в ответ на распоряжения Антона Семеновича.

Много различных суждений вызывал и до сих пор вызывает удар, нанесенный Задорову, и его последствия. Сам Макаренко расценивал этот случай не всегда одинаково. «В начале моей «Педагогической поэмы»,- говорил Антон Семенович, - я показал свою полную техническую беспомощность... Тогда я сделал большую ошибку, что ударил своего воспитанника Задорова. В этом было не только преступление, но и крушение моей педагогической личности» .

«…Я пережил всю педагогическую несуразность, всю юридическую незаконность этого случая, но в то же время я видел, что чистота моих педагогических рук - дело второстепенное в сравнении со стоящей передо мной задачей…Нужно, однако, заметить, что я ни одной минуты не считал, что нашел в насилии какое-то всесильное педагогическое средство. Случай с Задоровым достался мне дороже, чем самому Задорову» .

«Разве удар - метод? - спрашивает Антон Семенович. - Это только отчаяние» .

В разговоре с Екатериной Григорьевной Макаренко сказал: «… я мог бы и не бить, мог бы возвратить Задорова, как неисправимого, в комиссию, мог причинить им много важных неприятностей. Но я этого не делаю, я пошел на опасный для себя, но человеческий, а не формальный поступок... Кроме того, они видят, что мы много работаем для них. Все-таки они люди» .

Воспитанники Макаренко не могли не почувствовать, что его страсть ответственна в самой своей глубине, что корень большого гнева Антона Семеновича - в новом человеческом отношении к ним, отношении не как к правонарушителям, а именно как к людям. «Надо,- говорил Макаренко,- уметь работать с верой в человека, с сердцем, с настоящим гуманизмом» . Искренняя вера в человека, глубокий, подлинный гуманизм создали Макаренко уважение и авторитет и привели к «поворотному пункту» в поведении воспитанников колонии.

Начиная работу в колонии, Макаренко сначала считал, что его задача - «вправить души» у правонарушителей, «сделать их вместимыми в жизни, т. е. подлечить, наложить заплаты на характеры» . Но постепенно он повышает требования и к своему делу, и к себе, и к своим воспитанникам. Его перестают интересовать вопросы исправления, перестают интересовать и так называемые правонарушители, так как он убеждается, что никаких особых «правонарушителей» нет, есть люди, попавшие в тяжелое положение, и жизнь каждого из них представляет собой «концентрированное детское горе» маленького брошенного в одиночестве человека, который уже привык не рассчитывать ни на какое сожаление.

Антон Семенович видел не только «безобразное горе выброшенных в канаву детей», но и «безобразные духовные изломы у этих детей» . Он считал себя не вправе ограничиться сочувствием и жалостью к ним. Горе этих детей, говорил он, должно быть трагедией всех нас и от нее мы уклоняться не имеем права. Сладкую жалость и сахарное желание доставить таким детям приятное Макаренко называл ханжеством. Он понимал, что для их спасения необходимо быть с ними непреклонно требовательным, суровым и твердым.

Непреклонная требовательность и твердость в сочетании с глубоким уважением и доверием, активизирование вспыхнувших подожительных черт в характере воспитанника и неумолимая борьба с отрицательными дали возможность Антону Семеновичу придти кратчайшим путем к цели, которая стала для него главной и единственной, - воспитать каждого колониста так, чтобы он был настоящим советским человеком, образцом поведения. И мы видим, как постепенно воспитанники Макаренко становятся искренними, горячими и благородными натурами.

ПРОБЛЕМА ЛИЧНОСТИ И КОЛЛЕКТИВА

Воспитание в коллективе и через коллектив - это центральная идея его педагогической системы, красной нитью проходящая через всю педагогическую деятельность и все его педагогические высказывания.

Макаренко считал, что воздействовать на отдельную личность можно, действуя на коллектив, членом которого является эта личность. Это положение он назвал “ Принципом параллельного действия”. В этом принципе реализуется требование коллектива - “один за всех и все за одного”. “Принцип параллельного действия” не исключает, однако, применения “принципа индивидуального действия” - прямого, непосредственного воздействия педагога на отдельного воспитанника.

Одним из важнейших законов коллектива Макаренко считал “закон движения коллектива”. Если коллектив достиг поставленной цели, а новых перспектив перед собой не поставил, наступает самоуспокоение, нет больше стремлений, воодушевляющих участников коллектива, нет у него будущего. Развитие коллектива останавливается. Коллектив всегда должен жить напряжённой жизнью, стремление к определённой цели. В соответствии с этим Макаренко впервые в педагогике выдвинул и разработал важный принцип, который он назвал “системой перспективных линий”. “Человек не может жить на свете, если у него нет впереди ничего радостного. Истинным стимулом человеческой жизни является завтрашняя радость... Самое важное, что мы привыкли ценить в человеке, - это сила и красота. И то, и другое определяется в человеке исключительно по типу его отношения к перспективе. Воспитать человека - значит воспитать у него перспективные пути, по которым располагается его завтрашняя радость. Можно написать целую методику этой важной работы. Она заключается в организации новых перспектив, в использовании уже имеющихся, в постепенной постановке более ценных”