Главная > Обзоры > Что связывает тургенева с некрасовым. Семейный архив. – Это тебе так кажется, а поживешь за границей, так потянет тебя в Россию, – произнес Некрасов, – нас ведь вдохновляет русский народ, русские поля, наши леса; без них, право, нам ничего хорошего не нап

Что связывает тургенева с некрасовым. Семейный архив. – Это тебе так кажется, а поживешь за границей, так потянет тебя в Россию, – произнес Некрасов, – нас ведь вдохновляет русский народ, русские поля, наши леса; без них, право, нам ничего хорошего не нап

  • Специальность ВАК РФ10.01.01
  • Количество страниц 52

Оглавление диссертации доктор филологических наук в форме науч. докл. Мостовская, Наталия Николаевна

В истории литературной и культурной жизни России прошлого века проблема творческих взаимоотношений Тургенева и Некрасова одна из узловых, сложных и неразгаданных. Она не сводится только к традиционному конфликту "дружба-вражда", спровоцированному разрывом Тургенева с некрасовским "Современником", которому он отдал много сил и где по-настоящему сблизился с Некрасовым. Сопоставление общественных позиций писателей (как это было принято долгое время в литературе) также недостаточно полно разъясняет всю глубину их творческих контактов. Тем более, что между этими большими художниками не было ни острых профессиональных полемик, ни контроверз по принципиальным идеологическим вопросам времени, как это было у Тургенева и Достоевского или Тургенева и Герцена. Напротив в 40-50-е годы их многое объединяло: дружба с Белинским, еднная журнальная трибуна - "Современник", общие литературные интересы.

Мало разъясняет дело и признание человеческой несовместимости двух художников, хотя высказанное в новейшей литературе представление о Тургеневе и Некрасове как о "слабом" и "сильном" типах (Н.Н.Скатов) в известной степени приоткрывает мотивы дружбы, закончившейся в конце концов полным отчуждением.

Известно, что сложные отношения Тургенева и Некрасова приобрели еще при их жизни (начиная с 1860 года) характер скандальной легенды. Разобраться в ее истоках и временных наслоениях непросто. В ее живучести сказались и исторически сложившиеся репутации друзей-недругов и поверхностное, точнее пристрастное, внимание к ним современников и потомков.

Исследовать историю и перипетии творческих связей Тургенева и Некрасова на разных временных этапах представляется важным, т.к. речь идет не о частных судьбах двух больших художников, но о талантливых и влиятельных участниках того исторического времени, когда в роли центрального персонажа выступала сама эпоха.

В течение большого периода истории русской литературы взаимоотношения этих писателей не были устойчивыми и бескомпромиссными, но при этом они оставались неизменно творческими. Условно их можно разделить на несколько этапов. 40-50-е годы, отмеченные формированием литераторов, будущих лидеров русской словесности, одного в прозе, другого в поэзии, наиболее гармоничные, что, по-видимому, объяснялось духовным подъемом эпохи 40-х годов, оставившим огромный след в истории русской культуры.

Тургенев и Некрасов сближаются в это время с писателями и критиками, подчас самых неоднородных взглядов: с В.Г.Белинским, П.В Анненковым, А.В.Дружининым, В.П.Боткиным, А.А.Фетом, А И^ерценом, Л.Толстым и др. Оба преклоняются перед личностью Т.Н.Грановского, его нравственным обаянием, о чем позднее, в 1855 году будуг писать в созвучных тонах: Тургенев в некрологическом воспоминании "Два слова о Грановском (Письмо к редакторам "Современника"), Некрасов - в "Заметках о журналах за октябрь 1855 года". Разгадке влияния личности Грановского посвящены строки в романе, Тургенева "Накануне". Через одиннадцать лет Грановский оживет в "Сценах из лирической комедии "Медвежья охота"" Некрасова, насыщенной реалиями и реминисценциями из известных статей и выступлений историка.

Особую роль в судьбе двух литераторов сыграл Белинский, хотя место и значение каждого из них в окружении критика различны. Молодой Тургенев, с философским образованием и огромными знаниями, относился с пиететом к "неистовому Виссариону", и был с ним почти на равных в числе его помощников благодаря знанию языков и врождённой культуре. Вспоминая о своих спорах с Белинским, Тургенев объяснял смысл философских увлечений: "Впрочем, мы тогда в философии искали всего на свете, кроме чистого мышления".

К молодому Некрасову вполне применима его же формула: ". недавно вырвавшийся из подземных литературных сфер." (в черновом автографе фрагментов его незавершенной повести "В тот же день часов в одиннадцать утра.", известной в литературе и под названием "Как я велик1).3 К этому времени он часто печатался одновременно с Белинским в одних и тех же газетах и журналах ("Литературная газета", "Финский вестник", "Русский инвалид", Отечественые записки"), затем привлекал его в свои сборники О сходстве некрасовских стихов с мыслью и текстом Грановского, о смысле совпадений оценок Тургенева и Некрасова личности историка см.: Мостовская H.H. Т.Н.Грановский и русская литература его времени//Литература и история (Исторический процесс в творческом сознании русских писателей ХУШ-ХХ вв. СПб.) * Тургенев И.С. Полн.собр.соч. и писем: В 28 т. Соч.: В 15 т. М., Л., 1961. Т.Х1У. С.29. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома и страницы. 3 См. подготовленные мною варианты чернового автографа ИР ЛИ повести "В тот же день часов в одиннадцать утра."//Некрасов H.A. Полн.собр.соч. и писем: В 15 т. Л., 1987. Т.7. С.669. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте.

Физиология Петербурга", "Петербургский сборник" и в журнал "Современник", в котором Белинскому предназначалась главенствующая и почетная роль. х

Некрасов прекрасно знал статьи критика и писал о Белинском в своей прозе, гораздо раньше, чем в поэзии. Так черновая рукопись неопубликованного при жизни поэта романа "Жизнь и похождения Тихона Тростникова" (1843-1844) изобилует многочисленными вкраплениями, реминисценциями из публикаций Белинского (см.: 8, 726, 732-733, 739, 744, ^^ 747-749).

Таким образом в духовной жизни кружка Белинского Некрасова привлекали не горячие философские споры. К ним он относился спокойно и, в известной степени, не без иронии, усматривая в них "слова и фразы". Это выражение неоднократно повторено в романе "Тонкий человек, его приключения и наблюдения" (1855), причем в пародийном тоне. Оно имело прямое оценочное отношение к замкнутым кружковым спорам и к рассуждениям участников "Современника" о губительности "фразы", "фразы" как этической особенности личности, как черте поведения. Другое загадочное прозаическое произведение Некрасова "В тот же день часов в одиннадцать утра.", по-видимому и задумывалось как рассказ о Белинском и его кружке. Подтверждение содержится в творческой истории этого незавершенного замысла, связанного с поэмами "В.Г.Белинский", "Несчастные"." Некрасов проникновенно писал о Белинском и тогда, когда имя критика было под строжайшим запретом (стихотворения "Деловой разговор" (1957), "Памяти ^^ приятеля" (1855). (Название "Памяти Белинского" появилось лишь в 1877 г. в издании: Некрасов. СПб., 1877. Серия "Русская библиотека"). О нем вспоминается и в стихотворении "Поэт и гражданин", творческая история которого связана с поэмой "В.Г.Белинский".

Духовная близость с Белинским, согласно с его литературно-эстетическими принципами сказались как в первых критических опытах молодого Некрасова, так позднее во всех его иных видах литературной

1 См.: Мостовская H.H. 1.Некрасов и Белинский в 1840-е годы//Некрасовский сб. СПб., 1998. Вып.Х1-ХП. С.35-43; г.Пародия в прозе Некрасова (сатирическое мастерство полемика)//Там же Л., 1988. Вып.1Х. С.54-68. деятельности. Не менее важно и другое. Наделенный от природы даром целеустремленности, поэт неизменно восхищался мыслью Белинского, обаянием его личности, его неуемной энергией.

Пушкин и Гоголь - два феномена в истории литературы и культурной традиции России, без которых невозможно представление о творческих сближениях и расхождениях Тургенева и Некрасова.

Начнем с Пушкина. Для Тургенева-художника, воспитанного на классиках, Пушкин во все времена оставался "высоким проявлением русского поэтического гения" (х/^3). Мир Пушкина как неотъемлемая часть духовной культуры писателя присутствует и в его юношеских поэмах ("Параша", "Помещик", и в повестях и романах, и в "стихотворениях в прозе" и в многочисленных предисловиях к французским переводам стихотворений Пушкина, его драматических сочинений, неизданной главы из "Капитанской дочки", и в известной речи на открытии памятника поэта в Москве, и в переписке.

Совершенно очевидно, что "пушкинское" у Тургенева не только примета "литературности",- а нечто большее и сущностное в его творчестве. Писатель всегда свободно, возможно, и непроизвольно опирался на логику художественного мышления Пушкина, а потому "пушкинское" в его произведениях естественно и органично. В основе пушкинского творчества лежит полнота и цельность художественного и исторического сознания, что ощущается и в поэтическом стиле Тургенева, несмотря на то, что его художественный опыт приходится на иную эпоху общественной дисгармонии. Очевидно природа талантов этих художников так близка, что создается впечатление подлинного литературного родства. По-видимому, потому типы, образы, аллюзии пушкинской поэзии являются для Тургенева естественной формой собственных поэтических раздумий и воплощений.

У Тургенева свое видение художественного мира Пушкина и безоговорочное приятие пушкинского "классического чувства меры и гармонии" (ХУ, 73). Эту особенность отмечали и современники. Анненков проницательно заметил, что с Пушкиным Тургенева роднит "внутренняя искренность чувства и правда мысли". Некрасов одним из первых назвал Тургенева "поэтом более, чем все русские писатели после Пушкина, взятые вместе". 06 этом же, но иными словами писал Салтыков-Щедрин после смерти Тургенева.

Вполне естественно, что Тургенев никогда не вступал в полемику с своим великим предшественником, нет в его творчестве и "поэтических диалогов" с ним. В то же время пушкинские реминисценции, аллюзии (характерная примета поэтики тургеневской прозы) выполняли в его текстах самые разные назначения, как правило, структурообразующие. Они служили характеристикой героев: чтение стихов Пушкина Николаем Петровичем Кирсановым в "Отцах и детях";Наталия Петровна Ласунская знала наизусть Пушкина и часто "загадывала" по Пушкину. Одно из упоминаний стихов Пушкина Базаровым, нарочито пародийное ("Кстати, он должно быть, в военной службе служил <.> Помилуй, у него на каждой странице: "на бой, на бой за честь России! - УШ, 325-326) примечательно для характеристики поэта глазами "нигилистов" - шестидесятников.1 Завуалированное присутствие стихотворения Пушкина "Телега жизни" в "Рудине" создавало музыкальный и смысловой фон романа, в известной степени предопределяляя его философскую наполненность и композиционный строй.

Чаще всего Тургенев прибегал к прямому цитированию Пушкина ("Рудин", "Клара Милич (После смерти)", "Стихотворения в прозе" и др.). Одна из самых "пушкинских"по обилию цитат и их многофункциональной роли в поэтике - повесть "Затишье" (изданнд^во французском переводе под названием "Antchar" с прозаическим переводом стихотворения, выполненным Тургеневым и Л.Виардо).2 Здесь трижды цитируется "Анчар", используется стихотворение "Кто знает край, где небо блещет." и "маленькая трагедия", "Каменный гость".

1 Источником подобного "прочтения" Пушкина, как правило, называется отзыв Н.Успенского, который в одно из посещений Тургенева в Париже в 1861 году "счел долгом бранить Пушкина, уверяя, что Пушкин во всех своих стихотворениях только и делал, что кричал: "на бой, на бой за святую Русь" (1У, 182). Можно назвать и другой. С суждением Базарова и Н.Успенского перекликались и некрасовские строки: "Иди в огонь за честь отчизны." ("Поэт и гражданин"^ Ощутима здесь и контаминация стихотворных строк как из "Поэта и гражданина", так и из пушкинских "Бородинской годовщины", "Клеветникам России" и даже "Полтавы".

2 Интерес литературоведов к теме перекличек и аналогий у Пушкина и Тургенева отмечен.; в статье: Мостовская H.H. "Пушкинское" в творчестве Тургенева^сская литература. 1997. № 1. С.28-37.

Анчар" - самое метафорическое стихотворение Пушкина, которое можно понимать очень широко: и как символ неизбежности и закономерности зла живой природы, и как власть человека над человеком, и как проблему, точнее символ трагичности судьбы.

Тургенев по-своему интерпретирует это стихотворение и в этом следует пушкинской воле: не затушевывать и не ограничивать художественного смысла его творения. По глубокой значимости, которую оно несет в повествовании Тургенева, оно антиномично названию повести. На фоне благодатного затишья возникает извечная человеческая трагедия, знаком которой и служит пушкинское стихотворение. То, что Тургенев придавал особое значение "Анчару" видно по правке в черновом автографе, в многочисленных вариантах и в первоначальном его названии "Дерево смерти" (у Пушкина "Древо смерти").

Цитирование в повести близко к пушкинскому тексту сцены из "Каменного гостя" (диалог Дона Карлоса с Лаурой) в форме своеобразного пересказа ее героем (Веретьев) символизирует иную жизненную позицию -эпикурейство. Эпикурейская философия героя терпит неизбежный крах, что созвучно тургеневскому мироощущению. Так, опираяясь на пушкинские образы, Тургенев переносит философское, трагедийное содержание повести в глубину подтекста. На поверхности остается традиционная заземленно реальная сюжетная канва, лишь косвенно затрагивающая основную тургеневскую тему, присущую всему его творчеству: смертная тоска по недостижимому человеческому счастью, любовь и смерть, красота и зло.

Так же естественно и органично писатель апеллировал к Пушкину, защищая свободу творчества в пушкинском понимании слова. Он часто цитировал (в письмах, своих произведениях) стихи из стихотворения "Поэту", считая, что их "каждый начинающий писатель должен вытвердить наизусть и помнить как заповедь: дорогою свободной Иди, куда влечет тебя свободный ум." (Х}У, 107)

1 См.: Измайлов Н.В. Из истории пушкинского текста: "Анчар, древо яда"//Пушкин и его современники. Л., 1927. Вып.31-32. С.3-14.

РО*" ? " >""

9 ГСС1,. , 1: < Ь! , ■ - /

Другими пушкинскими строками из этого стихотворения: "Услышишь суд глупца и смех толпы холодной." - Тургенев собирался воспользоваться в качестве эпиграфа к "Нови", роман, которым он намеревался "раскланяться с читателями". По-видимому этот эпиграф остался в стороне из-за его откровенно полемического смысла. Возможно потому, что уже тогда возник замысел стихотворения в прозе "Услышишь суд глупца.", посвященного судьбе писателя и общества, апофеозу свободы творчества, которую Тургенев -художник неизменно исповедовал и отстаивал по-пушкински.

И для Некрасова - поэта, прозаика, критика Пушкин также естественно и закономерно являлся эталоном мастерства, критерием оценки поэтических явлений. Однако, несмотря на обилие "пушкинского" в его собственном творчестве, говорить о литературном родстве Некрасова с Пушкиным невозможно.

В статье Тургенева "Несколько слов о стихотворениях Тютчева", написанной вслед за некрасовской "Русские второстепенные поэты", от которой Тургенев отталкивался, о Тютчеве говорится как о поэте, который "стоит решительно выше всех собратьев по Аполлону" (У, 423). Имеются в виду Фет, Майков, Некрасов. Статья о Тютчеве написана в 1854 году, когда еще ничто не предвещало конфликта с Некрасовым, но оценочные акценты в ней расставлены весьма четко. Ощутим и общий строй эстетической мысли Тургенева, сказавшейся в его оценке поэта: ".но на одном г.Тютчеве лежит печать той великой эпохи, к которой он принадлежит и которая так ярко и сильно выразилась в Пушкине" (У, 423). Некрасов же для Тургенева - иное, новое явление. В этой статье он назван одним из даровитейших "теперешних" поэтов, талант которого отмечен "энергической, часто сухой и жесткой страстностью". В эпитетах "часто сухой" и "жесткий" скрытно присутствует оттенок негативной оценки, неприятия. Тургенев отдает предпочтение тютчевской поэзии, по своей эстетической природе ему наиболее близкой. "О Тютчеве не спорят", - писал он Фету (Ш, 254).

Пушкин прочно вошел в эстетическое сознание молодого поэта, первые стихотворения которого ("Мысль", сборник "Мечты и звуки") отмечены подражанием пушкинской поэтической форме, обилием парафраз, эпиграфов из Пушкина и других литературных источников. Любопытен в этой связи один из первых рассказов девятнадцатилетнего автора: "Без вести пропавший пиита". Пушкинские строки, намеки на пушкинское смело введены в его комический контекст и используются в качестве литературной игры. При этом диапазон знакомства с творениями поэта заметно расширяется. Реминисценции же приобретают вид не цитат, а тем, мотивов, иронически переосмысленных и сниженных.

Так отрывок из трагедии" пииты Грибовникова

О детищи мои! о верная жена! -Федотыч в ярости взывает, -Заутро, может быть, мне плаха суждена, Уж смерть мне взоры осклабляет! (7, 57) представляет собой травестированную переделку монолога Мазепы ("Полтава": "Заутро казнь. Но без боязни/Он мыслит об ужасной казни."), равно как и отрывка из стихотворения Пушкина "Андрей Шенье":

Я плахе обречен. Последние часы Влачу. Заутро казнь.

Усеченная цитата из пушкинского стихотворения "Анчар" легко улавливается и в пересказе пиитой содержания трагедии "Федотыч": "он клянется погубить врага тлетворным ядом-иль мечом" (7, 57). Последние строки Некрасов выделяет курсивом как знак чужого слова. Так посредством включения в пародийный текст такого рода высоких пушкинских реминисценций (явных и едва уловимых) усиливается комизм повествования.

Встречается в некрасовском тексте и скрытая отсылка к Пушкину в качестве перепева пушкинских строк, комически прокомментированных героем - все это выполнено в том же духе литературной игры, рассчитанной на узнавание. Цитирование стихов из романтической поэмы Пушкина "Братья разбойники" выглядит так. После строк "Мне холодно, - я в ад хочу!" пиита Грибовников делает "невеликое отступление". "Что вы скажете насчет последнего стиха, произнесенного героем трагедии? А?! не напоминает ли он вам чего-нибудь этакого великого, колоссального? Подумайте, подумайте! <.> Что забыли! Помните ли вы сей стих из ямбической поэмы "Разбойника":

Мне душно здесь - я в лес хочу! Повторите теперь мой: "Мне холодно, - я в ад хочу!" Что, не та же сила, гармония, звучность, меланхолия? Это просто пандан-с. - Правда, правда: таланты равносильны." (7, 57).

Так, с опорой на Пушкина в рассказе осуществляется снижение романтических канонов ("Братья разбойники") и как зримый результат возникает травестирование высокой темы таланта художника. Подобного рода прозаический опыт предварял написанную в 1846 году Некрасовым совместно с Тургеневым эпиграмму "Послание Белинского к Достоевскому", равно как и эпизоды в повести Некрасова "В тот же день часов в одиннадцать утра.", отмеченные пародией на стиль повести Достоевского "Двойник". Уже в рассказе "Без вести пропавший пиита", написанном в пародийно-комическом стиле, так же как и в "Мечтах и звуках", обозначена одна из ведущих тем Некрасова: тема поэта и поэзии, связанная с размышлениями автора о собственной судьбе художника, о путях развития русской поэзии, о поэтах обыкновенных и "колоссах", "светилах", к которым он относил Шекспира, Пушкина, Лермонтова. Не случайно слово "поэт" - одно из самых часто повторяемых в его переписке, статьях.

У зрелого Некрасова много стихотворений, посвященных этой теме ("Блажен незлобивый поэт.", "Муза", "Замолкни муза мести и печали!.", "Уныние", "Поэту (Памяти Шиллера)? "Поэту", весь цикл стихотворений "Последние песни" и др). Хотя сам он, так же как и "заново открытый" им поэт Ф.Тютчев не любил распространяться по этому поводу. Исключением являются его письма к Тургеневу, проникнутые самыми искренними признаниями о том, как он пишет стихи.1 Лирические же сентенции о творчестве)рассыпанные в его

1 Вот одно из них в письме от 17 ноября 1853 г. ". стихи одолели - т.е. чуть ничего не болит и на душе спокойно, приходит Муза и выворачивает все вверх дном; и добро бы с какой-нибудь пользой, а то без толку - начинается волнение, скоро переходящее границы всякой умеренности, - и прежде чем усдею стихотворениях, не столько автопризнания, сколько особенности его поэтики, естественная дань литературной традиции.

В этом ряду стихотворение "Поэт и гражданин" занимает особое место.

Одно из центральных в творческой жизни Некрасова оно воспринимается и как характерный знак его поэзии, и как примета общественно-литературной жизни эпохи. С ним связаны и множество официозных мифов, литературных преданий и окаменевшая традиция усматривать в стихотворении только боевое революционно-демократическое звучание", только, "общественнополитическую и эстетическую декларацию" (такие формулировки встречаются к в академическом издании), что естественно затемняет самое главное

Некрасова-художника. Поводом к подобному мифотворчеству служил в какойто мере поэтический строй стихотворения, его художественная система, присущая ему диалогичность.

Стихотворение Некрасова отличает и ярко выраженный литературный подтекст. С одной стороны автор обращался к литературным образцам и Р-ев ромапаи^ТТшгьзуясь ими как строительным материалом. По сути же эта литературность становилась стилем его художественного мышления. Ведь стихотворение вовсе не исчерпывается диалагами Поэта и Гражданина. Оно многоголосо и словно преднамеренно противоречиво. В нем, кроме Гражданина, несколько "поэтов", в том числе и тот поэт (не Пушкин), к которому Гражданин обращается с парадоксальным лозунгом, доведенным до крайности и провозглашенным явно полемически: Поэтом можешь ты не быть^ Но гражданином быть обязан Именно эти строки чаще всего цитируются в отрыве от контекста, без учета в них метафоры, при этом приписываются - как прямой призыв - самому Некрасову. овладеть мыслью, а тем паче хорошо выразить ее, катаюсь по дивану - и так, пока не угомонится сверлящая мысль". Тургенев тоже писал о трудностях писательского "ремесла", в котором "удовльствия довольно мало - да оно так и следует: все, даже артисты, даже богатые, должны жить в поте лица. а у кого лицо не потеет, тем хуже для него: у него сердце либо болит, либо засыхает" (Ш, 281). Он же называл "престранными условия, при которых совершается так называемый литературный процесс" и сравнивал его с "запоем".

Между тем литературная родословная стихотворения обуславливает и множество его других тем и образов. Известно, что центральное место в нем принадлежит Пушкину ("Учитель "Пушкин и "Спаситель Пушкин"), авторским размышлениям о поэте-художнике, как о живом явлении современной литературы, как о феномене, с которым связаны надежды Некрасова на поэта будущего. Пушкинская тема в таком направлении намечалась и раскрывалась и в статьях и рецензиях Некрасова ("Русские второстепенные поэты", "Заметки о журналах", насыщенных реминисценциями из стихотворений Пушкина "Поэту", "Поэт и толпа", "Муза", "Румяный критик мой" и др.), предваряющих "Поэта и Гражданина". В период работы над стихотворением ("пищу длинные стишищи и устал" - сказано в письме к Тургеневу) Некрасов писал о Пушкине в высоких библейских тонах, используя пафос и стилистику декабристской ораторской прозы: ". поучайтесь примером великого поэта любить искусство, прврду и родину и, если Бог дал вам талант, идите но следам Пушкина, стараясь сравняться с ним если не успехами, то бескорыстным рвением, по мере сил и способностей, к просвещению, благу и славе отечества!" (112, 214). И библейская статистика при обращении к Пушкину, определившему для Некрасова критерии эстетических и этических ценностей в период работы над "Поэтом и гражданином" неслучайна.1 Тем более, что поэт призывал не к подражанию, а к высокому служению искусству, напоминая о подлинной творческой преемственности, на которой и - зиждится русская духовная культура.

Пушкинское" в стихотворении Некрасова присутствует в обилии реминисценций, в том числе и в процитированных в нем известных строках из стихотворения "Поэт и толпа":

Не для житейского волненья Не для корысти, не для битв, Мы рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв (2, 6)

1 О том, что вся вторая половина 50-х годов проходит для Некрасова, под знаком Пушкина" см.: Скатов H.H. Некрасов. М., 1994. С.217. "

С разными интонациями они присутствуют в статьях многих литераторов от Гоголя до Дружинина и Писарева. Именно в связи с ними велась полемика по поводу так называемого "чистого искусства" и обличительного направления в литературе. Некрасов цитирует их так же, как это делали его предшественники, преднамеренно отрывая их от контекста превращая их в клише. А ведь у Пушкина этим строкам предшествовали другие, в которых звучала мысль о высоком служении поэта, о поэте-жреце, провозвестнике будущего:

Но позабыв свое служенье Алтарь и жертвоприношенье, Жрецы ль у вас метлу берут?

Одиозным для некрасовского времени отрывком из Пушкина восхищается и Поэт и Гражданин:

Да звуки чудные. Ура! И я восторг твой разделяю (2, 7)

В этих словах нет и тени иронии. В данном контексте "ура!" - знак восторженного одобрения, нет здесь и "подтягивания" образа Гражданина к Поэту (Г.В.Краснов), ведь за Гражданином тоже стоит Некрасов со своими раздумьями и сомнениями о назначении поэзии и собственном призвании.

Апелляция к Пушкину не ограничивается у Некрасова только цитированием знаменитых строк. По существу автор "Поэта и гражданина" обращается к стилистике и поэтической структуре стихотворения "Поэт и толпа" целиком, по-своему прочитывая его. Ведь пушкинское стихотворение изобилует полярнопротивоположными эстетическими декларациями, а авторская позиция не сводится ни к одной из них, так как для автора важна их соотнесенность, диалог и размышление. Как это ни парадоксально на первый взгляд, у Пушкина нет прямой противопоставленности поэта и толпы, напротив, здесь речь идет об их взаимозависимости. А потому главное у Пушкина диалог, поиск, раздумье. И у Некрасова Гражданин в известной мере эквивалент пушкинской "толпы, поучающей поэта, ждущей от него "пользы" и "цели". "К какой он цели нас ведет?", "Какая польза нам от ней", "Ты можешь, ближнего любя,/Двать нам смелые уроки" - все эти элементы эстетической программы просветительского толка не остались незамеченными Некрасовым. Ведь у Пушкина толпа "навязывает" поэту дискуссию и поэт, несмотря на провозглашенную им эстетическую программу ("Не для житейского волненья/не для корысти, не для битв") выступает в конце концов как сатирик и проповедник.

Ту же функцию выполняет в некрасовском стихотворении и Гражданин. Это он побуждает поэта спорить об искусстве, поучает, подсказывает ему темы, отвергая резоны и сомнения поэта.

В пушкинском ключе звучит и заглавие некрасовского стихотворения: "Поэт и гражданин" (аналогичное "Поэту и толпе"), подразумевающее диалог, оппозицию и возможное открытое авторское решение.

У Пушкина диалог происходит в настоящем времени: нет ни прошлого, ни будущего. У Некрасова речь также идет о современной поэзии, а "спаситель Пушкин"! ее участник. Вот почему Гражданин легко меняет тему разговора и переходит от оценки пушкинских стихов к современности, к творчеству своего собеседника ("Но признаюсь твои стихи/Живее к сердцу принимаю"). И далее Гражданин для обоснования своей позиции неожиданно обращается (вне всякой связи с предыдущим текстом) не к Поэту-собеседнику и не к Пушкину, а к поэту из стихотворения "Поэт и толпа" ("А ты, поэт! избранник неба.") до предела развивая пушкинский диалог поэта и толпы. При этом естественно Некрасов использует пушкинские ремисценции, его высокую тональность.

Так Некрасов полемизирует с пушкинским Поэтом (своеобразным эталоном романтической поэтики, ведь пушкинский Поэт-романтик) ни в коей мере не отождествляя его с автором ("Спаситель Пушкин!"), и придает пушкинскому стихотворению новый современный смысл.

В "Поэте и гражданине" присутствуют и другие литературные источники, скрытые и явные. Известно, что в самом названии есть перекличка с поэмой Рылеева "Войнаровский", есть у Некрасова и незамеченные в литературе реминисценции из Радищева и другие.

Наиболее значима для Некрасова апелляция к Гоголю. Она заметна не только в диалоге "Проснись: громи пороки смело. А! знаю: "Вишь, куда метнул!"", но и в намеках на Гоголя-проповедника ("Учить других - потребен гений.ДТотребна сильная душа"), автореминисценциях из стихотворения "Блажен незлобивый поэт." ("Блажен безмолвный гражданин", "Блажен болтающий поэт"), написанного на смерть Гоголя и о Гоголе. И это естественно. В некрасовском стихотворении заключен прямой отклик на журнальную полемику того времени о пушкинском и гоголевском направлениях в литературе, реакция и на появившиеся в печати новые материалы о Гоголе, впервые осветившие личность писателя, глубокую выстраданность его трагического пути.

Преклонение перед самоотвержением и жертвенной гибелью Гоголя-художника (об этом Некрасов писал Тургеневу) ассоциативно связано с афористическими стихами (монолог Гражданина), звучащими как заклинание:

Иди в огонь за честь отчизны, За убежденье, за любовь. Иди и гибни безупрёчно. Умрешь недаром: дело прочно, Когда под ним струится кровь. (2, 9)

Именно эти стихи послужили поводом к вульгаризаторскому истолкованию их досужими комментаторами и более того к дурному

1 О функциях многочисленных литературных источников в стихотворении Некрасова см.: Мостовская H.H. Стихотворение. ;,Поэт и гражданин" в литературной "£радиции//Карабиха. Историко-лит.сб^Ярославль, 1997. Вып.З. С.67-80.

2 Сочинения Н.В.Гоголя, найденные после его смерти. М, 1855; Записки о жизни Н.В.Гоголя, составленные из воспоминаний его друзей и его собственных писем. СПб., 1856. Т. 1-2. В это же время завершилось издание Сочинений и писем Гоголя в 6-ти томах, начатое самим писателем и законченное его племянником Н.П.Трушковским. М., 1855-1856. Интерес к мифотворечству по поводу "гражданских деклараций" Некрасова. Хотя очевидно, что только сознательное небрежение символикой поэтического слова и преднамеренное истолкование его "даегт возможность" увидеть призыв "поэта революционного-демократа" к кровью омытому переустройству общества.

Между тем по сути своей и стилистике этот пассаж восходит к Священному Писанию, к теме жертвенности, искупления, победы над смертью, совершаемой Христом во имя спасения человечества. В Первом соборном послании Св.апостола Петра сказано: "По предведению Бога Отца, при освящении от Духа, к послушанию и окроплению кровию Иисуса Христа: благодать вам и мир да умножится".

Так в поэтическом строе стихотворения естественно сосуществуют самые разные стилистические тональности в их заведомой противоположности. Но его цельность и художественное единство при этом вовсе не нарушается. Напротив, в обращении к неоднородным, на первый взгляд, литературным источникам есть своя внутренняя логика. Автор не провозглашает своей непререкаемой эстетической и этической позиции, а размышляет и приглашает читателя к тому же.

Оценка Тургеневым этого стихотворения неизвестна (по-видимому, его письмо с отзывом не сохранилось), но что он знал его - бесспорно, так как сборник "Стихотворений" Некрасова он получил, также как и Герцен. В письме к Тургеневу от 11 января н.ст. 1857 г. Герцен писал, что находит у Некрасова "сильный талант, хотя сопряженный с какой-то злой сухостью и угловатой обрывчатостью". В таком же духе он высказался в другом письме к нему, где назвал стихотворение "Поэт и гражданин" "статьей", "сумбуром" пушкино-гете-лермонтовским и отказал Некрасову в классической традиции, заметив: "Некрасову вовсе не идут слова Муза и Парнас".

Можно высказать предположение, что и мнение Тургенева не сильно разнилось от герценовского, ведь стихотворение "Поэт и гражданин"

Пушкину всколыхнулся и в связи с выходом в 1855 году "Материалов для биографии Пушкина" (СПб., 1855), подготовленных П.В.Анненковым. 1 Библия: Первое послание Св.Петра. Гл.1, ст.2; ср.: Откровение Иоанна Богослова. Гл.1, ст.5. посвящено искусству и служению ему, а в этих вопросах Тургенев был солидарен с Герценом, а не с Некрасовым. Кроме того, полемические строки: "Так я, по-твоему, - великий, Повыше Пушкина поэт? <.> Нет, ты не Пушкин. Но покуда/Не видно солнца ниоткуда/С твоим талантом стыдно спать." (диалог Поэта и Гражданина), давшие повод к йамым различным истолкованиям их в критике, могли насторожить Тургенева. Возможно, даже такое "противопоставление" современного поэта и Пушкина могло вызвать неприятие Тургенева.

Другой важной вехой, сближающей Тургенева и Некрасова, был Гоголь. Некрасовская концепция гоголевского творчества формулировалась в известных эпистолярных и журнальных суждениях поэта. Воплощалась она и в его творчестве. В этой связи роман "Тонкий человек, его приключения и наблюдения" особенно показателен как этап в постижении Гоголя, в становлении поэтики Некрасова-прозаика, оказавшей влияние и на его поэзию. В нем есть одно авторское отступление, имеющее прямое отношение к теме "гоголевское" у Некрасова. Сформулированное героем-повествователем в ироническом тоне, оно проникнуто глубокими раздумьями о поисках своего художественного стиля, о литературной преемственности, и, что особенно важно, в нем содержится признание властного исхода от гоголевских начал.

Приведем его. "Да! славное сравнение! Нет сомнения, что оно принадлежит мне. Я его нигде не читал, ни от кого не слыхал, оно пришло в мою голову, оно мое. Но отчего же мне первому кажется, что я его украл. у Гоголя? Неужели сила гения так велика, что он кладет клеймо даже на известный род мыслей, которые могут родиться в голове другого? Или я ошибаюсь, и это просто общее место, пошлая мысль, которой я дал, благо готова, форму сравнений Гоголя. Или форма-то меня и сбивает, и в чужой форме мне и самая моя мысль моя кажется чужой? А своей формы я не умею дать. Кто решит мне эти вопросы? Я их не в силах решить. И вот почему я никогда не мог бы быть писателем" (7, 444-445).

Если исключить здесь иронию, окрашивающую это авторское отступление, становится очевидным: герой-повествователь (а за ним Некрасов) как бы подводит итоги сделанному в литературе после Гоголя (в том числе писателями "натуральной школы"), вступает в диалог с мощной литературной традицией Гоголя, стремясь разгадать парадоксы гоголевской поэтики, природу и причины ее воздействия. Еще в 1843 году в рецензии на книгу Булгарина "Очерки русских нравов, или Лицевая сторона и изнанка рода человеческого" молодой Некрасов выделил самое существенное в художественном даровании Гоголя: его неповторимый стиль (говоря словами Гоголя, "слог"). Здесь же он отметил главные особенности таланта писателя: "истинный юмор", "художественное воспроизведение действительности", "живую и одушевленную речь". При этом он проницательно угадал: "подделки" под эти достоинства невозможны без того, "чтобы их тотчас не распознать" (П2, 92). Высказанное суждение показательно для некрасовского восприятия Гоголя, оно осталось неизменным на протяжении всего творческого пути.

Творчество Некрасова-прозаика приходится на эпоху, названную Герценом "сознательно гоголевским направлением". Оно вбирает в себя исповедально-обличительное развитие русской литературы, активными деятелями которой были и сам Герцен, и Тургенев, и Достоевский, и Григорович, и Островский. Все эти художники прошли "школу" овладения гоголевскими темами, сюжетами, мотивами, приемами, стилем.

И все-таки специфические стороны поэтики Гоголя принадлежали исключительно Гоголю и не были продолжены никем из его последователей. Некрасов признал это одним из первых. "Гоголь неоспоримо представляет нечто совершенно новое среди личностей, обладавших силою творчества, нечто такое, чего невозможно подвести ни под какие теории, выработанные на основании произведений, данных другими поэтами" (112, 194), - писал он позднее. По-видимому, поэт ощущал неповторимость и загадочность гоголевского творчества и ранее.

Тургенев был вполне солидарен с Некрасовым в признании уникальности творческой личности Гоголя. Он тоже называл себя учеником и последователем Гоголя, но он же очень прницательно заметил по этому поводу в одном из писем: "я лучше всех знаю, где жмет сапог Гоголя". Свое, индивидуальное в постижении Гоголя проявилось у Некрасова в том, что он оставался поэтом. По-видимому, потому молодой литератор обращался к самому сложному в гоголевской стилистике - к лирическим отступлениям -авторской речи, окрашенной в многоцветные тона: от эмоционального разговора с читателем до иронических оценочных отступлений и комических рассуждений.

Обилие авторских отступлении, отмеченных близостью к гоголевской стилистике прослеживается в романе "Жизнь и похождения Тихона Тростникова", ставшем для писателя своеобразной литературной шкалой. И дело не в перечне подобных отступлений, любопытных самих по себе и объясненных в реальном комментарии к роману (8, 62, 135, 229). Анализ черновых рукописей, многочисленных вариантов, набросков романа позволяет утверждать, что в процессе работы у Некрасова складывалось свое понимание художественного дарования Гоголя. Оно найдет отражение и в его критике, и в его поэзии ("Блажен незлобивый поэт"). Очевидно, что молодому писателю были созвучны не только ирония, юмор, сатиричность, присущие Гоголю, многие его темы и образы, но и их стилистическое выражение. Приведем лишь несколько характерных сопоставлений. В начале романа Некрасова содержится патетическое обращение к юношам, избравшим профессию литератора, осознать высокое назначение поэзии, не совершить преступления против искусства. "О юноши! О вы, недавние гости мира, принимающие необузданное кипение крови в молодых жилах ваших за вдохновение. упражняйте в чем угодно ваши силы, но ради неба, ради искусства вечного и святого - оставьте поэзию, оставьте и не касайтесь ее до той поры, пока сознаете в себе силу понимать ее высокое и святое значение! Умоляю вас счастием и спокойствием вашей будущности, потому что я не знаю на моей совести преступления, которое казалось мне более сильным, которое сильнее бы меня мучило и чаще возмущало мои сновидения, как преступления против искусства, против поэзии! Но ничем не искупаются грехи против искусства. Человек, однажды осквернивши искусство, или навсегда лишается способности понимать его, или боится к нему приблизиться, чувствуя себя недостойным его. Раз попранное ногами, оно навсегда отвращает чело от своего осквернителя, и нет ему святых даров его, нет ему капли из вечно живого источника утешений, которые почерпают в искусстве люди, подходящие к нему с трепетом и благоговением!" (8, 62).

Исполненное романтической патетики и стилистики, это лирическое отступление вбирает в себя и литературные реминисценции и автореминисценции. Строки "необузданное кипение крови в молодых сердцах ваших за вдохновение." представляют собой парафразу начала стихотворения Лермонтова "Не верь себе", посвященного теме драматической судьбы поэта; перекликаются они и с заключительной строфой стихотворения самого Некрасова "Тот не поэт" из сборника "Мечты и звуки". Включенное в текст повествования, посвященного "низкой" природе (тема "петербургкских углов", поиски героем литературного пристанища как средства существования и т.д.) это авторское отступление усиливает антитезу высокого предназначения человека и его пошло реального существования.1 Мотив типично гоголевский. "Боже! что за жизнь наша! Вечный раздор мечты с существенностью!"

Рассуждение писателя о служении искусству отмечено и автобиографическими нотками - воспоминаниями о неудаче со сборником "Мечты и звуки". По содержанию, эмоциональному и учительному тону оно соотносится с лирическим отступлением в шестой главе "Мертвых душ" -проникнутым элегическим настроением обращением к юношеству. "Забирайте с собою в путь. в суровое ожесточенное мужество, забирайте с собою все человеческие движения, не отставляйте их на дороге; не подымете потом!" (6, 127). Гоголевскую тему трагического омертвения старости Некрасов оставляет пока в стороне (позднее, в 1874 году, она прозвучит в его стихотворении "Уныние").

1 Анализ других авторских отступлений и реминисценций из Гоголя, содержащихся не только в романе "Жизнь и похождения Тихона Тростникова", но и в повестях Некрасова см.: Мостовская H.H. 1)Гоголь в восприятии НекрасоваШекрасовский сб. Л., 1983. Вып.УШ. С.25-35; 2) Постижение Гоголя//Вершинина Н.Л., Мостовская H.H. "Из подземных литературных сфер.". Очерки о прозе Некрасова (учебное пособие по спецкурсу). Псков, 1992. С.58-73. О знакомстве Гоголя с молодыми литераторами, в том числе с Тургеневым и Некрасовым см.: Мостовская H.H. Гоголь и натуральная школа//Русская литература. 1988. № 1. С. 180-185.

2 Гоголь Н.В. Полн.собр.соч.: В 14 Т. М., 1938. Т.З. С.30. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома и страницы.

В еще большей степени некрасовское лирическое обращение обнаруживает сходство с рассуждениями Гоголя о высоком назначении поэта-художника, о его подвижничестве во имя служения искусству в повести "Портрет". "Талант есть драгоценный дар Бога - не погуби его!., выше всего, что ни есть на свете, высокое создание искусства" (3,135).

Как ни мозаичен по своим истокам некрасовский отрывок, его содержание очевидно было бы одобрено Тургеневы, если бы ему удалось прочитать черновики этого романа. Именно здесь Нерасовым сформулирована дорогая для Тургенева мысль о самоценности искусства, важнейшего вида человеческой деятельности.

Приведу еще одно лирическое отступление в романе, соотносящееся с гоголевской тональностью, но очень родственное Некрасову. Гоголевская "одушевленная речь" звучит также в исполненном боли и сострадания авторском раздумье о судьбе униженной и бесприютной женщины (в третьей части романа): "Грустно делается мне." (8, 233). Это авторское отступление несколько раз переделывалось (имеет множество вариантов) в поисках нужной выразительной лексики. Элегический настрой создается здесь многократным повторением зачина (примета гоголевской поэтики): "Грустно делается мне, когда я вижу.", - в результате появляется почти стихотворная музыкальная фраза: "Тоска на меня нападает смертельная, и не знаю я, как от нее отмолиться" (8, 526). При всем родстве этих строк с гоголевскими ("Как много в человеке бесчеловечья" - 3, 144) в них отчетливо намечена и самостоятельная трагическая некрасовская тема ("Песнь покаяния" - "Рыцарь на час"), ставшая ведущей в его поэзии. Так многообразная смысловая и стилистическая гамма гоголевских авторских отступлений, глубоко и органически сочетавшая в себе первоначальное единство стихов и прозы, давала молодому писателю мощный творческий импульс. Не случайно одно из лучших стихотворений Некрасова "Блажен незлобивый поэт", написанное по мотивам зачина седьмой главы "Мертвых душ" и навеянное смертью Гоголя, посвящено теме поэта и поэзии.

И опять творческая перекличка с Некрасовым. Некрологическая статья Тургенева ("Письмо из Петербурга", написанная под впечатлением только что прочитанного стихотворения "Блажен незлобивый поэт", начиналась в стиле гоголевских авторских отступлений: "Гоголь умер! Какую русскую душу не потрясут эти два слова? (Х1У, 72).

Тема уникальности Гоголя как художника (особенностей лиризма, которым проникнуто все творчество писателя) в центре критических статей Некрасова, в том числе его "Заметок о журналах за октябрь 1855 года", посвященных полемике с А.Ф.Писемским о Гоголе. Статья написана в период острого интереса к Гоголю и литературных споров вокруг его имени. Здесь дана развернутая оценка лучших страниц второго тома "Мертвых душ" и изложена некрасовская концепция дарования и личности Гоголя в их нераздельном единстве. По-существу Некрасов одним из первых писал о Гоголе-мыслителе и о его нравственных исканиях: ". в суждениях наших о недостатках и ошибках Гоголя не забудем, что он был не только художник, но и проницательный, строгий критик своих произведений (1Ь, 195).

С этой оценкой корреспондирует его высказывание в письме к Тургеневу (от 12 августа 1855 г), в котором личность и творчество Гоголя осмыслялась так же как единое целое: "Вот честный-то сын своей земли! Больно подумать, что частные уродливости этого характера для многих служат помехою оценить этого человека, который писал не то, что могло бы нравиться, и даже не то, что было легче для его таланта, а добивался писать то, что считал полезнейшим для своего отечества. И погиб в этой борьбе, и талант, положим, свой во многом изнасиловал, но какое самоотвержение!"

В отличие от Некрасова Тургенев, тонкий художник и ценитель таланта Гоголя, автор проникновенной некрологической статьи о нем и воспоминаний, не отдал должного самоотвержению писателя, не принял его проповеднического и учительного тона. В письме к Дружинину он назвал "Авторскую исповедь" "смутной чепухой", "самолюбивой возней с самим собою". Анненкову же он заметил по поводу пятой главы "с невыносимым откупщиком Муразовым"(второго тома "Мертвых душ"). "За что же губить и ломать, и коверкать себя?" (П, 184, 308).

В то же время в оценке сущности гоголевского и пушкинского направлений в самый разгар журнальной полемики по этому поводу и Тургенев и Некрасов были единодушны, будучи уверены в том, что это не две разнонаправленные дороги, а один и тот же путь развития отечественной словесности.

Начало сотрудничества обоих в "Современнике" до середины 1850-х годов отмечено возникновением подлинной дружбы, человеческой и литературной. Оба мастера основательно интересовались творчеством друг друга. В большей мере это относится к Некрасову. Ни об одном из русских художников слова он не писал так много, так часто и с таким пиететом, как о Тургеневе. Шутливая строка "И в этом боязливом муже я все решительно люблю" (из стихотворения "Я посягну на неприличность.^ 1853) - не фраза, а искреннее признание, оставшееся в душе поэта на всю жизнь.

Известно, что Некрасов ценил в своем друге не только огромный талант ("он в своем роде стоит Гоголя"), но и его индивидуальные особенности, которые, по мнению поэта, состояли в способности Тургенева "дать нам идеалы, насколько они возможны в русской жизни". Сказано в письме к В.П.Боткину 24 ноября 1855 года в период работы над "Рудиным". Год с небольшим спустя под впечатлением повестей "Фауст", "Яков Пасынков", "Три встречи" Некрасов намеревался написать об их авторе обстоятельную статью "для публики". "Может быть, скажу что-нибудь, что тебе раскроет самого себя как писателя: это самое важное дело критики". - обращался он к Тургеневу в письме от 26 марта (7 апреля) 1857 г. Статья не бьша написана. Но по существу ее конспект изложен в этом же письме вдохновленными строками: "Ты поэт более, чем все русские писатели после Пушкина, взятые вместе". Далее Некрасов разъясняет свою мысль: ". ты один из новых владеешь формой -другие дают читателю сырой материал, где надо уметь брать поэзию <.>. Прошу тебя - перечти "Три встречи", - уйди в себя, в свою молодость, в любовь, в неопределенные и прекрасные по своему безумию порывы юности, в эту тоску без тоски - и напиши что-нибудь этим тоном. Ты сам не знаешь, какие звуки польются, когда раз удастся прикоснуться к этим струнам сердца, столько жившего - как твое - любовью, страданьем и всякой идеальностью".

При всей эмоциональности некрасовское суждение поражает проницательностью критического чувства, заставляет вспомнить о Белинском (его оценку Тургенева: "вы поэт и поэт истинный"), предвосхищает впечатление Салтыкова-Щедрина от "Дворянского гнезда" (("прозрачные, будто сотканные из воздуха, образы, это начало любви и света, во всякой строке, бьющее живым ключом"). Более того, оно оказалось во многом пророческим. Некрасов одним из первых заметил редкую художественную примету таланта Тургенева, его дар глубинного зрения, интуицию писателя, умевшего за частным видеть общее, в обыденном - идеальное. Не случайно поэту понравился удивительный тон повестей, тон "какой-то страстной, глубокой грусти". В сущности речь шла о внимании Тургенева к сверхчувственному и непознанному, к загадочному в человеческой психике, к человеческой судьбе как феномену. Об этом исследователи будут писать в начале 20-х годов нашего века, а после длительного перерыва обратятся к этой проблеме вновь.

Вера Некрасова в художнеческое чутье своего друга, в его способность предчувствовать новое, зарождающееся в общественной и литературной жизни России, побуждали поэта давать ему на прочтение почти все свои стихотворения до их публикации, делиться с ним своими замыслами, обращаться за советами. Все это нашло отражение в их переписке, в письмах Некрасова к Тургеневу, самых поэтичных из всего его эпистолярного наследия, в критических статьях поэта.

Тургенев не менее внимательно и пристрастно следил за творчеством Некрасова. При этом, отмечая достоинства и недостатки его поэзии, он неизменно опирался на важнейший для себя эстетический критерий -мастерств® Пушкина, ставшее для него неизменным мерилом подлинного свободного искусства. Он с воодушевлением встретил стихотворения молодого поэта. "Еду ли ночью по улице темной.", "Родина". В автобиографической записи Некрасова 1872 года отмечено: Тургеневу "нравятся и мысли и стих" (13г,48). Об этом же свидетельствовали и современники, в частности А.А.Беер. В стихотворении "Родина" Тургенева привлекли и "задатки отрицания" и то, что по своему художественному строю оно было близко пушкинской традиции, хотя Некрасов здесь полемизировал с Пушкиным (в них содержится иронический намек на его стихи о няне: "Зимний вечер" и "Вновь я посетил.",

1 См.: Топоров В Н. Странный Тургенев (Четыре главы) М., 1998. 192 и мо^с рецензию на эту книгу: Был ли Тургенев "странным"?//Русская литература. 1999. № 1. равно как и на стихи Н.М.Языкова "К няне А.С.Пушкина", "На смерть няни А.С.Пушкина").

Реминисценциями из Пушкина было проникнуто и другое некрасовское стихотворение - "Муза", по поводу которого Тургенев, прочитавший его в рукописи, писал: ". твои стихи хороши, хотя не встречается в них того энергического и горького взрыва, которого невольно от тебя ожидаешь -притом конец кажется как будто пришитым <.> Но первые 12 стихов отличные и напоминают пушкинскую фактуру" (П, 88). Первая половина тургеневского отзыва при цитировании часто опускается. Между тем здесь проницательно уловлена специфика некрасовского таланта, определившего новое направление в поэзии.

Тургенев "на память выучил" стихи "Давно - отвергнутый тобою." за то, что они "просто пушкински хороши" (П, 295). Пожалуй, на этом все известные положительные суждения Тургенева о поэзии Некрасова исчерпываются. К ним можно добавить несколько откликов на "Сборник стихотворений" 1856 года. В одном из них указана характерная черта поэзии Некрасова - огромное эмоциональное воздействие его стихов в их совокупности: "Некрасова стихотворения, собранные в один фокус, - жгутся" (Ш, 58). Эта оценка обычно не комментируется и приводится как доказательство безоговорочного признания поэта. Между тем ее смысл сложнее и разъясняется он, в известной мере, в сопоставлении с другим исторически проницательным суждением Тургенева, высказанном в это же время в другом письме, к В.П.Боткину: ". успех Некрасова дело знаменательное. Публике это нужно - и потому она за это хватается" (Ш, 47). Наблюдение сделано задолго до расхождения, но по своей сути оно не только перекликается с его поздними резкими оценками творчества поэта, но и как бы предуготовляет их.

В то же время о "громадном и неслыханном успехе" "Стихотворений" Некрасова Тургенев писал многим адресатам, в том числе А.И.Герцену: ". этого не бывало со времени Пушкина", а в мае 1856 г. сообщил поэту: ". в Москве твои последние стихи (особенно "Муза") произвели глубокое впечатление. Даже Хомяков признал тебя поэтом. Какого тебе еще лаврового венка?" (П, 358). И все-таки несходство эстетических позиций Тургенева и

Некрасова отчетливо просматривается уже в "современниковский" период и позднейшее отрицание Тургеневым поэзии своего прежнего друга представляется вовсе не таким неожиданным. Известно его недоумение по поводу строки "Служи не славе, не искусству." в стихотворении "Русскому приятелю", напечатанному в шестом номере "Современника" за 1855 г. (впоследствии строфы 3-5 вошли в стихотворение "Поэт и гражданин"). В письме к И.И.Панаеву он спрашивал "Служи не славе, не искусству - вероятно опечатка, вместо но искусству?" (П, 298). Предложенную Тургеневым поправку Некрасов не принял, но переделал ее иначе, сохранив ее полемический подтекст.

Творческие взаимоотношения писателей не ограничивались только эпистолярными и статейными высказываниями друг о друге. Они прослеживаются в их художественных произведениях и в форме завуалированной полемики, и в скрытых и явных реминисценциях и в естественных тематических совпадениях и сближениях.

Некрасовское стихотворение "Псовая охота", напечатанное во втором номере "Современника" за 1847 г. представляет собой полемический отклик на стихотворение Тургенева "Деревня" (особенно "Дед" и "Перед охотой"), опубликованное в первом номере. В нем много смысловых и словесных аналогий, явно нарочитых реминисценций из тургеневских стихов. Параллели из Тургенева к стихотворению Некрасова (ключевые слова, цитаты и т.д.) -свидетельство интереса к творческой манере своего современника, возможность соревноваться с ним. Преимущественно же это - поэтический прием переосмысления тургеневского стиля. У Тургенева преобладал присущий его творческой манере поэтический, лирический настрой, у Некрасова - более трезвый, иронический, хотя и в "Псовой охоте" есть живые поэтические картины описания природы, не имеющие никакого отношения к пародии. Подобные переклички вовсе не объясняются стремлением Некрасова побудить Тургенева к "социальности". Такая точка зрения высказывалась в литературе, однако она едва ли правомерна, т,к. обедняет Некрасова и искажает Тургенева. Очевидно, здесь речь идет о разных стилевых решениях одной и той же темы: лиризм и поэтичность тургеневского образа (стихотворение "Дед") и сатиричность, подчеркнутый прозаизм некрасовского.

Раздумья над художественными открытиями Тургенева нашли отражение и в других произведениях поэта, в том числе в его романе "Тонкий человек, его приключения и наблюдения" ("Современник", 1855, № 1), в поэме "Саша", в "Сценах из лирической комедии "Медвежья охота".

В романе, густо насыщенном идеологическими и литературными проблемами, темами, мотивами, отчетливо прослеживается скрытая полемика с Тургеневым по поводу поисков нового литературного героя, новой стилистики. По существу Некрасов обращался к исконно тургеневской теме "лишнего человека", создавая в романе свою ироническую интерпретацию этого уже прочно вошедшего в литературное сознание эпохи литературного типа. При этом он ориентировался на проблематику и художественную систему повести Тургенева "Дневник лишнего человека" и рассказа "Гамлет Щигровского уезда". Последний он называл "удачнейшим в "Записках охотника"" (в письме к Тургеневу от 18 августа ¡855 и в рецензии на альманах "Комета" -"Современник", 1851, № 5). Полемичность некрасовского романа усиливалась тем, что он написан (особенно его первые четыре главы) в пародийно-ироническом стилевом ключе, что достигалось целой системой художественных приемов, прежде всего несоответствием иронического стиля сложности проблемы, обыгрыванием тургеневских слов и ситуаций, иронической стилизацией тургеневских повестей.2 Уже в самом названии некрасовского романа "Тонкий человек." звучит ирония.

Намек на Тургенева содержится и в одном из авторских отступлений, высказанном по поводу "подражания и повторения" уже известных в Поэма "Саша" опубликована в первом номере "Современника" за 1856 н. с посвящением: "И-у Т-ву", (т.е. Ивану Тургеневу). Посвящение сохранилось в издании "Стихотворений" 1856 г.; вторая часть всех последующих прижизненных изданий публикуется без посвящения.

В вариантах наборной рукописи "Сцен из лирической комедии "Медвежья охота" (1866-1867), относящихся к строкам: "В литературе/Описан он достаточно: его/Прозвали "лишним"" был назван Тургенев как литературный источник, затем слово "Тургенев" было зачеркнуто (3, 288). 2 Более подробный анализ пародийного мастерства Некрасова-прозаика см.: Мостовская H.H. 1) Пародия в прозе Некрасова (сатирическое мастерство: полемика)//Некрасовский сб. Л., 1988. Вып.1Х. С.54-68; 2) Некрасов и Тургенев (из литературной полемики 1840-1850-х годов)//И. С. Тургенев. Вопросы биографии и творчества. JI., 1990. С.67-78. литературе тем, сюжетов, образов: "Всякий предмет уясняется только тогда, -рассуждает повесгвователь, - когда перестает быть достоянием ограниченного числа специалистов, как бы получивших на него привилегию" (8, 328). Приоритет в создании образов "российских Гамлетов" принадлежал, как известно, Тургеневу. По своей смысловой наполненности (фразерство, склонность к эффектам, болезненное самолюбие) понятие "тонкий человек" у Некрасова созвучно тургеневской формуле "лишний человек". Но если Тургенева более занимала психологическая природа "лишнего человека", философские корни его мировосприятия, то Некрасов, с одной стороны, делал акцент на социально-психологическом факторе, способствовавшем появлению "тонких людей", с другой - создавал иронически развенчивающую интерпретацию тургеневского героя.

При всей критичности в адрес "лишнего человека" (в "Гамлете Щигровского уезда") тургеневское представление о "лишних людях" более емко и сложно. В этом рассказе (так же как и в "Дневнике лишнего человека", в "Переписке") есть и ощущение "всероссийской бездомности", неприкаянности, вызывающее чувство сожаления, сострадания, грусти. Некрасов сознательно исключает этот мотив, лишая своего героя какого бы то ни было сочувствия. Сосредоточившись только на теневых чертах типа "российского Гамлета" автор "Тонкого человека." как бы разрушает его внутреннюю целостность, художественную глубину и преднамеренно делает своего героя более плоским.

Перекличка с Тургеневым прослеживается и в некрасовском истолковании темы кружкового воспитания, характерного для дворянской интеллигенции 30-40-х годов. У Некрасова эти кружки названы "кружками умников" ("энциклопедистов"), имеющих свойство "быстро развивать самолюбие каждого, кто прикоснется к ним" (8, 302-303). Тургенев пишет о кружках "как о безобразной замене общества <.> жизни", о кружках, в которых "поклоняются пустому краснобайству, самолюбивому умнику" (ГУ, 284-285). Так рассуждает его герой, ставший жертвой бесплодной рефлексии.

Это совпадение по мысли и почти текстуальное связано в известной мере не только с ориентацией Некрасова на тургеневский рассказ. Были у него и свои критические соображения по этому поводу. По свидетельству

С.Н.Кривенко, на поэта производило тяжелое впечатление "преобладание фразы", риторики, в кружках, участником которых он бывал в молодости.

Прикровенная пародийность, присущая роману Некрасова, безусловно отражает интерес писателя к художественной системе Тургенева, стремление переосмыслить ее. Вместе с тем она содержит в себе и полемическую направленность, несогласие с характерным для Тургенева оправданием слабостей "лишнего человека". Эта внутренняя полемика со своим современником будет развернута и в поэме "Саша" и в""Сценах из лирической комедии "Медвежья охота"", где "тургеневское" преломляется сложнее и тоньше.

По-видимому роман "Тонкий человек." не остался незамеченным Тургеневым, внимательным читателем "Современника", но прямых его откликов на него не сохранилось, кроме более позднего высказывания о Некрасове (известного по "Воспоминаниям" А.Н.Островской): ". он написал "Сашу" и по своему обыкновению обмелил тип".

Со второй половины 1850-х годов начинается иная эпоха в творческих отношениях Тургенева и Некрасова.1 Внешняя канва событий связана с приходом в "Современник" Чернышевского и Добролюбова - возникновения коллизии "отцов и детей", приведшей в 1860 году к разрыву Тургенева с журналом и Некрасовым. Этот драматический конфликт в истории литературно-общественной жизни России традиционно объясняется идеологическими разногласиями.2 Доля истины здесь есть, но не вся.

Сам Тургенев, человек достаточно широкий, не верящий "ни в какие абсолюты и системы", отрицал идейную подоплеку своего ухода из "Современника" (и это не было фразой), тем более, что идеологию своих противников и оппонентов он прекрасно понимал, хотя и не разделял ее. В известном письме к Герцену (от 30 января (11 февраля 1861 года)) он объяснял Проблематике этого самого драматического периода в истории взаимоотношений писателей посвящена статья: Мостовская H.H. Тургенев и Некрасов. Противостояние/УРусская литература. 1998. № 4 (в печати).

2 В тургеневедении, некрасоведении, в работах по истории журналистики на эту тему написано очень много и под разными углами зрения. См., напр.: Муратов А.Б. Н.А.Добролюбов и разрыв И.С.Тургенева с журналом "Современник"У/В мире Добролюбова. Сб.ст. М., 1989. С.316-340. свой уход гораздо проще: личной антипатией к Некрасову. Возникла она, естественно, не вдруг. И не статья Добролюбова о "Накануне" явилась главной причиной "бездны", которая образовалась между прежними приятелями. Добролюбовская статья явилась только поводом к расхождению. И это событие обросло множеством домыслов, ученых концепций и просто мифотворчествам. Так фраза "я или Добролюбов" - безусловно литературное измышление Авдотьи Панаевой, а она частенько мелькает в литературе на эту тему. Известно, что в мемуаре "По поводу "Отцов и детей"" Тургенев высоко оценил статью Добролюбова. При этом он возразил и против упоминания критиков о его "раздраженном", "уязвленном" самолюбии.

Рассуждения об "оскорбленном самолюбии" Тургенева, ставшие общим местом, сильно преувеличены и мало объясняют историю драматического конфликта двух художников. Готовился же он исподволь и произошел не сразу после появления добролюбовской статьи. Тому предшествовал целый ряд событий. Приведу лишь некоторые из них (многие, кстати, остались неизвестными).

Уже в мае 1858 года Тургенев тяготился "обязательным соглашением", придуманным Некрасовым, чтобы как-то дисциплинировать сотрудников и поддержать "Современник". Оно сковывало свободу писателя, а ею он дорожил неизменно.

Одной из примет разлада явилась история со вторым изданием "Записок охотника", оставившая неприятный след в отношениях Тургенева и Некрасова. Суть ее сводилась к тому, что Некрасов оставил право издания за собой, заплатив Тургеневу 1000 рублей (еще в 1856 году) и перепродав его затем И.В.Базунову за 2500 рублей (вышло в свет в 1859 г.). По-видимому "денежные дела", вызывавшие недовольство писателя, возникали и ранее.1 В августе 1857 года Тургенев писал Некрасову: ". где эти проклятые расчеты заведутся, рано или поздно заводятся также недоразумения; а я не хочу, чтобы они были между нами" (Ш, 144, 131).

1 В июне 1857 г. Тургенев писал Герцену по этому поводу: "Да разве я входил когда-нибудь в его денежные дела и отношения. Они всегда были такого рода, что постороннему человеку ничего было туда заглядывать" (Ш, 131).

Подробности "огаревского дела" Тургеневу не были известны. Скрытный Некрасов, защищая честь женщины, едва ли посвящал в них и близких друзей. Но в невиновности Некрасова он был, по-видимому уверен. Об этом свидетельствует его обращение к Герцену (собиравшемуся опубликовать в "Колоколе" материалы по этому поводу) не делать этого, чтобы не бить по "своим" (хотя Герцен не считал Некрасова "своим"). Однако в октябре 1860 г. Тургенев писал Герцену о его статье в "Колоколе" "Лишние люди и желчевики"^ в конце которой содержался выпад против Некрасова: "Я понял конец "Желчевиков" - и сугубо тебе благодарен. Пора этого бесстыдного мазурика на лобное место" (1У, 143). "Бесстыдный мазурик", "бесчестный человек", "жулик" - эпитеты, высказанные Тургеневым по адресу Некрасова, настораживают и едва ли могут быть объяснены только эмоциональным неприятием человека. По-видомому, за ними кроются реальные поступки. Они обрастали домыслами современников, создававшими недобрую репутацию обоим писателям.

Рецензия Чернышевского (а не Добролюбова, как думал Тургенев) на "Сочинения Н.Готорна" ("Современник", 1860, № 7) довершила дело. Тургенева огорчила не критика "Рудина", а задел оскорбительный тон статьи, в которой роман иронически назывался "винегретом сладких и кислых, насмешливых и восторженных страниц как будто сшитых из разных повестей". Здесь же содержались намеки и на "состоятельных друзей", на зависимость писателя от его "литературных советников" (имелся в виду Анненков).

Совершенно очевидно, что два-три года назад подобного рода выступления в "Современнике" с откровенными выпадами против Тургенева были немыслимы. Изменилось историческое время: "все пошатнулось" (слова Некрасова) и смешалось: принципы, журналистские споры, выпады и просто оскорбления. Само понятие литературный авторитет подвергалось сомнению.

Официальное письмо Некрасову об уходе из "Современника" явилось для Тургенева своеобразным картелем, средством защиты своих убеждений^, человеческого достоинства. Письмо это неизвестно, но отдельные места из него процитированы в другом документе - письме Тургенева к издателю

Северной пчелы", в котором он вынужден был придать гласности конфликт с "Современником"1 (ХУ, 142-143).

Некрасов как мог защищал Тургенева от нападок своих молодых коллег. Объективно его слово - редактора значило много и в эту эпоху противостояния, но тем не менее он поступил как деловой человек, отдавший в журнале предпочтение публицистике и критике как делу общественно-служебному и пропагандному.

Между тем для Тургенева (и в этом он сближался с Герценым) искусство неизменно оставалось самоценным, исключающим всякого рода "Тепс1епгеп$сЬпй" (Герцен). Герценовское суждение об искусстве ("Оно <.> единственное и несомненное благо наше <:.> в нем цель - достигнута"), высказанное в "Концах и началах" (1862-1863), Тургенев по-своему и почти дословно повторит в "Довольно" (1864), одном из своих лирических произведений, проникнутом философскими раздумьями и пессимизмом. Речь идет о фразе, вызвавшей много нареканий и споров: "Венера Милосская, пожалуй, несомненнее римского права или принципов 89-го года" и далее о рассуждениях об искусстве, которое "пожалуй, сильнее самой природы." (IX, 119). И здесь Тургенев писал о главном месте искусства среди других видов деятельности человека.

В 60-е годы, переломную для России эпоху, Некрасов думал иначе. При всем своем универсализме главным для него в этот период было другое - успех журнала,и, по существу, он вольно или невольно сдал друга на милость победителей, Не отстоял (не сумел или не нашел нужным этого сделать). Таким образом, внешняя видимая история расхождения, точнее противостояния, двух прежних друзей выглядит пестрой декорацией, за которой скрыты глубокие сущностные противоречия.

Истоки их восходят к 50-м годам, времени, когда Тургенев и Некрасов усиленно работали над подготовкой изданий стихотворений Тютчева и Фета и много спорили о поэзии. Сложные поэтические системы Тютчева и Фета утверждали Тургенева во мнении, что открыто социальные тенденции в Тургенев отвечал на фельетон Ю.К.Арнольда, в котором упоминались и изрядно искажались события в "Современнике"УСеверная пчела. 1862. № 316. 22 ноября. искусстве (говоря словами Некрасова, - "направление"), бесконечное расширение границ лирического повествования (а это было присуще поэзии Некрасова) противоречили объективности и художественности. Все это как бы размывало "художественный смысл искусства", нарушало его "изящную соразмерность" (слова Герцена). Возможно, именно в этот период уже явственно обозначился литературно-эстетический барьер между Тургеневым и Некрасовым, ставший позднее непреодолимым и, думаю, важнейшим в противостоянии двух художников. Ведь в добролюбовской интерпретации романа "Накануне" (принятой Некрасовым) речь шла о недопустимом с точки зрения Тургенева, подчинении искусства прагматическим целям. Для писателя, воспитанного на лучших традициях классической немецкой (Гете, Гегель) и русской (Пушкин, Белинский) эстетики, искусство неизменно оставалось независимым делом в ряду других человеческих забот и занятий.

Есть и другое, не менее важное в этом периоде после расхождения. И для Тургенева и для Некрасова это событие (уход Тургенева из журнала) не осталось бесследным. Особенно тяжело переживал Некрасов. Это видно по его последним письмам к Тургеневу, по его эпистолярию в целом, из которого почти исчезает тема искусства, поэзии. В это время он пишет стихотворение ". одинокий, потерянный." (помета: "Навеяно разладом с Тургеневым в 1860 г." будет сделана поэтом перед смертью), "Тву" (1861-1877). В первом стихотворении содержатся строки. "Кто виноват? - у судьбы не допросишься/Да и не все ли равно?" (2, 94) по сути своей перекликающиеся с фразой (в письме Тургенева к Ю.П.Вревской 1877 г.) о тяжело больном Некрасове и событиях молодости: ". да и кто из нас прав - кто виноват?" (ХП2, 70) равно как и с часто повторяемой писателем шекспировской цитатой: "нет правых., нет и виноватых". А на рукописи стихотворения "Тву" есть не замеченное исследователями заглавие: "Споры" (ИРЛИ, ф.203, № 19, л. 1), имеющее, очевидно, прямое отношение к диалогу с Тургеневым-художником.

Наиболее точно нравственное состояние Некрасова передал Анненков (в письме к Тургеневу от 20 октября 1863 г.): ". на днях приходит ко мне Некрасов, садится калачиком и гробовым голосом говорит - и вы, и Тургенев имеете право на меня сердиться. Навязываться я к вам не буду, нужды мне в вас нет. Я сыт, да вот и болен, а душу мою вы не знаете, и что в ней память об вас выжать не могу - тоже не знаете и т.д. Вот какой психический казус!"

Тургенев, потерявший дорогую для него журнальную трибуну, утративший веру в прежнего друга, чувствует себя тоже бесприютно. Его настроение ощущается в письмах к Е.Е.Ламберт этого времени. В одном из них он с горечью замечает: "Все <.„> связи не то, что порвались - а истаяли. Я чувствую себя как бы давно умершим, как бы приндлежащим к давно минувшему, - существом" (1У, 184). В другом - он пишет о своем душевном состоянии так: ". во мне водворилась какая-то равнодушная унылость" (У, 14). В то же время известно, что именно после расхождения с Некрасовым Тургенев неоднократно отрицательно высказывался о нем, о его творчестве.2 Как правило это объясняется тем, что писатель утратил эстетическое чутье. Едва ли это так. Во-первых, потому, что и в негативных оценках содержится положительное: неравнодушие. Во-вторых, многие из резких тургеневских суждений о поэзии Некрасова имеют и объективный характер, а не объясняются только личной неприязнью. Например, в письме к Фету (от 6(18) апреля 1862 г.) Тургенев весьма иронически пишет: "Хороши тоже стишки Некрасова, сего первого из современных пиитов российских!" (1У, 372). Но ведь речь идет о стихотворении "Дешевая покупка", напоминающем по своему содержанию и поэтическому строю физиологический очерк в стихах или стихотворный фельетон. Критерия "пушкинская фактура" оно явно не выдерживает. Новые темы влекли за собой и новое оформление: рифмованный анекдот, уличная сценка, злоба дня, положенная в стихи и т.д. - все это вызывало неприятие Тургенева, воспитанного на иных, классических образцах, "Воспоминания о Белинском" (1869) и "Письмо к редактору С.-Петербургских ведомостей" (1870) о поэзии Я.П.Полонского содержали особенно резкие выпады против Некрасова. Здесь Тургеневу изменило "стремление к беспристрастию и к Истине всецелой", качества за которые он Анненков П.В. Письма к И.С.Тургеневу (1854, 1863). Публикация и комментарии Мостовской Н.Н.//Литература и история. СПб, 1997. С.318.

2 Суждения Тургенева о Некрасове нашли отражение в Летописи жизни и творчества И.С.Тургенева (1867-1870). СПб., 1997 и в Летописи жизни и творчества И.С.Тургенева (1871-1875). СПб., 1998, автор-составитель Мостовская H.H. благодарил природу, давшую ему их. Хотя, характеризуя личность Белинского, писатель процитировал некрасовские строки: "упорствуя: волнуясь и спеша" ("Памяти приятеля"),

В "Воспоминаниях о Белинском", написанных в полемическом тоне, насыщенных намеками на литературно-общественные споры 60-х годов, Некрасов был назван "официальным поэтом английского клуба" и "господином". Эти фразы Тургенев исключил только после смерти Некрасова в собрании сочинений 1880 г. Публикация отрывков из писем Белинского к Тургеневу в "Воспоминания^." осталась. По-видомому писатель поместил их как документ эпохи, но в выборе отрывков он не был объективен, цитируя те из них, в которых Некрасов порицался и не включая другие, где эти упреки по-существу снимались, что не осталось незамеченным современниками: М.А.Антоновичем, Б.Н.Чичериным. Последний писал А.В.Станкевичу, что письма Белинского "припечатаны разве только, чтобы досадить Некрасову".

Они-то и взволновали поэта, хранившего все эти годы благородное молчание и никогда не вступавшего с Тургеневым в полемику. В 1869 году Некрасов впервые" откликнулся на выступление Тургенева, но сделал это своеобразно. Он написал, очевидно одновременно, четыре письма, обращенные к М.Е.Салтыкову-Щедрину (все они не закончены, два первых черновых), но адресат никогда не узнал о них. По предельной откровенности и жесткости по отношению к самому себе они были написаны для себя, как исповедь. В ней ощутимо желание поэта разобраться в одном из сложных эпизодов своей журнальной деятельности, снять брошенную на его репутацию тень.

Самая жесткая оценка Некрасова заключена в "Письме к редактору С.-Петербургских ведомостей" (1870), где художественность поэзии Я.П.Полонского противопоставлялась некрасовской ("ее-то поэзии и нет ни на грош"). Но и это категоричное и совсем непривлекательное и несправедливое суждение объясняется не только полемичностью "Письма" (защитой Полонского от критики Салтыкова-Щедрина), но и несходством эстетических

1 О полемике вокруг "Воспоминаний о Белинском" речь идет в монографии: Мостовская H.H. И.С.Тургенев и русская журналистика 70-х годов XIX века. Л., 1983. С.34-36. позиций Тургенева и Некрасова. Об этом Тургенев гораздо сдержаннее писал Полонскому, пытаясь объяснить причины своей "выходки против Некрасова".

Несмотря на негативные тургеневские отзывы о поэте, в творчестве писателя прослеживается иное. Тургенев неизменно во все времена оставался внимательным читателем Некрасова.

В романе "Дворянское гнездо", опубликованном в "Современнике" в 1859 году, год спустя после выхода в свет поэмы "Тишина", легко прослеживается некрасовская тональность, "сходство лирических атмосфер" (В.М.Маркович). В эпизодах 18, 19, 20 глав "Дворянского гнезда", воссоздающих нравственное состояние Лаврецкого в период его возвращения из-за границы и посещения родового имения Васильевское, ощущается не только некрасовская тональность, но и более глубокая соотнесенность с поэмой Некрасова. В этих эпизодах, важных для идейно-художественного строя романа, обнаруживается много стилистических аналогий, реминисценций из некрасовской поэмы, вплоть до текстуальных совпадений.1 Сама тема Родины, духовного обновления, поисков дела раскрывается Тургеневым с ощутимой ориентацией на идейно-художественную систему. Некрасова. Мотив "врачующих просторов стороны родной" ("Тишина") перекликается с размышлениями Лаврецкого о тихой и неспешной жизни, заканчивающимися почти некрасовскими строками: "И какая сила кругом, какое здоровье в этой бездейственной тиши!" (УП, 183). Автору "Дворянского гнезда" созвучна и некрасовская тема "Храма воздыханья, храма печали" как символ народного подвижничества, суровой и сдержанной скорби.

Некрасовские строки о храме:

Сюда народ, тобой любимый, Своей тоски неодолимой Святое бремя приносил И облегченный уходил! (4, 52)

1 См.: Московская H.H. 1) Об одной творческой перекличке (Некрасов и Тургенев)//Сюжет и время. Сб.науч.трудов. К 70-летию Г.В.Краснова. Коломна, 1991. С.104-108. 2) Храм в творчестве Некрасова/УРусская литература. 1995. № 7. С: 194-202. и извечная народная мудрость заключительных стихов: "За личным счастьем не гонись/И богу уступай - не споря." ассоциируются с глубоким чувством религиозного долга Лизы Калитиной ("и свои грехи и чужие отмолить надо") -чертой национальной, коренящейся в народной психологии, и шире - в русской духовной культуре. Созвучием с некрасовской лирической нотой отмечены и смирение Лаврецкого, и охватывающее его "глубоко и сильно чувс^во^Г"й" поэтические описания богомольцев, всенощной у Калитных (во время которой Лиза "пристально и горячо молилась"), храма, определившего судьбу тургеневских героев.

Некрасовские аллюзии в "Дворянском гнезде" порой едва уловимы, но потенциально присутствуют, основываясь и на близости тем и на родственности стилистики, сочетающей в себе высокое (храм, родина, тайна тишины) и прозаическое. Примечательны они и для определения точек соприкосновения некрасовской лирики и тургеневской прозы. Кроме того эти переклички можно расценивать как творческий отклик на одно из лучших произведений поэта, во многом созвучное художественным поискам автора "Дворянского гнезда". По-видимому "Тишина" привлекла Тургенева и глубоким лиризмом, и отсутствием прямых обличений, и теми поэтическими достоинствами, в оценке которых писатель опирался на самый высокий критерий - "пушкинская фактура".

Пристальным интересом и пристрастным вниманием Тургенева к поэзии Некрасова отличен и роман "Новь". Привычное истолкование его только как романа о народничестве совершенно заглушает в нем тему искусства, поэта и гражданина, некрасовскую тему, явственно звучащую здесь. Ведь трагедия Нежданова заключалась в том, что он попал "не в свою колею": не революционные подвиги, а служение искусству должно было стать главным делом героя. Во всем остальном он, по собственному признанию, точно "скверный актер в чужой роли".

Анализ тургеневского текста, черновых набросков, вариантов, формулярного списка убеждает в том, что роман густо насыщен литературными мотивами, реминисценциями, образами, коллизиями из русской и европейской классики, из произведений современников. В числе отсылок к "чужому" слову, тексту, составляющих содержательно значимые компоненты романа, выделяются Шекспир и Гете, Гоголь и Островский, Салтыков и Достоевский, Добролюбов, Боткин, Г.Успенский, Пушкин и Некрасов. В художественной структуре "Нови" много и автореминисценций из "Рудина", "Дворянского гнезда" из статей "Гамлет и Дон Кихот", есть в нем и заготовки будущих стихотворений в прозе.

Некрасовское" в поэтической системе "Нови" занимает существенное место.1 Нежданов тайно пишет стихи, полагая свои поэтические занятия "непростительной слабостью": "Ничто так не обижало его, не оскорбляло <.> как малейший намек на стихотворство" (ХП, 32). Эта авторская характеристика ассоциируется с известной некрасовской формулой: "Поэтом можешь ты не быть,/Но гражданином быть обязан". Тема "не своих саней" усложняется и углубляется скрытой отсылкой к непростому некрасовскому тексту, вбирающему в себя многое, в том числе и противоречие между словом и делом как общественно значимую проблему.

Диалог поэта и гражданина ощутим в романе и далее. По-своему преломленный, порой утрированный до предела, он как бы предвещает трагический исход. Многоголосье некрасовской темы "поэта и гражданина" проявляется в авторских характеристиках Нежданова, в его скрытном стихотворстве, исповедальных письмах-посланиях к неизвестному другу (тоже литературное занятие!), в эпизоде обсуждения стихотворений героя ("Милый друг, когда я буду/Умирать.",2 случайно обнаруженных Марианной, народницей убежденной. В диалоге с Неждановым о поэзии она как бы выполняет функции некрасовского Гражданина: "- Такие стихи как твои, нравятся друзьям не потому, что они очень хороши, но потому, что ты хороший человек - и они на тебя похожи" (ХП, 215). Так акцентируется тема

1 См.: Мостовская H.H. "Некрасовское" в романе Тургенева "Новь"У/Русская литература. 1996. №3. С, i!S

2 По своему настрою стихотворение напоминает стихи Ленского из 6-ой главы "Евгения Онегина" и представляет собой сплетение характерных мотивов романтических элегий 20-х годов. Вместе с тем в нем ощутима и перекличка со стихотворением Добролюбова "Пускай умру - печали мало" также процитированном в романе. Некоторые строки неждановских стихов представляют собой явную парафразу стихов Добролюбова, переиначенных в романе Тургенева почти пародийно. субъективности поэзии, а потому и ее ненужность с точки зрения деятеля и гражданина.

В качестве противовеса неждановским элегиям в романе упоминается с явно пародийной целью "социалистическое стихотворение" "великого корреспондента" Кислякова, занятого своей "судорожной революционной деятельностью": "Люби не меня - но идею!" (ХП, 116-117). Стихотворение Кислякова также ассоциируется с некрасовской формулой-клише, вырванной из контекста ("Поэтом можешь ты не быть,/Но гражданином быть обязан"), нарочито огрубленной Тургеневым. Соотношение диалога о поэзии в тургеневском романе с мотивами и темами диалога в "Поэте и гражданине" прослеживаются и на иных эпизодах и его можно определить как скрытую реминисценцию на уровне художественной структуры.

Спор поэта и гражданина (он ведется, по существу, на протяжении всего романа) углубляется пересечением и взаимодействием в тексте "Нови" других реминисценций и цитат из разных источников. Стихотворение Добролюбова "Пускай умру - печали мало" занимает в романе суверенное место и процитировано Тургеневым полностью, функции его в романе многозначны: герой-поклонник Добролюбова. Оно упоминается и с целью сопоставления его с.Пушкиным. "Надо такие стихи писать, как Пушкин, - или вот такие, как эти добролюбовские: это не поэзия. но что-то не хуже ее" (ХП, 215). Этой репликой, построенной на пересечении полярно противоположных литературных ассоциаций, разных поэтических тональностей, как бы завершается диалог поэта и гражданина, осуществленный Тургеневым по-своему. Смысл ее - раздумья о назначении поэта и поэзии - вполне соотносится с тургеневской оценкой Некрасова, высказанной в январе 1878 года в письме к Полонскому: "Пускай молодежь носится с ним. Оно даже полезно, так как в конце концов те струны, которые его поэзия (если только можно так выразиться) заставляет звенеть, - струны хорошие" (ХП, 263). По существу, Тургенев воспользовался здесь автореминисценциями из "Нови".

Так и в романе, и эпистолярном суждении содержится безусловное, хотя и небезоговорочное, признание поэзии Некрасова, как нового направления в искусстве. Это подтверждается и анализом стихотворения "Сон" (в финале романа), написанном не только в некрасовской тональности. Оно спроецировано на ведущие мотивы поэзии Некрасова. В нем явственно ощутимы отсылки к поэме "Тишина", к стихотворениям "Уныние", "Размышления у парадного подъезда" прежде всего. Приведу лишь несколько сопоставлений. Горестный финал неждановского "Сна": "Спит непробудным сном отчизна/Русь святая!" - является как бы своеобразным полемическим ответом на обнадеживающий смысл строк в поэме Некрасова "Тишина":

Над всею Русью тишина, Но - не предшественница сна: Ей солнце правды в очи блещет, И думу думает она (4, 55)

Вместе с тем он явно перекликается с другими стихами поэта ("Размышления у парадного подъезда), исполненными раздумьями о народе: "И духовно навеки почил?." В сущности, этот вопрос-размышление и стал темой стихотворения Нежданова, что акцентируется в своеобразном комментарии к нему героя. Отправляя это стихотворение в прощальном письме к другу, Нежданов пишет в постскриптуме. "Да, наш народ спит. Но мне сдается, если что его разбудит - это будет не то, что мы думаем." (ХП, 231). Многоточие, которым заканчивается эта фраза делает ее смысл емким и открытым. Тургенев преднамеренно передоверяет ее герою и по сути "переиначивает" здесь некрасовский риторический вопрос: "Ты проснешься ль, исполненный сил". Ведь в "Размышлениях у парадного подъезда" на этот вопрос тоже нет ответа, а есть раздумья, над которыми поэт бьется, есть недосказанность и многозначность.

В тургеневском романе есть и другие сближения с некрасовскими стихами. И хотя реминисценции из Некрасова, скрытые и явные, выполняют роль характеристики героев, в них щутима и авторская оценочность, и то, что поэзия Некрасова не прошла для Тургенева бесследно.

Не исключено, что "некрасовское" в "Нови" (отклики на поэзию Некрасова) не остались незамеченными поэтом.1 Возможно, это могло побудить его вернуться к истории отношений с Тургеневым и к давнему стихотворению, ему посвященному: "Мы вышли вместе.", что нашло отражение в черновой помете на одной из рукописей этого стихотворения: "Начало на лоскутке. [Вспомнил и записал 11 января] (3, 481).2 К этому времени "Новь", по-видимому, уже была прочитана Некрасовым.

Творческая перекличка с Некрасовым, автором "Последних песен" прослеживается и в цикле "Стихотворений в прозе". В центре этих произведений действительно много общего: раздумья о предназначении искусства и нравственной ответственности художника, мотивы самооправдания, диалог с читателем. И "Стихотворения в прозе" и "Последние песни" пронизаны настроением прощания с жизнью, предчувствием смерти. Некрасовские стихотворения - своеобразная лирическая исповедь; тургеневские - лирический дневник, послесловие ко всему его творчеству.

Сближало эти циклы и самое сущностное - сознание их авторами трагичности бытия. Трагизмом проникнуты почти все произведения Тургенева и очень многое в поэзии Некрасова. Отсюда мотивы покаяния у поэта, извечных сомнений у Тургенева.

До сих пор классическим знаком некрасовской темы в "Стихотворениях в прозе" считалось только "Последнее свидание", проникнутое воспоминаниями о молодости, о том духовном родстве, которое объединяло Тургенева с Некрасовым и было им обоим дорого. Оно навеяно запоздалым свиданием с поэтом и, очевидно, осмыслением его "Последних песен". Известна оценка Некрасовым "Нови" в дневниковой записи А.Н.Пыпина: "Первая часть понравилась <.> но 2-ая часть плоха <,.> скверный роман - хоть я до сих пор люблю Тургенева". Возможно, она переплетается и с журнальными откликами о "Нови" и с настороженным отношением самого Пыпина к Тургеневу - летописцу народничества.

2 Ср. другую помету Некрасова на корректурном оттиске (листе гранок "Отечественных записок") - 3,471-472,481.

Разные аспекты этой проблемы раскрываются в статьях: Мостовская H.H. 1) Повесть Тургенева "После смерти (Клара Милич)" в литературной традиции//Русская литература. 1993. № 2. С. 137-148; 2) Восточные мотивы в творчестве Тургенева//Там же, 1994. № 4. С.101-102; 3) Храм в творчестве Некрасова//Там же, 1995. № 1. С. 194-202.

Тургеневу был известен этот стихотворный цикл Некрасова, что подтверждается некоторыми перекличками, в том числе лирической темы некрасовского "Вступления" ("Как ураган недуг промчался.") и тургеневского стихотворения в прозе ("Я едва узнал его. Боже! Что с ним сделал недуг?") и другими текстовыми совпадениями.

Однако интерпретировать "Последнее свидание" как отражение биографических событий едва ли возможно, так как речь идет о художественном произведении, построенном по своим эстетическим законам. Первоначальное название одного из загадочных стихотворений в черновом автографе звучит так: "Два друга. (Смерть, котприходит примирить)" (ХШ, 603). Здесь содержится ключ к пониманию его поэтической системы. "Последнее свидание" построено так, что в нем заметно стирается грань между действительным, реальным и мистическим, иррациональным, что подтверждается сравнением начальных его строк, звучащих с летописной точностью: "Мы были когда-то короткими и близкими друзьями." и заключительных, насыщенных символикой: "Мне почудилось, что не его рука взялась за мою. Мне почудилось, что между нами сидит высокая белая женщина <.> Эта женщина соединила наши руки <.> Да. Смерть нас примирила" (ХШ, 168), Таким образом поэтический строй тургеневского "стихотворения" (с его глубоко философской проблематикой) позволяет судить о творческом использовании Тургеневым "Последних песен" и совсем не отвечает на вопрос, произошло ли действительно примирение между бывшими друзьями.

С Некрасовым связано и другое "стихотворение в прозе" Тургенева: "Два четверостишия", оставшееся вне поля зрения исследователей. В рукописи оно помещено рядом с "Последним свиданием". Тема "стихотворения" -конфликт между поэтами-соперниками и восприятие их творчества толпой "любителей поэзии". Анализ чернового автографа, содержащего много вариантов, позволяет проследить у Тургенева скрытые реминисценции из стихотворения Некрасова "Баюшки-баю", равно как и близость к некрасовским - стихов, которые произносят два молодых поэта, "чтобы поддержать скорбевшую толпу".1 Конфликтная ситуация тургеневского "стихотворения" разрешается словами "седовласого старца": "Ты сказал свое - да не вовремя, а тот - не свое сказал - да во время. Следовательно он прав." (ХШ, 162). Эта дидактическая концовка, имеющая явно автобиографический источник (журнальная критика о романе "Новь"), ассоциируется и с раздумьями о Некрасове-поэте "сказавшем" конечно же свое, и что особенно важно -вовремя.

Так отголоски поэзии Некрасова (знак интереса к ней), ее тональности явственно ощутимы как в прозе писателя, так и в итоговой лирической исповеди. Не меньшие значения в этой связи представляют собой и другие "стихотворения в прозе" Тургенева, в том числе, "Фраза", "Деревня", "Порог", "Сфинкс".

Логика исследования позволяет придти к выводу: в 70-е годы в восприятии и осмыслении поэзии Некрасова Тургенев-художник явно опережал Тургенева-человека, воспитанного на иных общекультурных традициях. Это подтверждается еще одним фактом, забытым исследователями, - историей организации поминального вечера в январе 1878 года в русской библиотеке (центре русской колонии эмигрантов в Париже), задуманного сразу после кончины поэта.2 Тургенев отказался от участия в вечере, ответив его организатору (С.Ф.Шарапову), что "полную правду" о Некрасове он сказать не может, "неправду" говорить не хочет, "ограничиться банальностями неприлично". Пафос стихотворения в прозе "Последнее свидание", написанного спустя три месяца после смерти поэта, со всей очевидностью противоречил земным - "банальным" - суждениям о нем. Здесь бесстрастная и суровая достоверность переплеталась с поэтическим признанием личности художника. Мирское, тщетное отступало перед таинством смерти, примиряющей и всепрощающей.

1 Текстологический анализ стихотворений "Последнее свидание" и "Два четверостишия" в сопоставлении с художественной системой "Последних песен" см. в статье: Моставская H.H. "Стихотворения в прозе" И.С.Тургенева и "Последние песни" Н.А.Некрасова//Карабиха. Историко-лит.сб. Ярославль, 1993. Вып.2. С.167-173.

2 Этому эпизоду посвящена статья: Мостовская H.H. "Тургенев и вечер памяти Некрасова в Париже"//Некрасовский сборник. Вып.ХШ (готовится к печати).

Публично Тургенев скажет о поэте "мести и печали" - новом литературном явлении^ лишь в речи на открытии памятника Пушкину в Москве. Причем это будет сделано очень бегло, как упоминание и в связи с осмыслением исторического развития общества, "возникновения условий, при которых"зарождалась новая жизнь, вступившая из литературной эпохи в политическую" (ХУ, 73).

Более емкая и благожелательная оценка Некрасова прозвучит в одном из писем к Стасюлевичу (в январе 1878 года): "Образ его со всеми хорошими и худыми.сторонами выяснится только впоследствии, а пока пусть он остается легендой, оно не худо" (121, 259). Так метафорически Тургенев высказал свое непростое отношение к личности поэта.

Разделявший Тургенева и Некрасова с давних пор эстетический барьер -главное в особенностях их творческих взаимоотношений. Оба художника олицетворяли собой самостоятельные сильные направления в искусстве и русской культуре, то противоборствующие, то в чем-то пересекающиеся, что найдет свое воплощение и своеобразное преломление и в дальнейшем развитии литературно-эстетической мысли России XX века.

Список публикаций по теме диссертации Книги:

1.И.С.Тургенев и русская журналистика 70-х годов XIX века. Л., "Наука", 198э 214с.

2."Из подземных литературных"ер." Очерки о: прозе Некрасова. Вопросыиля (Учебное пособие поецкурсу). Псков, 1992,5-8, 39-80. Главы: Введение; Литературные реалии в прозе Некрасова. "Свое" и "чужое"; Постижение Гоголя; Пародийность как приметаиля Некрасова.

3.Летопись жизни и творчества И.С.Тургенева (1867-1870). СПб., "Наука", 1997. 224с.

4.Летопись жизни и творчества И.С.Тургенева (1871-1875): СПб, "Наука", 1998. 350с. " :

Научные статьи:

1.Из журнальной полемики вокруг "Нови" до публикации романа (Забытые воспоминания А.В.Половцева)//Тургеневский сборник. М.; Л., "Наука", 1966. Вып.2. С.185-191.

2.Вступительная статья, подготовка текстов и комментариев писем М.МСтасюлевича к Тургеневу//Тургеневский сборник. Л., "Наука", 1967. Вып.З. С.382-407.

3.Тургенев и А.М.Жемчужников (по материалам, неопубликованной переписки 1866-1869 гг)//Второй межвузовский тургеневский сборник (Уч.зап. Курского пед.ин-та, т.51). Орел, 1968. С.219-226.

4. И.С.Тургенев//Советское литературоведение за 50 лет. Л., "Наука", 1968. С.118-123.

5. Тургенев и газета М.М.Стасюлевича "Порядок"7/Тургеневский сборник. Л."Наука". 1968. Вып.4. С.282-292.

6. Подготовка текстов и комментариев писем-статей Тургенева в редакцию газет "Наш век", "Недели", секретарю Общества любителей российской словесности//Тургенев И.С. Полн.собр.соч. и писем. Сочинения: В 15 т. М„ Л., "Наука", 1968. Т.ХУ. С. 164, 168-170, 196, 376, 379-381, 394-395.

7. Отклик П.В.Анненкова на несостоявшейся юбилей Тургенева в 1875п //Тургеневский сборник. Л., "Наука". Вып.5. 1969. С.391-393.

8. Писатели в Петербурге//Русская литература. 1971. № 3. С.228-234.

9. Тургенев и "Вестник Европы"7/Третий межвузовский тургеневский сборник (Уч.зап. Курского пед.ин-та. Т.74). Орел, 1971. С.222-23 5.

10. Тургенев и Петербургское общество взаимного вспоможения артистов (по неопубликованным материалам)//Русская литература. 1973. № 1. С.98-101.

11. Г.Успенский и Тургенев//Тургенев и русские писатели. Пятый межвузовский тургеневский сборник. Науч.тр. Т.50 (143). Курск, 1975. С.44-64.

12. Н.Г.Чернышевский на страницах журнала "Вестника Европы" в 7080-е годы/Н.Г.Чернышевский. Статьи, исследования и материалы. Саратов. Изд.Саратовского ун-та, 1975. С. 109-120.

13. Флобер в оценке Тургенева и Золя на страницах "Вестника Европы"//Тургенев и его современники. Л., "Наука". 1977. С.154-161.

14. Личность художника у Гоголя и Л.Толстого ("Портрет" и "Альберт")//Л.Н.Толстой и русская литературно-общественная мысль. Л., "Наука", 1979. С.99-111.

15. Неизвестное письмо М.К.Цебриковой о Некрасове//Некрасовский сборник. Л., "Наука", 1980. Вып. УП. С.193-199.

16. Подготовка текстов и комментариев к повестям "Довольно" "Собака" (совместно с Г.Ф.Перминовым)//Тургенев И.С. Полн.собр.соч. и писем: В 30 т. Изд.2-е. Соч.: В 12 т. МЦ 1981. Т.7. С.220-246, 486-507.

17. Подготовка текста и комментария к рассказу "Сон", к очеркам "Пергамские раскопки", "Пятьдесят недостатков ружейного охотника и пятьдесят недостатков легавой собаки" (совместно с Г.Ф.Перминовым)//Тургенев И.С. Полн.собр.соч. и писем: В 30 т. Изд.2-е. Соч.: В 12т. М., 1982. Т.9. С.102-120, 460-478; Т.10. С.272-277, 326-330, 549-551, 574577.

18. И.В.Павлов - корреспондент Тургенева/М.С.Тургенев. Вопросы биографии и творчества. Л., "Наука", 1982. С.143-158.

19. Подготовка текста и комментария к очерку "Казнь Тропмана" (совместно с Г.Ф.Перминовым)//Тургенев И.С. Полн.собр.соч. и писем: В 30 т. Изд.2-е. Соч.: В 12 т. М„ 1983. Т.П. С. 131-151; 396-403.

20. Гоголь в восприятии Некрасова//Некрасовский сборник. Л., "Наука", 1983. Вып. УШ. С.25-35.

21. Soviet Turgenev scholarship of the Last decade//Canadion-american Slavic studies, 17, № 1 (Spring 1983). P.89-108.

22. Подготовка текстов f историко-литературного и реального комментариев к повестям "Необыкновенный завтрак", "Петербургские углы", "Очерки литературной жизни", "Психологическая задача", "Тонкий человек, его приключения и наблюдения"У/Некрасов H.A. Полн.собр.соч. и писем: В 15 т. Л., "Наука", 1983. Т.7. С.308-382.

23. Подготовка вариантов чернового автографа, отрывка белового автографа, авторизованных копий "Петербургских углов"// Там же. С.509-530.

24. Подготовка текста, вариантов, историко-литературного и реального комментариев к роману "Жизнь и похождения Тихона Тростникова"//Некрасов

Н.А. Полн.собр.соч. и писем: В 15 т. Л., "Наука", 1984. Т. 8. С.60-281, 467-563, 705-750.

25. Подготовка текста, вариантов, историко-литературного и реального комментариев к повестям "Сургучов", "В тот же день часов в одиннадцать утра." (при участии В.И.Коровина)//Там же. С.281-294, 411-438, 564-580, 668689, 751-757, 766-780.

26. И.С.Тургенев и Н А.НекрасовУ/Перелиска И.С.Тургенева в 2-х т. М., 1986. Т.1. С.88-144.

27. И.С.Тургенев и П.В.Анненков//Там же. С.471-595.

28. Тургенев в письмах П.В. Анненкова//И.С.Тургенев. Проблемы мировоззрения итворчества. Межвузовск.сб.науч.тр. Элиста, 1986. С.173-182.

29. Пародия в прозе Некрасова (сатирическое мастерство; полемика)//Некрасовский сборник. Л., "Наука", 1988. Вып.IX. С.54-68.

30. Об одной пародии у Герцена и Некрасова/Некрасовский сборник. Л., "Наука", 1988. Вып.Х. С. 101-107.

31. Гоголь о натуральной школе/Русская литература. 1988. № 1. С. 180185.

32. Тургенев и Некрасов (Творческие связи. Полемика)//Историко-литературный процесс. Методологические аспекты. Рига, 1989. Вып.2. С.42-43.

33. П.В.АнненковгУ/Русские писатели. Биографический словарь. 18001917. М„ 1989. С.80-82.

34. Литературная критика, библиография. Заметки о журналах. 18471869. Подготовка текстов, вариантов, историко-литературного и реального комментариев (совместно с М.М,Гином)//Некрасов Н.А. Полн.собр.соч. и писем: В 15 т. Л., "Наука", 1990. Т. И, кн.2. С.7-97, 100-270, 273-277, 281-297, 301-304, 305-331, 334-404, 406-407.

35. Некрасов и Тургенев "(из литературной полемихи 1840-1850-х годов)//И.С.Тургенев. Вопросы биографии и творчества. Л., 1990. С.67-78.

36. Тургенев и Некрасов (проблема творческих взаимоотношений в 50-е годы)//Творчество И.С.Тургенева. Проблема метода и стиля. Орел, 1991. С.25-34.

37. Неизвестная статья А.П.Скафтымова о Некрасове//Русская литература. 1991. № 2. С.205-209.

38. "Пушкинское" в творчестве Некрасова//Проблемы современного пушкиноведения. Межвузовск.сб.науч.тр. Псков, 1991. С. 177-185.

39. Об одной творческой перекличке (Некрасов и Тургенев)//Сюжет и время. Сб.науч.трудов к 70-летию Г.В.Краснова. Коломна, 1991. С.104-108.

40. Т.Н.Грановский и русская литература его времени//Литература и история (Исторический процесс в творческом сознании русских писателей ХУШ-ХХ вв.). СПб., "Наука", 1992. С. 144-162.

41. Тургенев и женщины-писательницы//Яи551ап<1 aus der Feder seiner Frauen zum Femininen Diskurs in der Russischen Literatur. Materialien des am 21/22 Mai 1992 im Fachbereich Slavistik der Universität Potsdam durchgeführten Kolloquiums. (Slavistische Beitrage. Band 297)/München, 1992, S. 159-165.

42. Повесть Тургенева "После смерти (Клара Милич)" в литературной традиции//Русская литература. 1993. № 2. С.137-148; также частично в изд.: И.С.Тургенев. Жизнь, творчество, традиции. Доклады международной конференции, посвящ. 175-летию со дня рождения И.С.Тургенева, 26-28 августа 1993 г., Будапешт. Будапешт, 1994. С. 152-160.

43. "Стихотворения в прозе" И.С.Тургенева и "Последние песни" Н.А.Некрасова//Карабиха. Историко-литературный сб. Ярославль, 1993. Вып.2. С. 167-173.

44. П.В.Анненков;«. Письма к И.С.Тургеневу. Вступит.ст., подготовка текстов и комментариев//Литературный архив. Материалы по истории русской литературы и общественной мысли. СПб, "Наука", 1994. С Л 88-276.

45. Об одной пародии на славянофилов//Славянофильство и современность. Сб.статей. СПб., "Наука", 1994. С.229-242.

46. Восточные мотивы в творчестве Тургенева//Руеская литература. 1994. №4. С.101-112.

47. Храм в творчестве Некрасова//Русская литература. 1995. № 1. С. 194202.

48. Как отпевали русских писателей//Христианство и русская литература. Сб.второй. СПб., "Наука", 1996. С.202-215.

49. "Некрасовское" в романе Тургенева "Новь"У/Русская литература. 1996. №3. С.115-125.

50. П.В.Анненков - корреспондент И.С.Тургенева//ТОДРЛ. СПб., 1996. С. 640-645.

51. Стихотворение "Поэт и гражданин" в литературной традиции//Карабиха. Историко-литературный сб. Ярославль, 1997. С.67

52. "Пушкинское" в творчестве Тургенева//Русская литература. 1997. № 1. С.28-37.

53. П.В.Анненков. Письма к И.С.Тургеневу (1854, 1863 гг.). Вступит.ст., подготовка текстов и комментариев//Литература и история (Исторический процесс в творческом сознании русских писателей и мыслителей ХУШ-ХХ вв.) СПб., "Наука", 1997. Вып.2. С.300-331.

54. Некрасов и Белинский в 1840-е годы//Некрасовский сборник. СПб., "Наука", 1998. Вып.Х1-ХП. С.35-43.

55. Некрасов и Жорж Санд//Там же. С. ¡05-! 13.

56. О "несостоявшемся" пушкинском эпиграфе к роману Тургенева "Новь"//Болдинсике чтения. Нижний Новгород, 1998. С.60-63.

57. Письма Некрасова к Тургеневу. Подготовка текстов, комментариев//Некрасов Полн.собр.соч. и писем: В 15 т. СПб., "Наука". Т. 14, кн. 1-2 (в печати).

58. Тургенев и Некрасов. Противостояние//Русская литература. 1998. № 4 (в печати).

59. Был ли Тургенев "странным"?//Русская литература. 1999. № 1 (в печати).

60. Тургенев и вечер памяти Некрасова в Париже//Некрасовекий сборник. СПб., "Наука". Вып.ХШ (в печати).

Рекомендованный список диссертаций по специальности «Русская литература», 10.01.01 шифр ВАК

  • Пушкинская традиция в процессе становления и развития жанра тургеневского романа 1850-х - начала 1860-х годов 2010 год, кандидат филологических наук Перетягина, Анастасия Владимировна

Обратите внимание, представленные выше научные тексты размещены для ознакомления и получены посредством распознавания оригинальных текстов диссертаций (OCR). В связи с чем, в них могут содержаться ошибки, связанные с несовершенством алгоритмов распознавания. В PDF файлах диссертаций и авторефератов, которые мы доставляем, подобных ошибок нет.

Однажды в 1852 году, между знаменитыми писателями Тургеневым и Некрасовым произошел следующий характерный разговор, перешедший в спор, в котором два приятеля попытались выяснить: где великих писателей больше — в Европе или в России?

Стоит отметить, что Тургенев более всех современных ему литераторов был знаком с гениальными произведениями иностранной литературы, прочитав их все в подлиннике. Некрасов это хорошо сознавал.

«– Да, Россия отстала в цивилизации от Европы, – говорил Тургенев, – разве у нас могут народиться такие великие писатели, как Данте, Шекспир?

– И нас Бог не обидел, Тургенев, – заметил Некрасов, – для русских Гоголь – Шекспир.

Тургенев снисходительно улыбнулся и произнес:

– Хватил, любезный друг, через край! Ты сообрази громадную разницу. Шекспира читают все образованные нации на всем земном шаре уже несколько веков и бесконечно будут читать. Это мировые писатели, а Гоголя будут читать только одни русские, да и то несколько тысяч, а Европа не будет и знать даже о его существовании!

Тяжко вздохнув, Тургенев уныло продолжал:

– Печальна вообще участь русских писателей, они какие-то отверженники, их существование жалко, кратковременно и бесцветно! Право, обидно; даже какого-нибудь Дюма все европейские нации переводят и читают.

– Бог с ней, с этой европейской известностью, для нас важнее, если бы русский народ мог нас читать, – сказал Некрасов.

– Завидую твоим скромным желаниям! – ироническим тоном отвечал Тургенев. – Не понимаю даже, как ты не чувствуешь пришибленности, пресмыкания, на которые обречены русские писатели? Ведь мы пишем для какой-то горсточки одних только русских читателей. Впрочем, ты потому не чувствуешь этого, что не видел, какое положение занимают иностранные писатели в каждом цивилизованном государстве. Они считаются передовыми членами образованного общества, а мы? Какие-то парии! Не смеем высказать ни наших мыслей, ни наших порывов души – сейчас нас в кутузку, да и это мы должны считать за милость…

Сидишь, пишешь и знаешь заранее, что участь твоего произведения зависит от каких-то бухарцев, закутанных в десяти халатах, в которых они преют и так принюхались к своему вонючему поту, что чуть пахнет на их конусообразные головы свежий воздух, приходят в ярость и, как дикие звери, начинают вырывать куски из твоего сочинения! По-моему, рациональнее было бы поломать все типографские станки, сжечь все бумажные фабрики, а у кого увидят перо в руках, – сажать на кол!.. Нет, только меня и видели; как получу наследство, убегу и строки не напишу для русских читателей.

  • – Это тебе так кажется, а поживешь за границей, так потянет тебя в Россию, – произнес Некрасов, – нас ведь вдохновляет русский народ, русские поля, наши леса; без них, право, нам ничего хорошего не написать.

Когда я беседую с русским мужиком, его бесхитростная здравая речь, бескорыстное человеческое чувство к ближнему заставляют меня сознавать, как я развращен перед ним и сердцем, и умом, и краснеешь за свой эгоизм, которым пропитался до мозга костей… Может быть, тебе это кажется диким, но в беседах с образованными людьми у меня не появляется этого сознания! А главное, на русских писателях лежит долг по мере сил и возможности раскрывать читателям позорные картины рабства русского народа.

– Я не ожидал именно от тебя, Некрасов, чтобы ты был способен предаваться таким ребяческим иллюзиям.

– Это не мои иллюзии, разве не чувствуется это сознание в обществе?

– Если и зародилось сознание, так разве в виде атома, которого человеческий глаз различить не может, да и в воздухе, зараженном миазмами, этот атом мгновенно погибнет. Нет – я в душе европеец, мои требования к жизни тоже европейские. Я не намерен покорно ждать участи, когда наступит праздник и мне выпадет жребий быть съеденным на празднике людоедов! Да и квасного патриотизма я не понимаю. При первой возможности убегу без оглядки отсюда, и кончика моего носа не увидите…»

Мечта Тургенева сбылась. Одной из миссий его гения было ознакомить Европу с русским художественным творчеством и заинтересовать ее им. С этой целью, например, он постоянно переводил или руководил переводами сочинений Толстого.

Цели своей он достиг как нельзя лучше. Он был пионером; теперь почти все лучшие произведения русской литературы (Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Достоевский, Толстой) переведены на иностранные языки, а что может быть важнее для развития взаимной симпатии между народами, как не знакомство с памятниками духа той или другой национальности?

Никто, заметим, не был лучше Тургенева приспособлен к этой высокой и трудной задаче. Он по самому существу своего дарования был не только русский, а и европейский, всемирный писатель, каким никогда не будет, например, Гоголь.

  • Со всем своим громадным талантом Гоголь никогда не будет так родственен и близок, так понятен Европе, потому что его типы чисто русские, тогда как тургеневские – общечеловеческие, пожалуй, даже абстрактно-психологические.

Конечно, люди – везде люди, одни и те же страсти их волнуют, одни и те же радости и скорби их посещают. Но когда Гоголь рисовал свои образы, он их вырывал, так сказать, с корнем из русской жизни и так их и предъявлял читателю. Тургенев давал своим образам только обстановку русскую, и потому для француза, немца, англичанина представлял двойной интерес: тонко разработанный знакомый общечеловеческий тип на фоне чужой своеобразной обстановки.

Сегодня сколько угодно можно обвинять Тургенева в западничестве и в стремлении сделаться великим писателем с мировым именем, однако именно он, находясь большую часть жизни в Европе сделал для России очень многое. Он открыл и проложил дорогу славы великим русским писателям, сделал их доступными для европейского читателя. Возможно, именно благодаря Тургеневу западные режиссеры сегодня снимают «Анну Каренину» и «Войну и Мир» Толстого, устанавливают по всей Европе памятники Пушкину, преклоняются перед гениальным Гоголем, которых он сам — великий писатель Иван Тургенев боготворил…

НЕКРАСОВ И ТУРГЕНЕВ

История отношений Некрасова и Тургенева вписывает несколько драматических страниц в биографии обоих писателей. Близкие друзья в течение целого десятилетия (с конца 40-х по конец 50-х гг.), в 60-е годы они сделались непримиримыми врагами и оставались ими вплоть до последних дней жизни Некрасова, которого старший по возрасту Тургенев пережил шестью годами. Вопрос о причинах, обусловивших расхождение Тургенева и Некрасова, неоднократно привлекал внимание исследователей. Но, к сожалению, ответы, которые на него давались, обычно отличались крайними тенденциозностью и односторонностью. Классические примеры таких ответов содержат статья Н. Гутьяра в его книге о Тургеневе (Юрьев, 1907 г.) и соответствующие главы в огромной монографии о Тургеневе проф. Иванова (Нежин, 1914 г.).

Гутьяр не жалеет усилий, чтобы представить охлаждение, а затем и разрыв Тургенева с редактором-издателем "Современника" как следствие постепенного прояснения в глазах Тургенева истинных свойств личности глубоко-де безнравственного и порочного Некрасова. Когда Тургенев прозрел-де настолько, что перестал сотрудничать в "Современнике" и не дал Некрасову своей повести "Накануне", то Некрасов из мести воздвиг против Тургенева на страницах своего журнала целое гонение.

На подобную же, чисто личную точку зрения стал и другой биограф Тургенева проф. Иванов; однако он обратил свои громы уже не против Некрасова, а против Чернышевского. Чернышевский изображается им каким-то надутым ничтожеством, воплощенным невеждою как в вопросах эстетических, так и в философских. "С таким человеком предстояло ужиться Тургеневу в одном журнале" - ну, и, естественно, он не ужился. Если в течение некоторого времени он и мирился с создавшимся положением, то исключительно благодаря дружеским отношениям с Некрасовым. Но эти отношения подтачивались двумя одинаково ненавистными проф. Иванову людьми: на Некрасова старался повлиять Чернышевский - "простая змея", оказавшаяся ядовитее "очковой", т. -е. Добролюбова; на Тургенева - Герцен, ненавидевший Некрасова и готовый даже "неправдой" восстанавливать против него Тургенева. Повлиять на Некрасова было, конечно, не так-то легко, но он "видел быстрый ход журнала и молчал не только за Тургенева, но и за себя". В результате пути прежних друзей разошлись навсегда, и "Чернышевский торжествовал".

На ряду с работами Гутьяра и Иванова мы могли бы назвать несколько печатных трудов, в которых вся вина за происшедший конфликт возлагается на Тургенева и отрицательные стороны его личности, каковыми-де являются непомерное самолюбие, болтливость, любовь к сплетням непростительно-небрежное отношение к деньгам и т. д. и т. п. Нам, однако, не хотелось бы утомлять внимание читателей передачей мнений этого рода, тем более, что в них, как и в мнениях, Н. Гутьяра и И. Иванова, невозможно усмотреть даже слабых признаков того, что мы называем научной объективиостью. Допустимо ли, в самом деле, при нынешнем состоянии истории литературы, как науки, все сводить к воздействию личных факторов и чисто индивидуальных свойств, когда, как в данном случае, не только могут, но и должны быть выдвинуты на первый план причины общественно-психологического и даже классового характера? На этот путь автор настоящих строк и пытался вступить в своих статьях, касающихся отношений Некрасова к Тургеневу и людям сороковых годов вообще (см. "Голос Минувшего", 1916 г., NoNo 5, 6, 9 и 10). Тогда же им было отмечено, что расхождение между Некрасовым, с одной стороны, Тургеневым и его друзьями, с другой, прежде всего было вызвано тем, что Некрасов в сущности принадлежал к иному общественно-психологическому типу, чем Тургенев, Боткин, Дружинин, Фет и другие представители их поколения, являясь выразителем психоидеологии иного социального класса. Психологами неоднократно уже указывалось, что мысль - это де все в человеке, что она представляет собою лишь "малый разум" человека, как выразился Ницше, уступая в своем значении "большому разуму" или органическому восприятию, т. е. всей совокупности чувств, привычек и ассоциаций. Русский историк литературы Соловьев-Андреевич, один из первых представителей марксизма в данной области, усвоив эти взгляды, развивает их в следующих выражениях: "Под органическим восприятием, - пишет он, - следует (понимать именно Noсего человека, со (всеми его заимствованными и не заимствованными идеями, привычками, предрассудками, коренными симпатиями и антипатиями. Несомненно, что в каждом из нас есть это органическое восприятие, которое властно притягивает нас к известному роду идей и интересов и отталкивает от другого независимо от голоса логики, вне его и даже, - что не редкость,-- наперекор ему. Мы называем это безотчетными влечениями, подсознательным сознанием (conscience inconsciente Рибо), натурой и т. д. Но не только в каждом из нас есть это органическое, восприятие, оно есть у отдельных сословий и классов, общее в крупных (чертах целой однородной группе лиц. Это наследие жизни поколений, долгого исторического опыта, часто незаметных, но всегда могущественных влияний социальной среды".

Исходя из такого понимания органического восприятия, мы и утверждаем, что Тургенев и Некрасов отнюдь не могли иметь одинакового органического восприятия. Весьма знаменательно, что сам Некрасов превосходно сознавал это, что видно хотя бы из того, как он уже в период своего медленного и (мучительного умирания в одной из бесед с Пыпиным (см. "Современник" 1913 г., No 1, стр. 233) определял разницу между собою и Тургеневым: "Я с барами хотел быть барин, хотя не был по природе барин; но я же мог подраться с кем попало в ресторане Лерхе,-- Тургенев бы повесился от этого. Он и к Белинскому поедет в белых перчатках, его тянуло к какой-нибудь аристократической барыне, а я бы не пошел туда"... Эти слова, думается нам, заслуживают самого пристального внимания, так как в них с необыкновенной отчетливостью указана вся суть того общественно-психологического различия, которое, поссорив Тургенева и Некрасова, прикрепило их к двум враждующим станам - стану "отцов" и стану "детей".

Тургенев с его органическим восприятием высоко-культурного, изысканного и утонченного барина-интеллигента всецело принадлежал к стану "отцов", хотя ему, как одному из лучших представителей своего поколения, как на редкость проникновенному художнику, давшему в своих произведениях образную историю русской общественной мысли чуть не за целое столетие (отец Лаврецкого, Гамлет Щигровского уезда, Лишний человек, Рудин, Фед. Ив. Лаврецкий, Инсаров, Базаров, Нежданов, Соломин), были ясны некоторые ив отрицательных (сторон людей 40-х гг., хотя он и не проходил мимо тех темных и нередко зловонных закоулков, которых было немало в опоэтизированных им "дворянских гнездах".

Другое дело Некрасов. Он не мог приобрести органического восприятия, свойственного вскормленному и вспоенному обломовщиной "человеку сороковых годов", уже потому, что социальная среда, которая его окружала и в детстве, и в отрочестве, и в юности, дала ему ряд (совершенно иных впечатлений, сроднивших его психику с психикой демократа-разночинца.

Детство Некрасова прошло в тягостной атмосфере отцовского деспотизма и угнетения при неизбежном, иногда подневольном участии в грубых забавах отца, делавших из его сыновей чуть ли не "дикарей". По крайней мере, это именно слово употреблено потом в одной из сравнительно недавно открытых строф элегии "Уныние", описывающей его детские годы:

Не зол, не крут, детей в суровой школе
Держал старик, растил как дикарей.
Мы жили с ним в лесу да в чистом поле,
Травя волков, стреляя глухарей.
В пятнадцать лет я был вполне воспитан,
Как требовал отцовский идеал:
Рука тверда, глаз верен, дух испытан,
Но грамоту весьма нетвердо знал.

Нет надобности распространяться, что при подобном воспитании опасность развития сибаритских наклонностей и барственных привычек в духе Ильи Ильича Обломова совершенно не угрожала Некрасову.

Отрочество Некрасов провел в бурсацкой обстановке ярославской гимназии, где главным средством воспитательного воздействия на детскую душу являлись физические наказания: "в классах секли... учителя дрались" (подлинные слова одного из сотоварищей Некрасова по гимназии - Горошкова). Соответственно с педагогическими методами, практиковавшимися в гимназии, средни, питомцев ее царили грубые нравы; их времяпрепровождение, особенно вне стен школы, отличалось порядочной разнузданностью. О Некрасове и его брате известно, например, что они целыми часами практиковались в игре на биллиарде под гостеприимной кровлей провинциального трактира.

Юность Некрасова, ознаменовавшаяся переездом в Петербург и отчаянной борьбой за существование, во время которой он на собственном опыте познакомился с ужасами продолжительного голодания, ставившего иногда самую жизнь его на карту, в свою очередь, не могла культивировать его органического восприятия в духе "утонченных" чувств и "эстетизма" с их неразрывными в ту эпоху спутниками - оторванностью от реальной жизни и неспособностью к практическому делу.

Тем не менее, когда со второй (половины 40-х гг. Некрасов сделался своим человеком в кружке писателей, типичных представителей 40-х гг., сначала группировавшихся вокруг Белинского, а затем ставших вместе с ним у кормила "Современника", он не мог не поддаться их влиянию. Влияние это имело и свою положительную и отрицательную сторону.

Положительная сторона определялась тем, что с помощью Белинского и его кружка Некрасову удалось приобрести как литературно-эстетическое развитие, так и определенное общественное и философское миросозерцание, которых ему так недоставало.

Отрицательная сторона явилась следствием того, что кружок Белинского, лишившийся в мае 1848 г. своего вождя я Вдохновителя, не уберегся от деморализации, охватившей русское общество после 1848 г., когда гнет правительственной реакции перешел все пределы, когда можно было с полной искренностью сказать: "благо Белинскому, умершему во-время". Деморализация эта привела к разнузданию чувственных влечений и барственно-сибаритских предрасположений, столь свойственных психике интеллигента 40-х гг., социальной почвой, возрастившей которого, все-таки было крепостное право, открывавшее возможность жить в свое удовольствие, пользуясь даровым трудом "трехсот Захаров", а то и неизмеримо большего числа их. Начался грустный период "чернокнижия" {Так называлось в то время среди постоянных сотрудников "Современника" сочинение юмористических фельетонов о мелочах быта, порнографических стихотворений, посланий, поэм. Самый термин был пущена в ход А. В. Дружининым, напечатавшим в 1850 году в "Современнике" свое "Сентиментальное путешествие Ивана Чернокнижникова по петербургским дачам".} с его литературным гаерством, с дружескими сборищами, на которых поглощение огромного числа явств и питий чередовалось с анекдотами, уснащенными "аттической солью" и картежным азартом. Некрасов, "ни в чем не знавший середины" ("Я ни в чем середины не знал" - вспомним это собственное признание (в "Рыцаре на час"), с головой бросился в омут этого времяпрепровождения. И все-таки органического восприятия, "свойственного настоящему барину, у него не могло создаться. Во-первых, потому, что в его душе свежи были еще переживания недавнего прошлого, "когда ему приходилось вести жизнь разночинца-пролетария, во-вторых, потому, что и в настоящем многое напоминало ему о громадной разнице между "им и чистыми представителями типа людей 40-х гг. Здесь, прежде всего, приходится указать на неустойчивость его бюджета, постоянно напоминавшую о возможных материальных лишениях. Хотя временами карточные выигрыши и значительно улучшали его материальное положение, но приобретенные ими деньги, как легко или случайно доставшиеся, легко и случайно расходились. Во всяком случае, в 40-х и начале 50-х гг. "единственной хотя и слабой и весьма непрочной, но единственной опорой существования" Некрасова, как он сам выражается в одном из писем к Тургеневу (от 15 сент. 1851 г.), был его журнал. Иначе говоря, он жил трудами рук своих. А для того, чтобы литератору, да еще литератору того времени, жить трудами рук своих, нужно было очень и очень много работать.

В наших статьях 1915 г. о редакторской деятельности Некрасова (см. "Голос Мин." 1815 г., NoNo 9, 10, 11) и в книге 1928 г. "Некрасов, как человек, журналист и поэт" приведены многочисленные иллюстрации того, как велико было количество выполняемой им, как редактором-издателем большого печатного органа, в это время работы. "Страшно некогда", "я в судорожных хлопотах" - вот обычные выражения писем Некрасова 40-х и первой половины 50-х гг.; они дают, между прочим, и понятие о характере лежавшего на его плечах дела. Оно требовало, по самому существу своему, сношений с массой людей, бесчисленного множества самых мелочных забот с их неизбежными атрибутами - суетней и беготней, (вечно напряженным и возбужденным состоянием духа. Это было сплошное кипение, тем более утомительное и выматывающую душу, что Некрасова никогда не оставляло сознание, что цензурные условия его времени создают у него под ногами подобие вулкана, извержение которого может последовать ежеминутно. Само собой разумеется, что при подобном характере своей деятельности редактор-издатель "Современника" мог не опасаться, что его внутренним существом овладеет обломовщина, лежащая в основе тогдашнего барства. А раз психика Некрасова оставалась свободной от влияния обломовщины, между ним и истинным баричем продолжала быть целая пропасть.

С другой стороны, Некрасову лишь в незначительной степени, был свойствен тот утонченный эстетизм, который был второю натурой типичных представителей 40-х гг. Хотя он, повидимому, и принимал участие в "дружеском ареопаге", подготовлявшем к печати стихотворения Фета, и вместе с другими лицами, его составлявшими (Тургенев, Дружинин, Анненков, Панаев), вел длинные дебаты на тему, возможно ли сохранить в тексте издания стихи: "На суку извилистом и чудном" или "На Краге ль по весне", однако сам, как поэт, продолжал итти своим особым путем. Его стихам, попрежнему, не было места "на столике всякой прелестной женщины" в том смысле, в каком употребил это выражение Тургенев в письме к Фету, так как в них с поразительной яркостью отражалась психология забороненного в большой город пролетария, чьи переживания и впечатления от окружающей его действительности менее всего носят на себе печать "изящного", по терминологии того времени. Если читатель возьмет на себя труд и перелистает стихи поэта за время с 1845 по 1855 гг., т. е. за целые десять лет, то он легко убедится, что среди них преобладают мотивы и темы, навеянные городом и жизнью в нем. Что можно возразить Соловьеву-Андреевичу, когда он доказывает, что в "Петербургских песнях" Некрасова впервые появляется столичный герой-пролетарий, нищий, на долю которого выпадают две жестокие борьбы: борьба за жизнь и борьба за славу, потому, что в том-то и заключается истинная особенность большого города, что обе эти борьбы идут рука об руку в нем... "Много песен посвятил Некрасов Петербургу. В них отчаяние нищеты, ужас одиночества, жалобы неудовлетворенного самолюбия, гнев и злоба на несправедливость жизни. Здесь ничего придуманного. Некрасов хотя и не долго, но все же был близок к голодной смерти. Однажды, когда его вышвырнули из квартиры, он нашел приют у нищих. Очевидно, столица создала уже материал для новых социальных чувств, приготовила для них почву. Пустая и холодная комната, близость к бездне нищеты порождает другие настроения, чем барская усадьба и "густолиственных кленов аллея".

Чтобы давать поэтический отклик на эти социальные чувства, да еще >в такой могучей, яркой форме, как это делал Некрасов, надо, конечно, иметь соответствующее органическое восприятие.

Мы не без намерения остановились на доказательствах того, что Некрасову в большей степени, были свойственны элементы психики интеллигента-разночинца, чем интеллигента-помещика, так как вопрос этот все еще не вполне прояснен в литературе о Некрасове. Зато нам представляется совершенно излишним доказывать, что Тургеневу было присуще именно органическое восприятие интеллигента-помещика, конечно, отнюдь не рядового, а одного из самых одаренных представителей данной социальной группы. Представляется ненужным потому, что доказывать это значило бы ломиться в давно открытые двери.

Все вышеизложенное преследовало лишь одну цель - установить, что Тургенев и Некрасов как индивидуальности, обладающие комплексом известных чувств, привычек, влечений и предрасположений, принадлежали к совершеннно различным общественно-психологическим типам, вследствие чего их дружеские отношения, несмотря на вспыхивающие временами теплоту и задушевность, особенно прочным быть не могли. Пока среда, окружавшая Некрасова, почти сплошь состояла из людей 40-х гг., он волей-неволей старался войти в круг ее интересов и взглядов, хотя и не переставал чувствовать себя в ней инородным телом. Когда же в среду эту проникли, в лице Чернышевского, Добролюбова, затем Елисеева и Антоновича и многих других, разночинцы с их выносливостью и упорством в труде, с их уменьем преодолевать препятствия, энергией, самообладанием, крепостью и стойкостью в жизненной борьбе, то Некрасов не мог ее почувствовать себя гораздо ближе психологически им, "чем людям 40-х гг. При таких обстоятельствах его переход из стана "отцов", в стан "детей" являлся только вопросом времени. Для Тургенева же, кровью связанного с "отцами", такой переход, конечно, был немыслим и явился бы форменным ренегатством, на которое он, разумеется, не был способен.

От общих соображений, необходимых для достижения сути отношений Некрасова и Тургенева, обратимся к более детальной характеристике этих отношений, причем будем базироваться на письмах этих писателей, документальном материале, имеющем несомненные преимущества над материалом не-документальным, каковы, например, воспоминания.

Письма Некрасова к Тургеневу (см. книгу Пыпина о Некрасове) сохранились в количестве 61 номера. Писем же Тургенева к Некрасову было напечатано 24, не считая 7 записок без даты (из них 13 писем и 1 записка напечатаны в "Русской Мысли", 1903 г., No 11; 10 писем и 6 записок напечатаны нами в "Голосе Минувшего", 1916 г., No 5--6, и 1 письмо нами же в "Некрасовском Сборнике", СПБ, 1918 г.).

Мы не имеем в виду подробно останавливаться на содержании писем Некрасова в виду того, что книга Пыпина, в которой они напечатаны, в достаточной степени известна, но несколько замечаний по поводу них считаем необходимым сделать.

Первое, что бросается в глаза при изучении этих писем, это разительная неравномерность при распределении их по годам. Почти половина писем (28 из 61) относится к 1856--1857 гг. Если, с одной стороны, здесь не осталось без влияния то обстоятельство, что Некрасов часть этого времени проводил за границей, а следовательно имел относительный досуг, который и мог использовать в целях переписки с приятелями, то, с другой стороны, очень вероятно, что именно в 1856--57 годы, когда уже наступили в русской общественной жизни события, породившие в недалеком будущем дифференциацию общества с ее неизменным спутником - партийностью, Некрасову особенно хотелось укрепить свои дружеские связи с Тургеневым и достигнуть с ним полного единомыслия в вопросах литературно-общественного порядка может быть потому, что он уже смутно предчувствовал, что различное к ним отношение сыграет впоследствии роль фермента разложения их долголетней дружбы. Однако об этом будет сказано ниже, а пока лишь отметим, что рассматриваемые письма изобилуют такими выражениями, которые с полной определенностью свидетельствуют о наличии между корреспондентами на редкость теплых и сердечных взаимоотношений.

Некрасов, прежде всего, любил в Тургеневе близкого и симпатичного ему человека. В соответствии с этим и его письма к нему пестрят изъявлениями самой горячей дружбы. Эти выражения делаются особенно частыми и по тону своему все более задушевными, чем ближе подходит время к середине 50-х гг. В письме Некрасова от 16 мая 1851 г. впервые прозвучало интимное "ты"; в письме от 17 ноября 1851 г. поэт говорит о своей любви к Тургеневу, желании иметь от него почаще известия и с нежностью вспоминает их старые отношения; в одном из июньских писем 1856 г. с трогательной деликатностью касается интимнейшего вопроса в жизни Тургенева - его скорбной, немало мук и терзаний приносившей любви к Виардо; в октябрьском письме того же года Некрасов "ужасно радуется в надежде пожить" с Тургеневым в Риме; в Письме от 30 февраля 1857 г. содержится настоящее любовное признание ("милый Тургенев, право, тебя очень люблю - в счастливые мои минуты особенно убеждаюсь в этом"); в письме того же года - прямо-таки необычайные по своей проникновенной нежности слова: "Будь весел, голубчик, глажу тебя по седой головке. Без тебя, брат, как-то хуже живется". Число подобных выдержек было бы возможно в несколько раз увеличить, но и приведенных достаточно, чтобы судить о том, как дорог был для Некрасова Тургенев, как человек. Даже в шуточную оду, посвященную Тургеневу >и написанную в 1854 г., со специальной целью посмеяться над его недостатками, Некрасов внес эмоционально-любовный тон. "Ода" кончается словами:

И в этом боязливом муже
Я все решительно люблю.
Люблю его характер слабый,
Когда, повесив длинный нос,
Причудливой, капризной бабой
Бранит холеру и понос.
И похвалу его большую
Всему, что ты ни напиши,
И эту голову седую
При моложавости души.

Не менее теплоты и дружеской экспансивности проявлял Некрасов, когда ему приходилось говорить о Тургеневе, как о писателе. Уже первые рассказы из серии "Записок охотника" вызвали ряд очень сочувственных отзывов Некрасова (например: "мне эти ваши рассказы по сердцу пришлись" - или "рассказы ваши так хороши и такой производят эффект, что затеряться им в журнале не следует"). Высоко ставил Некрасов и литературные достоинства тургеневских пьес, которые только на нашей памяти дождались общего признания. Так в письме от 12 сен. 1848 г. по поводу комедии "Где тонко, там и рвется" Некрасов писал Тургеневу: "Без преувеличения скажу вам, что вещицы более грациозной и художественной в нынешней русской литературе вряд ли отыскать". Очень "нравились Некрасову также и комедии: "Завтрак у (предводителя": и ("Холостяк" {О "Холостяке" Некрасов поместил даже особую статейку в No li "Современника" за 1847 г., (перепечатанную и вдумчиво комментированную Ю. Г. Оксманом в его книге "И. С. Тургенев. Исследования и материалы", Одесса, 1921 г.}. Как бы подводя итог своим суждениям о произведениях Тургенева, относящихся к концу 40-х гг., Некрасов утверждал, что, говоря о его последних трудах, "приходится только хвалить и дивиться -его успехам". Из отзывов первой половины 50-х гг. отметим похвалы Некрасова статье Тургенева об Аксакове {Статья Тургенева о "Записках ружейного охотника" напечатана была в No 1 "Современника" за 1853 г.} и заявление по поводу нападок В. Боткина и Н. Кетчера на недоконченный тургеневский роман, которого Некрасов тогда еще не читал, что он, только "лишившись здравого смысла", поверит, чтобы Тургенев "мог написать этой дряни". В 1855 году из уст Некрасова выливается уже целый дифирамб по адресу Тургенева. Некрасов прямо заявляет, что "из всех ныне действующих русских писателей" Тургенев "обязан сделать наиболее". Еще горячее отзывы последующего времени, среди которых нередко встретить даже преувеличения (напр., "ты поэт более, чем все русские писатели после Пушкина, взятые вместе").

Искренно любя Тургенева как человека, очень высоко ставя его как писателя, Некрасов чрезвычайно ценил его, как сотрудника журнала. В критические минуты, а их было (немало в безвременье "мрачного семилетья", Некрасов буквально вызвал к Тургеневу ("явись спасителем "Современника"!) и, признавая его "радение" о "Современнике", утверждал, что пока он сотрудничает в журнале - "все... ничего", но уйди он - "то хоть закрывай лавочку".

Казалось бы, при таких отношениях Некрасова к Тургеневу дружба между ними должна была бы отличаться особою прочностью, тем более, что Тургенев платил Некрасову тою же монетою. В письмах Тургенева к нему мы постоянно встречаемся и с выражениями дружеской заботливости об его здоровье, и с настойчивыми приглашениями приехать к нему, и с (Просьбами писать почаще, и с благодарностями за присланные письма. Это еще внешняя, так сказать, сторона отношений. Внутренняя определяется интимнейшими признаниями, подобных которым Тургенев никому почти не желал, касавшимися отношений его к Виардо (напр., в письмах от 24--12 августа 1857 г., от 18--20 января 1858 г. и от 8 апреля нового стиля 1858 г.), и горячими изъявлениями любви и доверия, как, например, те, которые содержатся в письме из Куртавнеля (от 24--12 авг. 1857 г.), писанном под свежим впечатлением только что разъяснившегося денежного недоразумения: "я так же люблю тебя, как любил прежде... не сомневайся ibo мне, как я в тебе не сомневаюсь".

Что касается до отношения Тургенева к поэзии Некрасова, то в это (время оно не имело еще ничего общего с позднейшим, глубоко трогательным отношением (см. нашу статью о Некрасове в "Современнике" 1915 г., No 3). В 1847 г., извещая Белинского (Белинский. Переписка, т. III, стр. 385; письмо из Парижа от 26--14 ноября 1847 г.) о (получении NoNo "Современника", которые читаются им теперь с "волчьей жадностью", Тургенев обращается к нему со следующей просьбой: "Во-первых, скажите от меня Некрасову, что его стихотворение в 9-й книжке меня совершенно с ума свело; денно и нощно твержу я это удивительное произведение и уже наизусть выучил". Отзыв Тургенева сделался известным Некрасову, и он в письме к Тургеневу, относящемуся к декабрю 1847 г., делает о нем совершенно определенное упоминание: "Похвалы, которыми обременили вы мои последние стихи в письме к Белинскому..." и т. д. Несколько позднее, в письме к самому Некрасову от 18 ноября 1852 г. ("Русская Мысль" 1903 г., No 1) Тургенев так оценивает присланное ему поэтом новое стихотворение, предназначавшееся для No 1 "Современника" за 1853-г.: "Скажу тебе, Некрасов, что твои стихи хороши, хотя не встречается в них того энергичного, горького взрыва, которого невольно от тебя ожидаешь; притом, конец кажется как бы пришитым... Но первые 12 стихов отличны и напоминают пушкинскую фактуру".

Заметим кстати, что в первом случае речь идет о стих. "Еду ли ночью по улице темной", а во втором о стих. "Муза". Сравнение с Пушкиным, неизменно вызывавшем самое благоговейное отношение со стороны Тургенева,-- это, с его точки зрения, высшая степень одобрения, которую только может заслужить поэт.

О полном сочувствии Тургенева в эту пору стихам Некрасова могут также свидетельствовать нижеследующие слова из письма последнего от 17 ноября 1853 г.: "Я вспомнил наши давние литературные толки, ту охоту, с которою я прочитывал каждое мое новое стихотворение, и то внимание, с которым ты меня слушал. Давние времена!" Отсюда с полной ясностью вытекает, что внимательное и благожелательное отношение Тургенева к поэзии Некрасова проявлялось не только в единичных случаях, по поводу отдельных стихотворений, а носило, если можно так выразиться, постоянный характер. Недаром Некрасов чрезвычайно дорожил тургеневскими отзывами, полагаясь на них больше, чем на чьи бы то ни было другие. Рассказав в письме от 7 декабря 1856 г. о своей усиленной работе над поэмою "Несчастные", свидетелем которой был Фет, Некрасов добавляет следующее: "Он мою вещь очень хвалит, но, кроме тебя, я никому не верю. Я - ты не откажешь мне в этом - дошел в отношении к тебе до той высоты любви и веры, что говаривал тебе самую задушевную мою правду о тебе. Заплати мне тем же". Ответ Тургенева, к сожалению, неизвестен, но из писем Некрасова от 18 и 30 дек. видно, что в нем заключалось, прежде всего, указание на цензурную невозможность напечатать поэму в ее настоящем виде, которое глубоко взволновало и огорчило Некрасова, (принужденного, вместо того чтобы послать поэму для напечатания в No 1 "Современника" за 1857 г., засесть за ее "порчу",-- а затем похвала ей ("спасибо за доброе мнение о Кроте" - писал Некрасов).

Итак, насколько можно судить по этим отзывам, в 50-х гг. Тургенев отнюдь не принадлежал к отрицателям некрасовской поэзии. Весьма знаменательно, что свое сочувственное отношение к ней он выражал не только в письмах, но однажды выразил и печатню. Мы имеем в виду нижеследующие его слова из рецензии о стихотворениях Тютчева ("Современник", 1854 г., т. 14): "Легко указать на те отдельные качества, которыми превосходят его (Тютчева) более даровитые из теперешних наших поэтов: на пленительную, хотя несколько однообразную грацию Фета, на энергическую, часто сухую, жесткую страстность Некрасова, на правильную, иногда холодную живопись Майкова; но на одном только г. Тютчеве лежит печать той великой эпохи, к которой он относится и которая так ярко и сильно выразилась в Пушкине..." и т. д.

Отсюда следует, что Некрасов являлся для Тургенева одним из "более даровитых" современных поэтов с стоял на одной доске с высоко ценимыми им Фетом и Майковым.

Далее из писем Тургенева видно, почему Некрасов так благодарил его за "радение" о "Современнике". Тургенев не только приносил ему пользу усердным сотрудничеством, но и (принимал, до некоторой степени, участие в ведении журнала. Мы говорим, "до некоторой степени", так кал участие Тургенева не было активным {Анненков в своих "Литературных воспоминаниях" рисует несколько иную картину. "Тургенев, - говорит он, - был душой всего плана, устроителем его, за исключением, разумеется, личных особенностей, введенных в него будущими издателями, с которыми делил покамест все перипетии предприятия. Некрасов совещается с ним каждодневно; журнал наполнился его трудами". Однако свидетельство Анненкова относится только к очень ограниченному периоду времени, самому концу 1846 г., когда подготовлялся выпуск No 1 "Современника" новой редакции, а потому и не противоречит нашей точке зрения.}; оно выражалось главным образом, в подробных отзывах о содержании того или другого номера журнала (напр., в письмах от 18 ноября 1852 г. и от 16 декабря того же года), а также в составлении и обсуждении планов относительно желаемых в журнале "усовершенствований" ("в письме от 22 ноября 1857 г.).

Само собой разумеется, что подобные отношения в сфере совместной журнальной деятельности обоих писателей могли иметь место только при условии значительной близости их литературных мнений, симпатий и антипатий. Что такая близость, особенно в первой половине 50-х гг., существовала, тому можно привести многочисленные примеры. Вот несколько наиболее разительных из них. Достаточно было Некрасову отозваться об авторе "Детства" как о таланте "надежном", как Тургенев спешит выразить с ним свое полное согласие (в письме от 28 окт. 1852 г.); далее отзыв Некрасова о второй части романа Писемского "Батманов" вызвал почти аналогичную оценку его Тургеневым (28 окт. 1852 г.): "2 часть "Батманова"... поразила меня своею грубостью... После этой повести, не знаю почему, он мне иначе не представляется, как литературным городовым, разрешающим все вопросы жизни и сердца палкой!" - писал Некрасов. "2-я часть "Батманова" из рук вон плоха. Ну, этот Писемский! Может он начать гладью, а кончить гадью"... - вторил ему Тургенев. С другой стороны, достаточно было Тургеневу выразить свое возмущение Щербиной за "исполненную претензий дерзость", тиснутую им в "Москвитянине" (28 октября 1852 г.), как Некрасов заявляет о своей полной солидарности с его взглядом. Конечно, иной раз литературные мнения писателей расходились, но в общем во взглядах их на современную литературу до выступления на журнальную арену Чернышевского господствовало единомыслие.

Те выводы и заключения, которые только что были сделаны на основании переписки Тургенева и Некрасова, опубликованной Пыпиным в "Русской Мысли", всецело подтверждаются анализом писем Тургенева, напечатанным нами в "Голосе Минувшего". Не лишнее будет сделать на них несколько ссылок, свидетельствующих, что некоторые из основных мотивов содержания ранее напечатанных писем Тургенева выражаются в них ярче и определеннее. Так дружеские чувства Тургенева к Некрасову проявляются здесь с несравненно большей экспансивностью: "Смертельно желаю увидеть" (в письме от 16 окт. 1853 г.); повторные приглашения приехать (от 29 апр. и 21 мая 1855 г.); повторные же опасения, что Некрасов в ярославском одиночестве "заскучает и расхандрится" (там же); трогательные в своем постоянстве и неизменности заботы о здоровье Некрасова (особенно в письме от 10 июля 1855 г.); упорные советы писать биографию ("твоя жизнь именно из тех, которая, отложа всякое самолюбие в сторону, должна быть рассказана - потому, что представляет так "много такого, чему не одна русская душа глубоко отзовется" - в письме от 10 июля 1855 г.); "написать свою биографию твой долг" (в письме от 25 мая 1856 г.);-- вот несколько взятых наудачу примеров выражения этих чувств.

Весьма знаменательно также, что Тургенев, этот будущий беспощадный отрицатель поэзии Некрасова, теперь не скупился на восторженнейшие ей похвалы. Заявления: "Стихи твои "К**" просто пушкински хороши - я их тотчас напамять выучил. Сделай одолжение, присылай мне твой рассказ в стихах {Стихи "К**" - так было озаглавлено стихотворение Некрасова "Давно отвергнутый тобою", посланное им Тургеневу в письме от 30 июня 1855 г. Рассказ в стихах есть не что иное, как упоминаемая >в том же письме поэма Некрасова "Саша".} - уверен, что в нем есть чудесные вещи (в письме от 10 июля 1855 г.); в Москве твои последние стихи (особенно "Муза") произвели глубокое впечатление. Даже Хомяков признал тебя поэтом. Какого же тебе лаврового венка!" (от 25 мая 1856 г.) - говорят сами за себя и ни в каких комментариях не нуждаются. Что они были сделаны не под влиянием случайного настроения, об этом позволяет судить та настойчивость, с которой Тургенев напоминал Некрасову о необходимости издать собрание его стихов возможно скорее (в письме от 29 апр. и 2 сент. 1855 г.), и та радость, которую юн обнаружил при известии о пропуске "всех вещей" Некрасова цензурою (от 4 июня 1856 г.). Нельзя не отметить также, как внимательно отнесся Тургенез к просьбе Некрасова перевести для него несколько пьес Бернса и ознакомить его с размером подлинника, просьбы, вызванной желанием поэта "переложить" Бернса в стихи" (от 10 июля 1855 г.).

Если, таким образом, Тургенев стремился быть полезным Некрасову, облегчая выполнение его литературных замыслов, то, с другой стороны, он и сам искал иной раз у него поддержки. Так но получении от Некрасова письма, в котором он убеждал Тургенева не полагаться на огульно отрицательные отзывы Кетчера и Боткина об его романе, Тургенев выражает в "своем ответе (от 16 окт. 1853 г.) досаду, что не распорядился прислать первую часть своего произведения именно ему и Панаеву. Сравнительно бодрая оценка своего труда ("что-то мне говорит, что (роман не совсем так плох, как он им показался") явилась, вероятно, следствием похвал, содержащихся в некрасовском письме. Еще явственнее поддержка Некрасова сказалась несколькими месяцами позднее. Услышав, что Тургенев находится в моменте "распадения" и считает свое писательское поприще оконченным, а себя выдохшимся, Некрасов поспешил заявить своему другу, что он "из всех "ныне действующих русских писателей обязан сделать наиболее"... Это лестное для самолюбия Тургенева суждение осталось не безрезультатным. В своем ответе (10 июля 1855 г.) он благодарит за его "одобрительное увещание" и обещает напрячь последние силы хотя бы для того, чтобы оправдать хорошее мнение приятелей".

Подобные отношения между писателями, естественно, привели к тому, что между ними установилось полнейшее доверие, которое внушило Тургеневу, например, эти слова: "Ты можешь комедийку мою пихнуть, Куда хочешь - это совершенно от тебя зависит" (в письме от 4 июня 1856 г.). Самое дорогое, что есть у писателя, это его произведения, и раз он право распоряжаться ими передает своему приятелю, то, очевидно, он ему вполне доверяет.

Теперь, когда наличность близких дружеских отношений между Некрасовым и Тургеневым подтверждена столькими фактическими ссылками, перейдем к указаниям на те, покамест, т. -е. в средине 50-х гг., легкие облачка, которым с течением времени суждено было разрастись с грозовую тучу и вызвать бурю, навсегда оборвавшую нити приязни и взаимного уважения, крепко связывавшие Тургенева и Некрасова. Таким облачком нельзя, прежде "всего, не счесть сначала не слишком резкого, но впоследствии очень усилившегося расхождения в вопросе об отношении к личности и идеям Чернышевского, который начал сотрудничать в "Современнике" с конца 1853 - начала 1854 гг. и к 1855 г. завоевал себе в редакции его очень видное и влиятельное положение. Уже в письме от 10 июля 1855 г. Тургенев, характеризуя Дружинина как "отличного человека", а его статью в "Библиотеке для чтения" об аннанковском издании Пушкина как "прекрасную", говорит о книге Чернышевского как о "мертвечине", проникнутой "враждой к искусству, которая везде скверна, а у нас и подавно". В тот же день (т. е. 10 июля) Тургенев пишет послание к Дружинину и Григоровичу (см. первое собрание писем И. С. Тургенева, стр. 12--14), в котором похвалы Дружинина за статью о Пушкине еще восторженнее, а нападки на Чернышевского еще горячее. Обращаясь к Григоровичу, Тургенев говорит здесь: "Je fais amende honorable... Я имел неоднократно несчастье заступаться перед вами ]за пахнущего клопами (иначе я его теперь не называю) - примите мое раскаяние и клятву - отныне преследовать, презирать и уничтожать его всеми дозволенными и в особенности недозволенными средствами... Я прочел его отвратительную книгу, эту поганую мертвечину, которую "Современник" не устыдился разбирать серьезно... Raca! Raca! Raca! Вы знаете, что ужаснее этого еврейского проклятия нет ничего на свете".

Столь ярый гнев Тургенева против Чернышевского был вызван, как уже догадался читатель, его знаменитой диссертацией "Эстетическое отношение искусства к действительности", вышедшей в свет летом 1855 г, Само собой разумеется, что Тургенев, Эстетические воззрения которого были внушены гегелевским идеализмом, не мог сочувствовать эстетической теории Чернышевского. Не забудем, что Чернышевский в своей диссертации, опираясь на материализм Фейербаха, доказывал, что "прекрасное в действительности всегда выше прекрасного з искусстве", что оно "или совсем не имеет недостатков, находимых в нем идеалистами, или же имеет их в слабой степени" (см. книгу Плеханова о Чернышевском и его статью о нем в "Ист. русск. литер." из-ва т-ва "Мир", т. III), причем от таких недостатков не только не свободны произведения искусства, но они повторяют их в гораздо больших размерах. Следовательно, искусство никоим образом "не могло иметь своим источником стремление освободить прекрасное от недостатков, будто бы присущих ему в действительности и будто бы мешающих людям наслаждаться им", истинная цель искусства должна состоять не в исправлении, а в воспроизведении прекрасного, существующего в действительности. Если бы Тургенев дал себе труд поглубже вникнуть в "эту поганую мертвечину", то он должен был бы признать, что основной вывод "отвратительной книги" Чернышевского находится в полном соответствии с эстетическими взглядами Белинского в последние годы его жизни. Нельзя не согласиться в данном случае с Плехановым, который, характеризуя эстетическую теорию Чернышевского - пишет: "Взгляд на эстетику, как на орудие реабилитации действительности, сближал Чернышевского с Белинским, который к концу своей жизни тоже пришел к философии Фейербаха и тоже ставил перед литературой задачу точного изображения жизни (особенно в двух своих последних обзорах русской литературы). Подобно Чернышевскому, Белинский в последний период своей деятельности отрицал теорию искусства для искусства и весьма сочувственно относился к тем художникам, принадлежавшим к так называвшейся тогда натуральной школе, которые не отказывались произносить свой "приговор" над явлениями действительности и произведения которых могли служить "учебником жизни". Вообще Чернышевский был в нашей литературе лишь наиболее законченным представителем того типа просветителей, родоначальником которого в значительной степени являлся: в последние годы своей деятельности Белинский".

Все это просмотрел Тургенев и, негодуя на автора "Эстетических отношений", рассердился и на "Современник", который не только не "отделал" Чернышевского, но "не устыдился разбирать серьезно" его книгу. Этот разбор (см. "Современник" 1855 г., No 6), подписанный инициалами Н. П. и принадлежавший перу самого Николая Гавриловича, сухой и очень сдержанный по тону, развивал и подчеркивал основную точку зрения "Эстетических отношений". Неудивительно, что он так не понравился Тургеневу, который, надо думать, охотно присоединился бы к следующей оценке и книги Чернышевского и современниковской рецензии на нее: "во всей изложенной теории нет ничего... кроме нелепости вывода". Таково было мнение "Библиотеки для чтения" (1855 г., No 8), только что поместившей статьи Дружинина об анненковоком издании Пушкина столь восхитившие Тургенева.

В этих статьях содержалось, между прочим, зерно другого расхождения между "Современником" и некоторыми из прежних участников кружка Белинского. Статьи Дружинина - не только критические, но и полемические, причем острие их полемики направлено против современного направления русской литературы, чересчур, по мнению Дружинина, поддавшейся гоголевскому влиянию и уклонившейся от заветов Пушкина. Признавая, что "наша текущая словесность изнурена, ослаблена своим сатирическим направлением", явившимся, как результат "неумеренного подражания Гоголю", Дружинин призывал к открытому противодействию "гоголевскому направлению". Весьма любопытен тургеневский отзыв {Впервые вопрос об отношении Тургенева, Толстого и Некрасова к дружининскому направлению рассмотрен был нами в статье "Некрасов и люди 40-х годов" ("Голос Минувшего" 1916 г., No 5--6). За последнее время этого вопроса коснулся и Б. Эйхенбаум в своей книге "Лев Толстой", 1928 г. (стр. 190--193 и 225--228), причем его выводы в основном совпали с нашими.} о статьях Дружинина, приводимый Боткиным в его письме к Дружинину от 27 июля 1855 г., (см. сборник "XXV лет", стр. 481--482). Я прочел их,-- писал Тургенев Боткину,-- с великим наслаждением. Благородно, тепло, дельно и верно. Но в отношении к Гоголю Дружинин не прав. То есть в том, что он говорит, Др. совершенно прав, но так как Др. всего сказать не может, то и правда выходит кривдой. Бывают эпохи, где литература не может быть только художеством - и есть интересы выше поэтических интересов. Момент самопознания и критики также необходим в развитии народной жизни, как и в жизни отдельного лица. А все-таки статья славная, и когда ты будешь писать Др-ну, передай ему мое искреннее спасибо. Многое из того, что он говорит, нужно нынешним литераторам мотать себе на ус - и я первый знаю - ou le soulier de Gogol blesse. Ведь это на меня Др. сослался {Ссылка эта такова: "Один из современных литераторов, - писал Дружинин в своей статье, - выразился очень хорошо, говоря о сущности дарования Александра Сергеевича: "Если б Пушкин прожил до нашего времени, - выразился он, - его творения составили бы противодействие гоголевскому направлению, которое в некоторых отношениях нуждается в таком противодействии".}, говоря об одном литераторе, который желал бы противодействия гоголевскому направлению; все это так, но о Пушкине Др. говорит с любовью, а Гоголю отдает только справедливость, что в сущности никогда не бывает справедливо". Итак, хотя правда Дружинина - не полная правда, однако Тургенев все же остается на точке зрения признания необходимости противодействовать гоголевскому направлению. Соответственно этому в письме Тургенева к самому Дружинину от 10 июля 1855 г. ("Первое собрание писем Тургенева", стр. 13) похвалы его статьям решительно не обладают, о некотором несогласии же с взглядом Дружинина на Гоголя брошено лишь одно мимолетное замечание ("насчет Гоголя - вы знаете - я не совсем согласен с вами"). Годом позднее, в письме от 30 октября 1856 г. Тургенев напомнил Дружинину о том, что он, будучи поклонником Гоголя, толковал ему "когда-то о необходимости возвращения пушкинского элемента в противовесие гоголевскому".

Иную позицию занимал, конечно, в данном вопросе "Современник". Не желая очевидно, ввязываться в полемику с одним из обоих сотрудников (Дружинин в это время еще не прекратил сотрудничества в "Современнике"), он ограничился в "Заметках о журналах" несколькими очень лестными замечаниями о статьях Дружинина, которые, действительно, в своей главной части, относящейся к Пушкину, не были лишены серьезных достоинств. Зато в скором времени "Современник" начал печатание "Очерков гоголевского периода", которые развивали совершенно противоположный дружининскому взгляд на гоголевское направление. Чтобы напомнить его, приведем несколько строк из "Очерков": "Гоголевское направление остается до сих пор в нашей литературе единственным сильным и плодотворным. Если и можно припомнить несколько сносных, даже два или три прекрасных произведения, которые не были проникнуты идеею, сродною идее гоголевских созданий, то, несмотря на свои художественные достоинства, они остались без влияния на публику, почти без значения и в истории литературы... Мы осмелимся сказать, что самые безусловные поклонники всего, что написано Гоголем, превозносящие до небес каждое его произведение, каждую его строку, не сочувствуют так живо его произведениям, как сочувствуем мы, не приписывают его деятельности столь громадного значения в русской литературе, как приписываем мы. Мы называем Гоголя без всякого сравнения величайшим из русских писателей по значению... Давно уже не было в мире писателя, который был бы так важен для своего народа, как Гоголь для России... Гоголь важен не только как гениальный писатель, но вместе с тем и глава школы - единственной школы, которою может гордиться русская литература,-- потому что ни Грибоедов, ни Пушкин, ни Лермонтов, ни Кольцов не имели учеников, которых имена были бы важны для истории русской литературы. Мы должны убедиться, что вся наша литература, насколько она образовалась под влиянием не чужеземных описателей, примыкает к Гоголю, и только тогда представится нам в полном размере все его значение для русской литературы".

Было бы излишним доказывать, насколько близки между собою взгляды на Гоголя Чернышевского и Белинского. Этот последний в своем, можно Сказать, предсмертном литературном обозрении 1847 г. проводил мысли, под которыми, конечно, Чернышевский не задумался бы подписаться. "Литература наша,-- читаем мы здесь,-- постоянно стремилась к самобытности, народности, из риторической стремилась сделаться естественною, натуральною. Это стремление, ознаменованное заметными и постоянными успехами, и составляет мысль и душу истории нашей литературы. И мы не обинуясь скажем, что ни в одном русском писателе это стремление не достигло такого успеха, как в Гоголе. Это могло совершиться только через исключительное обращение искусства к действительности, помимо всяких идеалов. Для этого нужно было обратить внимание на толпу, на массу, изображать людей обыкновенных, а не приятные только исключения из общего правила, которые всегда соблазняют поэтов на идеализирование и носят на себе чужой отпечаток. Это великая заслуга со стороны Гоголя. Этим он совершенно изменил взгляд на искусство. К сочинениям каждого из поэтов русских можно, хотя и с натяжкою, приложить старое и новое определение поэзии, как "украшенной природы"; но по отношению к сочинениям Гоголя этого уже невозможно сделать. К ним. идет другое определение искусства, как воспроизведения действительности во всей ее истине. Тут все дело в типах, а идеал тут понимается не как украшение (следовательно, ложь), а как отношения, в которые автор ставит друг к другу созданные им типы, сообразно с мыслью, которую он хочет развить своим произведением".

"Очерки гоголевского периода", этот восторженный дифирамб и Гоголю и его истолкователю Белинскому, слишком известное произведение, значение которого в достаточной мере выяснено историками нашей литературы, а потому, не останавливаясь более на его содержании, отметим только, что Дружинин не счел возможным оставить их без ответа. Таким "ответом его и явилась статья "Критика гоголевского периода русской литературы и наши к ней отношения" (в "Библиотеке для чтения" 1856 г., NoNo 11 и 12). Здесь он отстаивал деление "всех критических систем, тезисов и воззрений" на "две, вечно одна другой противодействующие теории" - "артистическую, т. е. имеющую лозунгом чистое искусство для искусства, и дидактическую, т. е. стремящуюся действовать на нравы, быт и понятия человека через прямое его поучение. Все (свои симпатии Дружинин, само собой разумеется, отдавал первой, утверждая, что как только русская критика гоголевского периода, т- е. Белинский, "усвоила себе дидактическую сентиментальность представителей новой французской словестности, ее влияние, произносим это с горестью, начало видимо клониться к упадку" (там же, No 12, отд. III, стр. 45--46). В этих словах, конечно, нельзя не видеть вполне сознательного разрыва с заветами Белинского, по крайней мере, того Белинского, каким он был в последний период своей деятельности... Не входя в дальнейшие подробности этого спора, перейдем к выяснению того, как относился к нему Некрасов.. В своей статье "Заметки о журналах за июль м-ц 1855 г." ("Совр." No 8), придерживаясь "взгляда на литературу, как на самый могущественный проводник в общество идей образованности, посвящения, благородных чувств и понятий", т. е. именно того взгляда, который Дружинин называл "дидактическим", Некрасов утверждал, что "нет науки для науки, нет искусства для искусства,-- все они существуют для общества, для облагорожения, для возвышения человека, для его обогащения знанием и материальными удобствами жизни". По существу же спора он высказался в письме к Тургеневу от 30 декабря 1856 г., причем- поводом послужило сделавшееся ему известным намерение Толстого перейти в дружининскую "Библиотеку для чтения", отказавшись от исключительного, вместе с Тургеневым, Островским и Григоровичем, сотрудничества в "Современнике", условие с которым он, повидимому, уже подписал. Соответствующая страница письма напечатана А. Н. Пыпиным с большими и очень существенными сокращениями; мы приводим ее почти без этих последних:

"За наступающий год,-- писал Некрасов,-- обсуждая положение "Современника" к началу 1857 г., нельзя опасаться --покуда есть в виду и в руках хорошие материалы, а что до подписки, то она будет непременно хороша, но жаль, если союз пойдет в разлад {Речь идет о заключенном в 1856 поду условия, по которому Л. Толстой, Тургенев, Григорович и Островский становились пайщиками "Современника", но зато обязывались сотрудничать исключительно в этом журнале. Союз действительно оказался непрочным. "Обязательные сотрудники", будучи обеспечены получением дивиденда независимо от степени их участия, перестали заботиться о напечатании своих произведений и почти ничего не присылали в редакцию. В виду этого в начале 1858 года договор был расторгнут.}. Что сказать о Толстом, право не знаю. Прежде всего он самолюбив и неспособен иметь убеждение - упрямство не замена самостоятельности; потом, конечно, ему еще хочется играть роль повыше своей; Панаева он не любит и, как этот господин хвастливостью и самодовольствием мастерски умеет поддерживать к себе нерасположение, он верно теперь не любит еще более. При нынешних обстоятельствах, естественно, литературное движение сгруппировалось около Дружинина, в этом и разгадка. А что до направления, то тут он мало понимает толку. Какого нового направления он хочет? Есть ли другое - живое и честное - кроме обличения и протеста? Его создал не Белинский, а среда, оттого оно и пережило Белинского, и совсем не потому, что "Современник" в лице Чернышевского будто бы подражает Белинскому. Иное дело, может быть Чернышевский недостаточно хорошо "ведет дело, так дайте нам человека или пишите сами. Больно видеть, что Толстой личное свое нерасположение -к Чернышевскому, поддерживаемое Дружининым и Григоровичем, переносит на направление, которому сам доныне служил и которому служит каждый честный человек в России. А с чего приплетены тут денежные соображения? После этого я вправе сказать, что Толстой переходит на сторону Дружинина, чтобы скорее попасть в капиталы {Хотя это слово и было прочтено по рукописи Б. Эйхенбаумом, как "капитаны" (см. его книгу "Лев Толстой. 50-е годы". Лнгр. 1928, стр. 531), мы все же останемся при том мнении, что его следует читать именно так, как оно приводится здесь. Сходство в начертании буквы "л" с "н" (как это имеет место и в данном случае) в рукописях Некрасова встречается довольно часто, между тем выражение попасть в капиталы" несомненно более подходит здесь по смыслу в связи с предшествующими словами о "денежных соображениях".}. И последнее правдоподобнее. Не знаю, как будет кушать публика г..... со сливками, называемое дружининским направлением, но смрад от этого блюда ударит и скоро отгонит от журнала все живое в нарождающемся поколении, а без этих сподвижников, еще готовящихся, журналу нет прочности. Одна к овсе это ясно для нас, но не для Толстого. Чем его удержать? Не удержит ли его покуда то, что он, при обстоятельствах, доныне неизменившихся, подписал наши условия. Заставить журнал дать ложное обещание публично - поступок нехороший. Думаю на-днях написать к нему".

Несмотря на значительную дозу личного элемента, все же совершенно несомненно, что цитированные строки имеют и большое принципиальное значение, уясняющее сущность разногласия между Тургеневым и Некрасовым. В то время как первый считал необходимым противодействие гоголевскому влиянию и чрезвычайно высоко ставил Дружинина, хотя и не во всем с ним соглашался, второй утверждал, что иного направления, кроме "обличения и протеста", т. е. именно гоголевского, потому что Гоголь, а не кто другой, был провозвестником "обличения и протеста", нет и быть не может; свое же отношение к направлению, отстаиваемому Дружининым, которое упиралось в "артистическую теорию" искусства для искусства, определял словами "г.... со сливками", неимоверная грубость которых указывает на силу негодования, возбуждаемого в нем этим направлением.

Как ни велико отмеченное здесь расхождение во взглядах двух писателей-друзей, не одно оно лежит в основе постепенного охлаждения в их отношениях, хотя ему, мы убеждены, принадлежит значительная роль. Не могла остаться без влияния и отмененная выше полная дисгармония в чувствах, возбуждаемых Чернышевским и как писателем и как человеком. Как относился к Чернышевскому Тургенев, мы видели; правда, через некоторое время в письме к Дружинину от 30 октября 1856 г. ("Первое собрание писем Тургенева", стр. 25--26) он пытается взять иной, более беспристрастный тон в отношении него; досадуя на Чернышевского за его сухость и черствый вкус, за его нецеремонное обращение с живыми людьми, утверждая, что он плохо понимает поэзию, Тургенев, в противоречие с своим собственным недавним отзывам, не находит в нем мертвечины и готов признать его даже полезным. Однако этот отзыв о Ник. Гавр, нельзя счесть характерным. Через какой-нибудь месяц после этого письма к Дружинину Тургенев в письме к Л. Н. Толстому от 8 декабря 1856 г. (ibid, стр. 33), говоря о "Современнике", доверенном Некрасовым на время его пребывания за границей Чернышевскому, пишет: "что "Современник" в плохих руках - это несомненно".

В воспоминаниях целого ряда современников сохранились совершенно определенные указания на то, что Тургенев не скрывал, по крайней "маре, в беседах с приятелями своего крайнего нерасположения к "семинаристам". Панаева, например, передает целую речь Тургенева, обращенную к ее мужу, в которой он с презрением отзывался о "литературных Робеспьерах", выросших "на постном масле" и стремящихся "с нахальством стереть с лица земли поэзию, изящные искусства, все эстетические наслаждения и водворить свои семинарские грубые принципы" (367--368). Само собой разумеется, что Панаева могла напутать в передаче выражений Тургенева, тем более, что писала свои воспоминания через несколько десятилетий после того, как произносились передаваемые ею монологи. Но сомневаться в том, что сущность тургеневского отношения к "семинаристам" уловлена ею верно, не приходится. (Ведь не постеснялся же Тургенев, беседуя с Чернышевским, сравнить его, правда, в шуточной форме, со "змеей", а Добролюбова даже с "очковой змеей".

Нельзя не отметить, что антипатию Тургенева к Чернышевскому разделяли и другие писатели 40-х гг. В 1913 г. новый "Современник" (см. No 1) напечатал письмо Толстого к Некрасову от 2 июля 1856 г., в котором Лев Николаевич, высказав отрицательное мнение об одной статье Чернышевского, неправильно, впрочем, приписанной им Некрасову, продолжает: "Нет, вы сделали великую ошибку, что упустили Дружинина из нашего союза. Тогда бы можно было надеяться на критику в "Современнике", а теперь срам с этим клоповоняющим {Это слово было выпущено при печатании письма в "Современнике".} господином. Его так и слышишь, тоненький, неприятный голосок, говорящий тупые неприятности и разгорающийся вое более оттого, что говорить он не умеет и голос скверный. - Все это Белинский! Он-то говорил во всеуслышание, и говорил возмущенным тоном потому, что бывал возмущен, а этот думает, что для того, чтобы говорить хорошо, надо говорить дерзко, а для этого надо возмутиться. И возмущается в своем уголке, покуда никто не сказал цыц и не посмотрел в глаза. Не думайте, что я говорю о Б., чтобы спорить. Я убежден, хладнокровно рассуждая, что он был, как человек, Прелестный и, как писатель, замечательно полезный, но именно оттого, что он выступал из ряда обыкновенных людей, он породил подражателей, которые отвратительны. У нас не только в критике, но и в литературе, даже просто в обществе утвердилось мнение, что быть возмущенным, желчным, злым очень мило. А я нахожу, что очень скверно. Гоголя любят больше Пушкина. Критика Белинского верх совершенства, ваши стихи любимы из всех теперешних поэтов. А я нахожу, что скверно, потому, что человек желчный, злой, не в нормальном положении".

Этот отрывок любопытен, между прочим, и потому, что в нем одновременно отразились и крайнее Нерасположение к личности и вполне отрицательное отношение к направлению, ею воплощаемому.

Сохранился ответ Некрасова на нападки Толстого на Чернышевского: "Особенно мне досадно, писал Некрасов Толстому от 22 июля 1856 г., что Вы так браните Чернышевского. Нельзя, чтоб все люди были созданы на нашу колодку, и коли в человеке есть что хорошее, то во имя этого хорошего не надо спешить произносить ему приговор за то, что No нем дурно или кажется дурным. Не надо также забывать, что он очень молод, моложе всех нас, кроме Вас разве. Вам теперь хорошо в деревне, и Вы не понимаете, зачем злиться, Вы говорите, что отношения к действительности должны быть здоровыми, но забываете, что здоровые отношения могут быть к здоровой действительности. Гнусно притворяться злым, но я стал бы на колени перед человеком, который лопнул бы от искренней злости-- у нас немало к ней поводов. И когда мы начнем больше злиться, тогда будем лучше, т. е. больше будем любить - любить не себя, а свою родину".

Если Тургенев и Толстой свою нелюбовь к Чернышевскому проявляли в частных письмах, то один из писателей их кружка (Д. В. Григорович) не задумался выступить против него с печатным памфлетом. В No 9 "Библиотеки для чтения" за 1855 г. он поместил юмористический рассказ "Школа гостеприимства", в котором вывел (Чернышевского в лице Чернушкина - грубоватого гостя, злословящего на всех. "Наружность его,-- писал Григорович,-- так поражала своею ядовитостью, что, основываясь на ней только, один редактор, (т. е. Некрасов - В. Е. -М.) пригласил его писать критику в своем журнале".

Этот поступок Григоровича вызвал, хотя и в затушеванном виде, печатный протест со стороны Некрасова. В своих "Заметках о журналах за сентябрь 1855 г." (в No 10 "Совр.") он в общем положительный отзыв об этом рассказе заканчивает такими словами: "Есть, впрочем, черта в новом рассказе г. Григоровича, которая может произвести неприятное впечатление, но она собственно не относится ни к литературе, ни к читателям, ее заметят только немногие, и потому мы умалчиваем о ней, предоставляя себе при другом случае коснуться вопроса о том, в какой степени можно вносить свои антипатии в литературные произведения".

Вообще, что касается Некрасова, то его образ действий в отношении Чернышевского с самого момента приглашения его в редакцию "Современника" свидетельствовал о чувстве искренней симпатии и отличался полной самостоятельностью и независимостью от чьих бы то ни было мнений. Мы не будем "излагать то, что рассказывал сам Николай Гаврилович (см. статью Ляцкого в "Современном Мире", No 9, 10, 11) о своем знакомстве с Некрасовым, о том благоприятном впечатлении, которое произвел на него поэт своими прямотою и искренностью, об его в высшей степени честном и благородном поведении в вопросе о совместном сотрудничестве Чернышевского в "Современнике" и конкурировавших с "им "Отечественных Записках" Краевского, нам важно только напомнить читателю об этих фактах, которые с несомненностью свидетельствуют о том, что Некрасов сразу почувствовал в Чернышевском присутствие какого-то близкого и родного ему начала. О степени независимости, которую проявил Некрасов в деле привлечения и сотрудничества Ник. Гавр, в "Современнике", можно судить хотя бы по следующему рассказу Колбасина ("Современник", 1911 г., No 8): "Многие из крупных сотрудников "Современника" долго не знали, кто помещает в журнале критические и библиографические статьи. В эту тайну не был посвящен даже ответственный редактор Панаев. Когда же к Некрасову приставали за объяснениями Тургенев, Боткин, Григорович и др., Некрасов обыкновенно как-нибудь уклонялся от прямого ответа, и имя нового сотрудника оставалось неизвестным. Один раз Боткин настойчиво стал допрашивать поэта и сказал: "Признайся, Некрасов, ты, говорят, выкопал своего критика из петербургской семинарии?" - "Выкопал,-- отвечал Некрасов. - Это мое дело".

С какой целью так поступал в данном случае Некрасов, - понять нетрудно: он, очевидно, сознавал, что Чернышевский едва ли придется по нраву его друзьям из числа людей 40-х гг., и, прежде чем представить его им, хотел дать ему возможность зарекомендовать себя полезным сотрудником журнала. При таких условиях отстаивание Чернышевского для Некрасова значительно облегчалось; пожертвовать же Николаем Гавриловичем, в угоду своим старым приятелем, Некрасов не был расположен, сразу разгадав в нем крупную интеллектуальную и литературную силу. Недаром в письме к Тургеневу от 7 декабря 1856 г. он говорил о Чернышевском: "Чернышевский просто молодец, помяни мое слово, что это будущий русский журналист помяни меня грешного". Иной раз Некрасов, конечно, мог ворчать на Чернышевского, находить его хотя и "дельным и полезным", но "крайне односторонним, что-то вроде если не ненависти, то презрения питающим к легкой литературе", утверждать даже, что Чернышевский "ушел в течение года наложить на журнал печать однообразия и односторонности" (в письме к Тургеневу от 27 июля 1857 г.), но основной взгляд на него выражаемый в только что приведенных словах, остался неизменным. Высоко ставя его сотрудничество вообще, дорожа его статьями, Некрасов тем больше укреплялся в своем отношении к Чернышевскому, что видел, что оно хотя и не разделяется кружком его старинных друзей, зато вполне разделяется широкими кругами читающей публики. При этом Некрасов превосходно понимал, что растущая популярность Ник. Гавр, и вскоре присоединившегося к нему Добролюбова обусловливается, прежде всего, не знающей (компромиссов определенностью их взглядов, которую он не мог не уважать даже в тех случаях, когда не вполне с ними соглашался. Такой именно характер имеют его отзывы о Чернышевском и Добролюбове в предпоследнем, дошедшем до нас его письме к Тургеневу (1861 г.). "Поставь себя на мое место, - говорит здесь Некрасов, - ты увидишь, что с такими людьми, как Черн. и Добр. (людьми честными и самостоятельными, что бы ты они думал и как бы сами они иногда ни промахивались) - сам бы ты так же действовал, т. е. давал бы им свободу высказываться на их собственный страх".

Итак, мы считаем более или менее выясненным, что и в вопросах литературно-эстетических, и в вопросах литературно-общественных, и, наконец, в отношении к писаниям и личности Чернышевского между Некрасовым, с одной стороны, Тургеневым, Толстьим, Дружининым и Григоровичем, с другой, обнаружилось в 1855--56 годах столь существенное расхождение, которое делало неизбежным в более или менее недалеком будущем и окончательный разрыв.

Не имея в виду подробно останавливаться та тех литературных фактах, которые все более и более обостряли отношения между двумя разнородными половинами редакции "Современника", напомним, что важнейшими из них надо считать не резкие нападки Чернышевского на Авдеева ("Современник" 1853 г., No 2), писателя, не пользовавшегося среди поколения "отцов" особым авторитетом, и не иронический разбор им книжки "Новые повести". Рассказы для детей" ("Совр." 1855 г., No 30), хотя в нем и можно видеть уколы по адресу Григоровича, как автора рассказов из простонародного быта, а известную статью Чернышевского об "Асе" Тургенева "Русский человек на rendez vou" ("Атеней", 1858 г., No 18) и еще более известные статьи Добролюбова "Литературные мелочи прошлого года" ("Современник" 1859 г., NoNo 1 и 4) и "Что такое обломовщина?" (там же, 1859 г., No 5). Было бы излишне доказывать, что эти статьи, родственные по духу, являлись отходною для старшего поколения, преобладающем типом которого был тип "лишнего человека", столь художественно обрисованный Тургеневым и Гончаровым. Пусть в своем походе против "отцов", независимо от того, какое обличие они принимали: Рудина ли, героя ли "Аси", Обломова ли и пр. и пр., Чернышевский и Добролюбов базировались на художественном материале, даваемом творениями самих "отцов", - это отнюдь не могло избавить последних от горьких и обидных размышлений о том, что на их поколении ставится крест, и кем же!-- "мальчишками", тем более что Чернышевский и Добролюбов по своему психологическому складу не были склонны ко всякому рода недомолвкам и, высказывая свои мнения, сообразовались прежде всего со своим внутренним убеждением, а не с тем, как они будут приняты тем или другим влиятельном литератором. Это свойство обоих "молодых" сотрудников "Современника", неизменно проявляемое ими в сфере литературной, не одинаково было присуще им в сфере житейских отношений: Чернышевский был много мягче и уступчивее Добролюбова, тогда как прямолинейная угловатость этого последнего не хотела признавать никаких компромиссов, мало того, не всегда считалась с так называемыми "приличиями". Отсюда ясно, что если Чернышевский страшно раздражал старых сотрудников "Современника", то Добролюбова они просто не могли выносить и были даже в этом с своей точки зрения, не совсем правы. Вот что рассказывает Чернышевский о характере отношений Тургенева и Добролюбова, видевшихся очень часто, так как первый каждый день заезжал к Некрасову, а последний жил у него: "Я, кончив разговор с Некрасовым имеется в виду деловой разговор, спросил у него, что такое значит показавшийся мне раздраженным тон рассуждений Тургенева о Добролюбове. Некрасов добродушно рассмеялся, удивленный моим вопросом. "Да неужели вы ничего не видели до сих пор? Тургенев ненавидит Добролюбова". Некрасов стал рассказывать мне о причинах этой ненависти - их две - говорил он мне. Главная была давнишняя и имела своеобразный характер такого рода, что я со смехом признал ожесточение Тургенева совершенно справедливым. Дело в том, что давным-давно когда-то Добролюбов сказал Тургеневу, который надоедал ему своими то нежными, то умными разговорами: "Иван Сергеевич, мне скучна говорить с вами, и перестанем говорить", - встал и перешел на другую сторону комнаты. Тургенев после этого упорно стал заводить разговоры с Добролюбовым каждый раз, когда встречался с ним у Некрасова, т. е. каждый день, а иногда и не раз в день. Но Добролюбов неизменно уходил от него или на другой конец комнаты, или в другую комнату. После множества таких случаев Тургенев отстал, наконец, от заискивания задушевных бесед с Добролюбовым, и они обменивались только обыкновенными словами встреч и прощаний, или если Добролюбов разговаривал с другими, и Тургенев подсаживался к этой группе, то со стороны Тургенева были попытки сделать своим собеседником Добролюбова, но Добролюбов давал на его речи односложные ответы и при первой возможности отходил в сторону" (см. "Современный Мир", 1911 г., No 11).

Разговор Некрасова с Чернышевским, упоминаемый здесь, который заставил ненаблюдательного Николая Гавриловича впервые задуматься об отношениях Тургенева и Добролюбова, происходил, по его словам, уже после напечатания статьи Добролюбова, о "Накануне" (в No 3 "Совр." 1860 г.). В (этом, однако, (позволительно сомневаться. Возможно, что в данном случае память изменила Чернышевскому; во всяком случае, та характеристика отношений Тургенева и Добролюбова, которая дана в этом разговоре, указывает на более раннее время. Как бы то ни было, но в начале 1859 г. между "отцами" и "детьми" началась открытая война. Правда, ареной ее, покамест, была еще не редакция "Современника", но это, конечно, не меняло сущности дела. На упомянутые статьи Добролюбова начала 1859 г. решил отвечать Герцен. В июньском- номере "Колокола" он поместил статью "Very danegerous",B которой позволил себе не только заговорить о "тлетворной струе" и "разврате мысли", якобы культивируемых "Современником", но и заподозрить редакцию этого журнала в том, что она находится под "наитием направительного и назидательного триумвирата" (т. е. цензурного триумвирата, состоявшего из гр. Адлерберга, Тимашева и Муханова) и, действуя своими нападками на либералов в руку реакции, может досви статься не только да Булгарина и Греча, но до Станислава на шее". Нельзя не присоединиться к оценке этой статьи, сделанной М. К. Лемке, который называет ее "резкой, несправедливой и оскорбительной" и недоумевает, как "мог дойти Герцен в своем "прекрасном далеке" до заподозревания "честности и неподкупности "Современника", в частности Добролюбова", и обнаружить столь "удивительное по своей колоссальности (непонимание мыслей" этого последнего.

Отношение ко всей этой истории Некрасова достаточно определяется отрывком из (дневника Добролюбова от 5 июня (см. "Полное собрание сочинений Добролюбова" (под редакцией Лемке, т. III). Замкнутый в себе и сдержанный редактор "Современника" был так потрясен "статьей Герцена, что заговорил о поездке в Лондон и о дуэли с ее автором {Некоторые черты в отношениях Некрасова и Герцена прояснены в нашей статье "Некрасов и Герцен" ("Заветы", 1913 г., No 1).}. До дуэли дело, конечно, не дошло, но и попытка договориться с Герценом через посредство Чернышевского, который с этой целью предпринял, на строго конспиративных началах, поездку в Лондон, осталась, повидимому, безрезультатной. Разговор Чернышевского с Герценом обнаружил только то, что собеседники не владеют общим языком. У нас нет определенных данных, которые освещали бы отношение Тургенева к начавшимся военным действиям между Герценом и "современниковцами". Однако можно быть совершенно уверенным в том, что он всецело стоял на стороне Герцена. В частности, к личности Некрасова у него в это время стало вырабатываться вполне отрицательное отношение. В письме к Фету от 1 августа 1859 г. он упоминает о "вонючем цинизме господина Некрасова", а самого Некрасова рисует в образе "злобно зевающего барина, сидящего в грязи". Впрочем, Тургенев все еще не рвал своих отношений с "Современником", хотя свой новый роман ("Накануне") отдал в другой журнал ("Русский Вестник"), что, конечно, являлось дурным симптомом. Статье Добролюбова о "Накануне" ("Когда же придет настоящий день") суждено было стать поводом для окончательного разрыва Тургенева с Некрасовым и "Современником".

Панаева в своих воспоминаниях утверждает, что Тургенев, благодаря нескромности цензора Б. (т. е. Бекетова) познакомившийся со статьей ранее ее появления в журнале, потребовал от Некрасова, чтобы было выкинуто все начало статьи, а когда Некрасов попытался было возражать, поставил ему настоящий ультиматум в особой записке, гласивший: "Выбирай: я или Добролюбов". На воспоминания Панаевой-Головачевой среди некоторых исследователей нашей литературы установился взгляд, как на источник весьма недостоверный. Мы менее, чем кто-либо другой, склонны отрицать, что они действительно изобилуют и искажениями, и преувеличениями, и даже фактическими ошибками, но, тем не менее, не можем не согласиться с мнением покойного Пыпина, что в них "при некоторых личных пристрастиях, много совсем справедливого" (см. книгу о Некрасове, стр. 68). Так и ее рассказ о событиях, сопровождавших Появление в печати статьи Добролюбова о "Накануне", представляется нам в основе своей внушающим доверие, тем более, что он подтверждается и другими источниками. Так П. М. Ковалевский, сотрудничавший тогда в "Современнике", в своих "Встречах на жизненном пути" ("Русская Старина" 1910 г., No 1) подтверждает факт просмотра Тургеневым статьи Добролюбова раньше ее напечатания, а М. К. Лемке на страницах "Полного собрания сочинений" Добролюбова (изд. Панафидиной?, т. IV, стр. 32) опубликовал письмо цензора Бекетова, к Добролюбову от 19 февраля 1860 г., в котором Бекетов выражал желание повидаться с Добролюбовым, чтобы перетолковать об его статье и некоторых сокращениях в ней, якобы необходимых в виду цензурных требований и во внимание к интересам Тургенева. "Напечатать так, - писал здесь Бекетов,-- как она вылилась из-под вашего пера, по моему убеждению, значит обратить внимание на бесподобного Ивана Сергеевича, да не поздоровилось бы и другим, в том числе и слуге вашему покорному"... Эти слова Бекетова дают достаточное основание утверждать, что найденная нами нижеследующая записка Тургенева к Некрасову писана по поводу той же статьи Добролюбова:

"Убедительно тебя прошу, милый Н., не печатать этой статьи: кроме неприятностей, ничего мне наделать не может, она несправедлива и резка - я не буду знать, куда бежать, если она напечатается. - Пожалуйста, уважь мою просьбу. Я зайду к тебе.

Твой И. Т."

Трудно допустить, чтобы случайное совпадение, а не единство объекта, заставило Бекетова настаивать на сокращении и Тургенева на напечатании вовсе какой-то статьи, прикрываясь одним и тем же мотивом - возможностью "неприятностей", очевидно, со стороны властей предержащих для Тургенева. Конечно, у "страха глаза велики", в особенности, когда мы испытываем его за себя, а таким в данном случае именно и был страх Бекетова и Тургенева, но, с другой стороны, нельзя отрицать, что статья Добролюбова о "Накануне" является одной из наиболее радикальных именно по своему политическому смыслу из всего наследия великого критика. Не забудем, что в ней явно сказалось сочувствие тому пункту социализма, который лежал в основании мировоззрения Чернышевского - к благу реальной личности как главному критерию. Затем в этой статье с полной ясностью проявилась вера Добролюбснва в неизбежность революционной борьбы в России. Не уставая подчеркивать, что главная цель Инсарова заключается в том, чтобы "освободить" родину, Добролюбов выражал страстное убеждение, что наступает время появления русских Инсаровых, которым придется бороться за освобождение родины не с внешними, а с внутренними врагами. Относящиеся сюда строки его статьи в "Современнике" напечатаны не были; они гласили: "Для удовлетворения чувства, нашей жажды", нужен человек, как Инсаров, - но русский Инсаров.

На что ж он нам? Мы сами говорили выше, что нам ее нужно героев-освободителей, что мы народ владетельный, а не порабощенный...

Да, извне мы ограждены, да если б и случилась внешняя борьба, то мы можем быть спокойны. У нас для военных подвигов всегда было довольно героев, и в восторгах, какие доныне испытывают барышни от офицерской формы и усиков, можно видеть неоспоримое доказательство того, что общество наше умеет тенить этих героев. Но разве мало у нас врагов внутренних? Разве не нужна борьба с ними и разве не требуется геройство для этой войны? А где у нас люди, способные к делу? Где люди цельные, охваченные с детства одной идеей, сжившиеся с ней так, что им нужно или доставить этой идее торжество, или умереть? Нет таких людей, потому что наша общественная среда до сих пор не благоприятствовала их развитию. И вот от нее-то, от этой среды, от ее пошлости и мелочности и должны освободить нас новые люди, которых появления так нетерпеливо и страстно ждет все лучше, все свежее в нашем обществе.

Трудно еще явиться такому герою: условия для его развития, и особенно для первого проявления его деятельности, крайне неблагоприятны, и задача гораздо труднее, чем у Инсарова. Враг внешний, притеснитель привилегированный, гораздо легче может быть застигнут и побежден, нежели враг внутренний, рассеянный повсюду в тысяче разных видов, неуловимый, неувязимый и между тем тревожащий вас всюду, отравляющий всю жизнь вашу и не дающий вам ни отдохнуть, ни осмотреться в борьбе. С этим внутренним врагом ничего не сделаешь обыкновенным оружием; от него можно избавиться только переменивши сырую и туманную атмосферу нашей жизни, в "которой он зародился, вырос и усилился, и обвеявши себя таким воздухом, которым он дышать не может.

Возможно ли это? Когда это возможно? Из этих вопросов можно отвечать категорически только на первый. Да, это возможно, и вот почему. Мы говорили выше о том, как наша общественная среда подавляет развитие личностей, подобных Инсарову. Но теперь мы можем сделать дополнение к нашим словам: среда эта дошла теперь до того, что сама же и поможет появлению такого человека".

Если принять во внимание, что Добролюбов, отнюдь не отказывая Тургеневу в понимании того, что его "прежние герои (т. -е. лишние люди. - В. Е. -М.) уже сделали свое дело и не могут возбуждать прежней симпатии в лучшей части нашего общества", всячески (приветствовал проявленную Тургеневым готовность встать на дорогу, на которой совершается передовое движение настоящего времени", и готов был считать его художественное творчество своего рода "сильною пропагандою" (эти слова опять-таки были изъяты цензурою из текста "Современника"), то страхи Тургенева и Бекетова сделаются совершенно понятными. Первый, очевидно, опасался того, что его могут обвинить в предвозвещении скорого наступления революционного "дня", чуть ли не в "пропаганде"; второй - того, что ему (будет поставлено в вину допущение публичного раскрытия Добролюбовым, опять-таки в целях все той же революционной пропаганды, тайного {Хотя в романе "Накануне" Тургенев проявил более радикальный образ мыслей, чем в каком-либо другом своем произведении, однако, справедливость требует оговорить, что едва ли он предвидел возможность толкования его романа в таком революционном духе, как это сделал Добролюбов.} смысла тургеневского романа. Нет надобности распространяться, что Тургенев выказал себя в данном инциденте отнюдь не с (лучшей стороны: и чтение статьи в корректуре, без ведома автора, и предъявление известных требований, имевших несомненный характер авторской цензуры, и самая (мотивировка этих требований соображениями вполне личного порядка,-- все это, конечно, ложные шаги. Сделались же эти ложные шаги возможными на почве резко уже обозначавшегося идейного расхождения Тургенева с новой редакцией "Современника". Внешним и чрезвычайно определенныс показателем того, как далеко зашло это расхождение, может служить тот факт, (что "Накануне" появилось не в "Современнике", а в "Русском Вестнике". При наличии прежних отношений - это было бы, само собой разумеется, невозможно.

Мы далеки от мысли давать описываемой распре одностороннее толкование, т. -е. всю вину возлагать на Тургенева. Наша основная точка зрения сводится к тому, что виноватых в ней, собственно говоря, ре было, так как конфликт был вызван не столько личными причинами, которые могли играть и действительно играли лишь второстепенную роль, сколько различием мировоззрений и, пожалуй, еще в большей степени различием психологии "отцов" и "детей", разумея под теми и другими не столько представителей различных поколений, сколько представителей различных классовых групп. Если же становиться на точку зрения констатирования отдельных. ложных шагов, то, конечно, в них был повинен не только Тургенев, но и противная сторона. Бесспорною ошибкой "Современника" следует признать помещение в рецензии о книге Готорна "Собрание чудес, повести, заимствованные из мифологии" (1860 г., No 6) нескольких насмешливых и обидных замечаний, касающихся "Рудина". Автор рецензии (Чернышевский, а не Добролюбов, как предполагали прежде) упрекал Тургенева в том, что он, имея в виду изобразить М. А. Бакунина (имя не было названо), "человека, не бесславными чертами вписавшего свое имя в историю", в угоду своим "литературным советникам" вздумал было сделать из "льва" материал для "кариктуры". В результате из повести, которая должна была бы иметь высокий "трагический характер", "вышел винигрет сладких и кислых {насмешливых и восторженных страниц, как будто сшитых из двух разных повестей".

История создания "Рудина", тех колебаний, которые испытывал во время нее Тургенев, тех переделок, которым он подвергал своего героя,-- общеизвестна. Если дополнить ее сведениями, сообщенными Чернышевским в его воспоминаниях ("Совр. Мир", 1911 г., No 11, стр. 178--179), его можно считать установленным, что только что приведенный отзыв Ник. Гавр. о "Рудине" имеет за собой известные основания. Однако печатать его все же не следовало именно потому, что он приобретал явно тенденциозный характер в виду изменившихся отношений с Тургеневым, как не следовало позволять мелких выпадов по адресу Тургенева. {Примеры мелких выпадов "Современника" приводятся М. Н. Гутьяром в его книге "Ив. Серг. Тургенев", Юрьев, 1907 г., на стр. 239--240. } Конечно, существенного значения эта последние иметь не могли, так как в основе разрыва лежали несравненно более глубокие причины, о которых уже было достаточно говорено, но если бы редакция некрасовского журнала нашла в себе достаточно объективности, чтобы от них воздержаться, то это послужило бы только к ее чести.

Не останавливаясь на дальнейших подробностях разрыва, окончательно фиксированного письмом Тургенева к Панаеву с отказом сотрудничать в "Современнике" от 1--13 октября 1860 г. (оно, кстати сказать, не было передано Панаеву Анненковым) и полемикой между "Русским Вестником" (1861 г., No 1, ст. "Несколько слов вместо современной летописи") и "Современником" (1861 г., No 6, стр. 452--456 "Современного Обозрения"), но поводу предъявленного первым обвинения, что отзывы (второго о современных писателях стоят в зависимости от того, сотрудничают ли они в нем или нет: с прекращением расчетов на сотрудничество изменяется-де и "тон отзывов",-- отметим, что если в начале 1861 г. разрыв этот еще не носил характера полной непримиримости (15 января 1861 г. Некрасов отправил Тургеневу письмо, в котором делал попытку восстановить их добрые отношения, говорил о своей любви к Тургеневу, о том, что он неотступно думает о нем и даже несколько ночей сряду видит его во сне), то во второй половине 1861 г. и особенно в 1862 г. он уже принял формы, отнимавшие всякую надежду на: более или менее безболезненный исход. В No 2 "Современника" за 1862 г. в статье Чернышевского "В изъявление признательности" (по поводу отношений его к Добролюбову) был приведен рассказ о том, как в разговоре с ним, Чернышевским, Тургенев назвал его "просто змеею", а Добролюбова "очковой". В третьей же книжке журнала появилась пресловутая статья Антоновича об "Отцах и детях" - "Асмодей нашего времени", в которой Тургенев весьма решительным образом был зачислен в ряды обскурантов и гонителей молодого поколения. Конечно, включение в статью Чернышевского рассказа о прозвище, данном Тургеневым Добролюбову, симпатии к которому были разогреты его безвременной кончиной, и, в особенности, помещение статьи Антоновича, написанной в тоне более чем резком, свидетельствовали о значительной степени раздражения, накопившегося против Тургенева в редакции "Современника".

Однако справедливость требует отметить, что это раздражение проистекало не из каких-либо личных мотивов. Чернышевский верил в справедливость своих слов, когда, отвечая "Русскому Вестнику", писал: "Нам стало казаться, что последние повести Тургенева не так близко соответствуют нашему взгляду на вещи, как прежде, когда его направление не было для нас так ясно, да и наши взгляды не были так ясны для него. Мы разошлись. Так ли? Ссылаемся на самого Тургенева" ("Современник" 1861 г., No 6). Тургенев в письме к Достоевскому от 3 октября 1861 г. выражал свое крайнее возмущение этой версией ("Современник" плюется и сознательно лжет"), ссылаясь на то, что у него есть письмо от Некрасова, "написанное в начале этого года, в котором он делает ему самые блестящие предложения". Однако, эта ссылка не совсем верна. Отмеченное выше письмо Некрасова к Тургеневу от 15 января 1861 г. - о нем-то здесь и идет речь - никаких "блестящих предложений" не заключало да и вопроса о повести касалось очень слегка. "Прошу тебя думать, - писал Некрасов, - что в сию минуту хлопочу не о "Современнике" и не из желания достать для него твою повесть, - это как ты хочешь, - я хочу некоторого света в отношении самого себя и повторяю, что это письмо (вызвало неотступностью мысли о тебе". Зато несколько выше Некрасов заявил с чрезвычайной определенностью: "Не могу думать, чтобы ты сердился на меня (курсив автора) за то, что в "Современнике" появились вещи, которые могли тебе не нравиться. Я тут не виноват; поставь себя на мое место, ты увидишь, что с такими людьми, как Чернышевский и Доброл. (людьми честными, самостоятельные, что бы ты ни думал, и как бы сами они ни промахивались) - сам бы ты так же действовал, т. -е. давал бы им свободу высказываться на их собственный страх"... Отсюда ясно, что наличность идейных разногласий между, Тургеневым и редакцией "Современника" в достаточной мере сознавалась и Некрасовым.

Эти разногласия с особой рельефностью вырисовались после появления на страницах "Русского Вестника" "Отцов и детей". Спору нет, что "Современник" и его многочисленные единомышленники поняли роман односторонне. Говорить о нем как о злостной пародии, сознательной клевете на молодое поколение, конечно, ее было достаточно объективных оснований. Но факт остается фактом: "Отцы и дети", правильно или неправильно, но были поняты, как выпад против радикальной молодежи. Так взглянул на роман Антонович, так взглянули на него и другие руководители "Современника. Нам уже приходилось приводить в печати мнение о нем Гр. Зах. Елисеева, извлеченное из рукописи незаконченной, неотделанной, а потому и не увидевшей света статьи этого писателя о земстве. Рассказав о выходе Тургенева из состава сотрудников "Современника", вследствие недовольства статьею Добролюбова о "Накануне" и неисполнения Некрасовым его пожелания, "чтобы эта статья вовсе не была напечатана, Елисеев продолжает: "Кипятясь от злости и досады, Тургенев захотел дать чувствительный щелчок такому молокососу, который хотел сделаться ментором его, старого (мастера, в деле создания словесных художественных произведений, а вместе с тем и приютившему у себя этого молокососа "Современнику"... Тургеневу пришла на ум злостная мысль сделать маскарад, заставив действовать перед публикой вместе и людей старых и тех, которых якобы Добролюбов называет людьми новыми. Для чего под видом новых людей вывести тех же людей старых, т. е. имеющих одинаковые с ними мысли, чувствования и тенденции, но находящихся еще в школьном возрасте. Подходящих для подобной цели балбесов можно было набрать сколько угодно среди всякой учащейся молодежи - была бы только охота! Для предположенной Тургеневым цели маскарад был тем более с руки, что "Современник" вообще стоял горой за молодое поколение и на него возлагал все надежды в будущем... Тургенев взял в представители новых людей несколько лиц преимущественно учащейся молодежи. "Так вот "каких новых людей готовит нам "Современник" из нашего учащегося юношества",-- говорило большинство публики. Слово "нигилист" сделалось почти озарением для всех. Точно завеса у всех спала с глаз и всем стало ясно, какая такая преступность заключается в "Современнике". Доселе многие только смутно предполагали, что есть что-то недоброе в "Современнике", по темным слухам, исходящим от его недоброжелателей, но точно никто не мог оказать, в чем это недоброе состоит и даже есть ли оно действительно. Теперь вина "Современника" для всех стала ясна. Он занимается приготовлением из учащейся молодежи для общества балбесов, ни во что не верующих, по жизни распущенных, ни к чему не пригодных, пожалуй, даже мазуриков.

Напрасно "Современник" посвятил длинную статью рассмотрению повести Тургенева, где обстоятельно доказывалось, что картинка, нарисованная Тургеневым, есть чистый подлог, что в действительности серьезная учащаяся молодежь не имеет в себе ничего похожего на это изображение. Статья эта не имела никакого действия. "Конечно, будет защищать дело рук своих",-- говорили, вероятно", о "Современнике" и те, кто имел терпение прочесть статью до конца. Нравственная репутация учащейся молодежи в общественном мнении вдруг страшно упала, так как молодые люди почти поголовно, огулом были зачислены в нигилисты. И когда весной 1862 г. случился страшный пожар, уничтожившей Апрксин и Щукин дворы, молва, не усомнилась признать виновниками этого пожара нигилистов. "Они, дескать, жгут города". Газеты и журналы, передавая это голословное обвинение молвы, не сочли себя обязанными решительно и категорически отразить эту бессмысленную клевету. Таким образом tacito modo пожар точно и действительно был признан делом нигилистов, и вместе с этим закрыт был на восемь месяцев "Современник", а бывший руководитель его немедленно заключен в крепость. Всем этим как будто в самом деле подтверждалось то, что "Современник" занимался приготовлением из учащейся молодежи нигилистов,-- людей, способных на все, на самые преступные дела, как поджоги и т. п.

Вот какое страшное, если не прямое обвинение, то подозрение в нашем обществе могло возникнуть из такой пустой вещи, как красиво написанная легкомысленным человеком повестца, и какою оно тяжестью обрушилось и на ни в чем неповинный журнал, и на ни в чем неповинных работавших в нем сотрудников, и тем более на ни в чем неповинную учащуюся молодежь и, наконец, на неповинную ни в нем либеральную партию". {Весьма показательно, что даже III отделение в своем отчете за 1862 год отмечало "благотворное влияние на умы", которое "имело сочинение известного писателя Ивана Тургенева "Отцы и дети". Находясь во главе современных русских талантов, - говорится далее в отчете, - и пользуясь симпатиею образованного общества, Тургенев этим сочинением, неожиданно для молодого поколения, недавно ему рукоплескавшего, заклеймил наших недорослей-революционеров едким именем "нигилистов" и поколебал учение материализма и его представителей" (ст. Н. Бельчикова "III отделение и роман "Отцы и дети". - Документы по истории литературы и общественности. Центр-архив, вып. II, "И. С, Тургенев." ГИЗ, 1923 г., стр. 165--166).}

Трудно согласиться и с тем, что говорит Елисеев о тенденции, руководившей Тургеневым при создании "Отцов и детей", и с его заключительным выводом, чрезмерно расширяющим влияние тургеневского романа, который является в его глазах одной из причин общественной и правительственной реакции, заметно поднимавших голову задолго до начала польского восстания 1863 г., но отрицать всякую связь между ними было бы едва ли справедливо хотя бы уже потому, что Тургенев в своем романе, конечно, без всякого заранее обдуманного намерения, выступил как бы застрельщиком в начинавшемся походе против нигилистов. Характерно, что Чернышевский и Салтыков смотрели на "Отцов и детей" такими же глазами, как Антонович и Елисеев. Что же касается отношения к нему Некрасова, то на него удалось пролить свет сравнительно очень недавно. В конце 1917 г., в дни 40-летней годовщины смерти поэта, на страницах одной из петроградских газет ("Новая жизнь", 1917 г., No 2/10) появилась нижеследующая заметка К. Чуковского:

"11 января 1877 г. Некрасову немного полегчало. Он потребовал карандаш и бумагу. Стихов писать он уже не мог, а писать хотелось, и вот он стал записывать по памяти свои старые, забытые стихи, написанные лет 20-15 назад. В числе стихов он занес такое:

Мы вышли вместе... наобум
Я шел во мраке ночи,
А ты... уж светел был твой ум
И зорки были очи.
Ты знал, что ночь, глухая ночь,
Всю нашу жизнь продлится,
И не ушел ты с поля прочь,
И стал ты честно биться.
Врагу дремать ты не давал,
Клеймя и проклиная,
И маску дерзостно срывал
С глупца и негодяя.
И что же? Луч едва блеснул
Сомнительного света,--
Молва гремит, что ты задул
Свой факел... ждешь рассвета.

На смертном одре Некрасов любил делать подробные примечания ко многим своим стихам. Над этим стихотворением он написал сверху крупным, энергическим почерком:

Тургеневу

и под заглавием в скобках: "Писано собственно в 1860 г., когда разнеслись слухи, что Тургенев написал "Отцов и детей" и вывел там Добролюбова".

Нет надобности распространяться о том, какой интерес представляют найденные К. Чуковским 16 строчек этого стихотворного отрывка. Основываясь на них, можно утверждать, что и Некрасов склонен был оценивать роман "Отцы и дети" как своего рода отступничество, как измену прежнему знамени. Правда, впоследствии поэт переделал это стихотворение, придав ему несколько иной характер. Нами еще в 1913 году был напечатан его обработанный текст (стихотв. "Ты как поденщик выходил"), причем содержание этого обработанного текста таково, что позволяет говорить уже не только о Тургеневе, но и о Герцене, как об адресате стихотворения. Быть может отсюда и следует сделать тот вывод, что впоследствии взгляд Некрасова на тургеневский роман изменился, но за всем тем совершенно несомненно, что под впечатлением слухов о содержании "Отцов и детей" Некрасов стал в отношении к этому произведению в такую же примерно позицию, как и его соредакторы по "Современнику",

Чем же объяснить эту единодушную отрицательную оценку, вызванную ("Отцами и детьми") со стороны органа, который выражал идеологию радикальной молодежи того времени? Вполне объективный, глубоко продуманный ответ на этот вопрос читатель найдет в одной из книг столь далекого от каких-либо нигилистических пристрастий исследователя, как академ. Н. А. Котляревский. Не столько чисто критический, сколько критико-социологический анализ содержания "Отцов и детей", в особенности типа Базарова, привел почтенного ученого к убеждению, что "самому художнику был не совсем ясен тип, над разъяснением которого он работал", а сотому, хотя "совесть художника была спокойна", но "портрет получился настолько туманный и далекий от желанного, что. молодежь никак не хотела себя узнать в нем и имела право рассердиться. Если бы молодежь отнеслась к роману более хладнокровно, она увидела бы, что историческая правда в нем не умышленно нарушена, и что если уж нужно автору Сказать неприятность, то винить его надо не в злом умысле, а в нетерпении и в слишком поспешном выборе героя, который в герои не годился". Однако молодежь лишена была возможности проявить такое более хладнокровное отношение. Здесь сыграли роль два обстоятельства: во-первых, односторонний подбор художником черт, характеризующих Базарова, во-вторых, то употребление, которое сделали из тургеневского романа и пущенного им в оборот термина "нигилист" реакционные круги. "Когда молодой читатель,-- продолжает акад. Н. А. Котляревский,-- стал присматриваться к Базарову, он был неприятно поражон этой встречей. Он в Базарове нашел все свои недостатки и почти ни одного качества умственного и душевного, которыми привык гордиться". Быть может в этом именно утверждении и есть некоторая доза преувеличения, но в общем аргументация Н. А. Котляревского (за ее подробностями отсылаем читателей к книге "Канун освобождения") настолько доказательна, что вполне объясняет как недовольство молодежи изображением Базарова, так и причину этого недовольства - преобладание в характеристике Базарова отрицательных черт над положительными. При таких предпосылках подход Котляревского к статье Антоновича должен быть несколько иным, чем тот, к которому мы привыкли. Трактовать ее как критический курьез, как образец критической безграмотности, нельзя, несмотря на несомненные злобность и резкость ее тона. "Статья Антоновича,-- читаем у Котляревского,-- имеет большую историческую ценность. Она выражала не единичное мнение какого-нибудь любителя словесности, а мнение широкого круга читателей, которым до словесности не было, в сущности, никакого дела. Эти читатели были возмущены тем, что художник старшего поколения, много живший и опытный в разрешении разных психологических задач, так произвольно упростил в своем романе одну из труднейших задач души человеческой. Пусть художник и не имел в виду опорочить молодое поколение, пусть он добросовестно наблюдал жизнь, но зачем он так легкомысленно отнесся к тем душенным и умственным борениям, которые молодежь так глубоко переживала, которые стоили ей таких усилий над собою и, конечно, стоили многих страданий? Разве та сложная душа, мятежная, поставленная на раскутай между отрицанием и утверждением, между ненавистным прошлым и желанным будущим, вынужденная отрекаться от многого, что могло быть дорого,-- разве она могла быть так проста, спокойна и так часто груба и нечувствительна, как душа Базарова, для которого все вопросы решены бесповоротно потому, что большинство этих вопросов им отвергнуто без всякого раздумья? Неужели разрушитель и отрицатель, и только отрицатель, был наиболее характерным и наиболее распространенным типом среди всех молодых душ и умов, которые считали, что отрицание есть необходимая ступень к новому строительству жизни? Антонович был прав, когда упрекал Тургенева в том, что он осветил необычайно сложный вопрос лишь с одной стороны и выбрал из среды молодежи представителя, который ни в моем случае не мог быть представителем большинства. Пусть даже Тургенев не тенденциозен в этом выборе, он погрешил против правды жизни, которая была значительно сложнее, чем ему это показалось".

При таком взгляде на возрос становится совершенно ясным, что и конфликт из-за "Отцов и детей", подобно тому как отмеченное выше расхождение в оценке пушкинского и гоголевского направлений и их значения в русской литературе, подобно тому, как столкновение из-за статьи Добролюбова о "Накануне", является не более как одним из логических следствий глубокой розни между Тургеневым и Некрасовым, в основе которой лежало не только различие в общественно-политических взглядах, изо обусловливающее эта взгляды различие органических восприятий. Тургенев воспринимал явления общественной действительности 60-х гг., в "частности все яснее и яснее обнаруживавшийся крайний радикализм заполнивших общественную арену представителей молодой разночинной интеллигенции в вопросах и политического, и социально-экономического, и философского порядка, совершенно иначе, чем Некрасов. Тургенева с его барственной культурностью, с его утонченным эстетизмом не могла не пугать проповедь коренной ломки, направленная против многого того, с чем. он свыкся и сросся, что впитал в себя с молоком матери. Отсюда его настороженность в отношении Базарова, отсюда его "постепеновство"; Некрасов же не только не испытывал этих боязни и настороженности, но и в проповеди, и во внешних приемах и методах действия интеллигентов-разночинцев чувствовал социальное и психологическое следствие тех жизненных условий и впечатлений, с которыми так близко познакомился в дни своей молодости.

В том же 1862 г., к которому относится полемическая шумиха по поводу "Отцов и детей", чрезвычайно углубившая трещину между Тургеневым и Некрасовым, Тургенев решился на шаг, с очевидностью показавший, как велико было его раздражение против Некрасова. Мы имеем в виду письмо Тургенева в редакцию "Северной Пчелы" (см. No 334) по поводу следующей фразы в фельетоне А. Ю., помещенном в одном из предшествующих номеров (в No3 16): "Пусть Некрасов жертвует гг. Тургеневым, Дружининым, Писемским, Гончаровым и Авдеевым и издает "Современник"!"

В своем письме Тургенев, ссылаясь на то, что его молчание (в ответ (на заявления, подобные заявлению т. А. Ю., может быть сочтено "за знак согласия",-- писал: "Позвольте мне изложить перед вами в коротких словах, как совершилось на самом деле мое отчуждение от "Современника". Я не стану входить в подробности о том, когда и почему оно началось, но в январе 1860 г. "Современник" еще печатал мою статью ("Гамлет и Дон-Кихот"), и г. Некрасов предлагал мне при свидетелях весьма значительную сумму за повесть, запроданную "Русскому Вестнику", а весною 1861 г. тот же Некрасов писал мне в Париж письмо, в котором он, с чувством жалуясь на мое охлаждение, возобновлял свои лестные предложения и, между прочим, доводил до моего сведения, что видит меня почти каждую мочь во сне. Я тогда же отвечал г. Некрасову положительным отказом, сообщая ему свое твердое решение не участвовать более в "Современнике", и тут же прибавил, что "отныне этому журналу не для чего стесняться в своих суждениях обо "мне". И журнал г. Некрасова немедленно перестал стесняться. Недоброжелательные намеки явились тотчас же и со свойственной всякому русскому прогрессу быстротой перешли в явные нападения. Все это было в порядке вещей, и я, вероятно, заслуживал эти нападения, но предоставляю вашим читателям самим судить теперь, насколько справедливо мнение г. А. Ю. Увы! г. Некрасов не принес меня в жертву своим убеждениям, и, вспоминая имена других последних его жертв, перечисленных г. А. Ю., я готов почти пенять на г. издателя "Современника" за подобное исключение.

Но, впрочем, точно ли гг. Писемский, Гончаров и Авдеев пали под жертвенным его ножом? Мне сдается, что в течение всей карьеры г. Некрасов был гораздо менее жрецом, чем предполагает г. А. Ю.".

Содержание этого письма чрезвычайно показательно, так как обнаруживает основной источник той болезненной остроты, с которою Тургенев реагировал на обстоятельства своего разрыва с "Современником". Он упорно не хотел верить искренности заявлений редакции об идейных причинах ее расхождения с ним, в особенности поскольку эти заявления могли быть отнесены к Некрасову. Для Тургенева дело обстояло чрезвычайно просто: из-за его отказа дать свою повесть для "Современника" журнал стал ему мстить, причем в своей мести не брезговал никакими средствами, доходя до заведомо ложных указаний на якобы обнаружившееся различие убеждений. Наибольшая ответственность за этот низкий образ действий падает, конечно, на того человека, от которого, как от старого друга, он, Тургенев, вправе был ожидать совершенно иного отношения, тем более, что этот человек, как редактор "Современника", властен был в нем не печатать того, что и по существу своему было неправильно и нарушало традиции многолетней дружбы. Этот человек Некрасов, а потому он... далее следовал ряд самых нелестных эпитетов, характеризующих нравственные свойства Некрасова и неизменно срывающихся с уст Тургенева всякий раз, когда ему приходилось в письмах ли, в беседах ли, с друзьями разговаривать о Некрасове. С момента, когда в душе Тургенева установился подобный взгляд на Некрасова, и Некрасов это почувствовал, - а он не мог этого не почувствовать после письма Тургенева в редакцию "Северной Пчелы",-- всякие попытки примирить бывших друзей заранее были обречены на неудачу. А что такие попытки время от времени делались, об этом свидетельствует нижеследующее, неизданное еще письмо М. Авдеева к Некрасову:

"Большое вам спасибо, любезнейший Некрасов, за письмо, и всеми распоряжениями Вашими насчет "Современ." и расчетов я очень доволен. Пожалуйста, понаблюдите только, чтобы его высылали, но вот о чем мне хотелось давно поговорить с Вами: очень бы мне хотелось примирить "Современ." с Тургеневым. Согласитесь, что журнал Ваш был не прав перед ним и на нем лежит великий грех той невзгоды и разлада, который лег на Тургенева со стороны молодежи.

Впрочем, об этом вспоминать нечего: Вы сами хорошо знаете, вину Вашего журнала и лучше меня причины ее. Тургенева я виню в одном: поведании публике о Ваших снах, хотя после тех каменьев, которыми кидали в него, - это весьма невинный камешек... Но тогда было горячее и заносчивое время, и теперь, когда и времена и Ваши сотрудники переменились, Вам следует примириться с Тургеневым. Следует потому, что были неправы, потому, что Вашему журналу и легче и на нем лежит обязанность исправить некоторое зло, которое Вы сделали Тург., потому, наконец, что это полезно Вашему журналу и Тургеневу, который не принужден будет участвовать чорт знает в чем... Я не думаю, чтобы Тургенев пожелал большой уступки, но если бы нужно было пожертвовать Антоновичем (который, между нами сказать, не сила), то следовало бы и им (пожертвовать...

Не сердитесь, любезнейший Николай Алексеевич, за все высказанное и за мое непрошенное вмешательство: я на него имею право потому, что искренно желаю успеха "Современ.", и мне очень неприятна,-- да и не мне одному,-- рознь между "Соврем." и Тург.: ведь глядя на "Совр." и ослы лягают Тург. и отзываются о нем, как о нашей братии бесполезности.

Начал именно я говорить еще потому, что, зная рознь и само думанье наших общих знакомых, полагаю, что никто и не начнет говорить об этом. Может быть теперь многое и многие изменились, я так давно никого не вижу и ничего не слышу из лит. круга, кроме печатного, - но не думаю...

Да, любезный Некрасов, вспомните, как разбрелся и как редеет наш кружок, и потому те немногие, которые уцелели физически и нравственно, должны подать друг другу руку".

Сбоку приписка: "А Тургенев,-- что бы ни говорили,-- деятель честный и советник полезный, он знает Русь. Ну, да довольно. Надеюсь, Вы не рассердитесь на меня и проч. Дружески жму Вашу руку. М. Авд.

Скажите пожалуйста Тургеневу, что я ему пишу в магазин Кожанчикова".

Точную дату этого письма нам установить не удалось; во всяком случае, более чем вероятно, что оно написано в феврале 1863 г. {Мы относим это письмо Авдееву именно к февралю 1863 г., на основании того, что, судя по началу письма, оно является ответом на письмо Некрасова к Авдееву от 8 февраля 1863 г.}, когда в связи с восьмимесячной приостановкой "Современника" и арестом Чернышевского в литературных кружках ходили слухи о том, что Некрасов готов-де отречься от солидарности в убеждениях со своей "консисторией",-- так якобы он называл редакцию "Современника", большинство членов которой были духовного происхождения (см. об этом отрывок из воспоминаний Елисеева, напечатанный ниже в статье "Некрасов и Елисеев"). Что касается самого содержания письма Авдеева, то оно, рисуя известное благодушие автора, свидетельствует в то же время о непонимании им глубины расхождения; разделившего в эти как раз годы "отцов и детей". Если относить это письмо к февралю 1863 г., как это сделано нами, то непосредственный ответ на него был дан в двойной январско-февральской книжке "Современника", первой, вышедшей после приостановки журнала. Здесь, в статьях Антоновича и в особенности Салтыкова-Щедрина, напр., в статье "Русская литература", "Петербургские театры", "Наша общественная жизнь", на ряду с пламенной защитой "нигилистов" и "мальчишек", содержались и резкие выпады против Тургенева, положившего-де своим романом начало гонению против молодого поколения.

Итак, попытка Авдеева не удалась, пропасть между двумя писателями все росла и ширилась...

Не преследуя в настоящей работе задачи исчерпать весь биографический и историко-литературный материал, характеризирующий отношения Тургенева и Некрасова, все же не лишнее будет сказать несколько слов о том, как и в какую сторону эволюционировали взгляды Тургенева на поэзию Некрасова. Отзывы Тургенева о произведениях Некрасова, содержащиеся в письмах его к Некрасову, дают достаточно оснований для вывода, что в период дружбы с Некрасовым Тургенев признавал за его стихами высокие поэтические достоинства.

Вскоре после разрыва с Некрасовым мнение Тургенева о поэтических вдохновениях "Музы мести и печали" изменилось в сторону резко отрицательного к ним отношения. Нигде это отношение не сказалось так явственно, как в письмах к Полонскому конца 60-х и начала 70-х гг. Так, в письме от 13 января 1868 г. Тургенев заявляет: "Г-н Некрасов - поэт с натугой и шуточками; пробовал я на-днях перечесть его собрание стихотворений... нет! Поэзия и не ночевала тут - бросил я в угол это жеванное папье-маше с поливкой из острой водки".

В письме от 29 января 1870 г., совершенно забыв, по-видимому, о содержании своих отзывов о поэзии Некрасова, относящихся к 40-м и 50-м гг., Тургенев говорит: "Я всегда был одного мнения о его сочинениях, и он это знает: даже когда находились в приятельских отношениях, он редко читал мне свои стихи, а когда читал их, то всегда с оговоркой: "я, мол, знаю, что ты их не любишь". Я к ним чувствую нечто вроде положительного отвращения: их arrière goût,-- не знаю, как сказать по-русски, - особенно противен: от них отзывается тиной, как от леща или карпа".

Наконец, в письме от 22 марта 1873 г. Тургенев отозвался о поэме "Княгиня Волконская" как о "противнейшей, слащаво-либеральной".

Приблизительно к этому же времени относится и печатный отзыв Тургенева о поэзии Некрасова, совершенно беспощадный по своему содержанию. В помещенной в "С. -Петербургских Ведомостях" (1870 г., No 8) рецензии на стихотворения Полонского, которого только что выбранили "Отеч. Зап.", Тургенев, не только категорически заявлял о полном отсутствии поэзии "в белыми нитками сшитых, всякими пряностями приправленных, мучительно высиженных измышлениях "скорбной" музы г. Некрасова", но и сделал резкий выпад против личности Некрасова, заметив, что Некрасов "не имеет ничего общего" со "всеми уважаемым и почтенным" А. С. Хомяковым. Любопытно, что Полонский поспешил заверить Некрасова в отсутствии какой бы то ни было солидарности в данном случае между ним и Тургеневым. Он сделал это в особом письме к Некрасову (оно напечатано в нашей статье в "Современнике" 1915 г., No 3: "Поэзия Некрасова в оценке его современников").

Чем же объяснить перемену, происшедшую в 60-х и 70-х гг. во взглядах Тургенева на Некрасова как поэта? Неужели возможно допустить, что решающую роль здесь сыграли личные отношения: покамест Тургенев дружил с Некрасовым, он расхваливал его стихи, а перестал дружить, и стихи Некрасова ему разнравились? Само собой разумеется, что, признав такое упрощенное разъяснение справедливым, мы должны были бы прийти к заключению, что Тургенев был крайне мелочным и пристрастным человеком. Однако возможен и иной взгляд на вопрос. Высокая оценка Тургеневым Некрасова, как поэта, имеет в виду почти исключительно стихотворения, написанные в конце 40-х и в течение первых 6-7 лет 50-х гг. Нельзя сказать, что в это время Некрасов, как поэт, не определился, но, во всяком случае, если и определился, то далеко не всеми сторонами своего поэтического творчества. Не забудем, что из крупных поэм до 1859 г. Некрасовым были написаны только две - "Саша" и "Несчастные". Ни "Коробейников", ни "Мороза-Красного Носа", ни "Медвежьей охоты", ни "Дедушки", ни "Русских женщин", ни "Современников", ни "Кому на Руси жить хорошо" еще не существовало, как ее существовало и таких стихотворений, как "Рыцарь на час", "В полном разгаре", "Орина - мать солдатская", "Неизвестному другу", "Железная дорога" и мн. др. Между тем названные произведения более, чем какие-либо другие, определили собой основной идеологический тон песен "музы мести и печали". К ним, следовательно, и относятся те глубоко-отрицательные общие суждения Тургенева, которые мы только что приводили.

Чем же руководствовался Тургенев, произнося их да еще облекая в исключающую всякую условность, совершенно категорическую форму? Не отрицая того, что крайняя враждебность, проявляемая Тургеневым в отношении всего, что так или иначе было связано с личностью Некрасова, не могла не оставить известного следа в его отзывах о поэзии Некрасова, мы все же думаем, что решающее значение здесь сыграло опять-таки не что иное, как органическое восприятие Тургенева, восприятие типичного представителя 40-х гг. Многое в поэзии Некрасова должно было его коробить, многое оставалось ему совершенно чуждым, и отнюдь не потому, что Некрасов был плохой поэт, а потому, что произведения его, в значительном своем большинстве, не затрагивала тех струн, которые получили преимущественное развитие в психике людей 40-х годов. Зато они удивительно гармонировали с настроениями разночинной интеллигенции, - и вот, в то время как Тургенев и Толстой в один голос утверждали, что истинная поэзия совершенно отсутствует в стихах Некрасова, писатели-разночинцы, сначала Белинский, потом Добролюбов и Чернышевский, буквально не находили слов, чтобы выразить свой восторг по адресу Некрасова как поэта (см. об этом ниже в работах "Некрасов и Чернышевский", "Некрасов и Добролюбов"). Если с точки зрения современного исследователя в суждениях разночинцев о Некрасове заключаются несомненные преувеличения, - Чернышевский, например, утверждал, что у Некрасова "больше таланта, чем у Тургенева и Толстого",-- то не менее ошибочным следует признать и огульно-отрицательный взгляд на Некрасова, которого держались Тургенев и Толстой. Поэтическое реноме Некрасова в наше время совершенно восстановлено, и это восстановление явилось результатом не субъективных оценок, а серьезного анализа тех художественных приемов {Анализ поэтики Некрасова читатель найдет в брошюре К. Чуковского "Некрасов как художник" (1922 г.), а также в книге того же автора "Некрасов. Статьи и материалы" (1926 г.), в статье Б. Эйхенбаума "Некрасов" (первоначально напечатана в журнале "Начала" 1922 г., No 2; впоследствии пер впечатывалась в книгах того же автора "Сквозь литературу" и "Литература"), в статье Ю. Тынянова "Стихотворные формы Некрасова" ("Летопись дома литераторов". 1921 г. No 4; перепечатана в книге того же автора "Архаисты и новаторы"); в статье Л. Слонимского "Некрасов и Маяковский ("Книга и революция" 1921 г., No 2), в статье С. Шувалова "К поэтике Некрасова. Сравнения" ("Свиток". 1922 г., No 1); в статье Шимкевича "Пушкин и Некрасов" (в сборнике "Пушкин в мировой литературе") и, наконец, в нашей книге "Некрасов, как человек, журналист и поэт", в главе "Некрасов как художник".}, которыми он пользовался. Не лишнее будет отметить, что и Тургенев с конца 70-х гг., а к этому как раз времени относится некоторая перемена во взглядах его на общественную роль русской радикальной молодежи,-- начинает несколько иными глазами смотреть на поэзию Некрасова. В письме к Стасюлевичу от 16-4 февраля 1878 г. (см. "Стасюлевич и его современники", т. III) Тургенев о своем только что умершем друге-враге говорит следующее: "Сегодня пришел февральский номер "В. Е.". Я немедленно (прочел вашу статейку о Некрасове и нахожу, что определение самой сущности и свойства его таланта - совершенно правдиво и верно: я готов "обеими руками подписаться под вашими строками". Стасюлевич же в своей в общем довольно сдержанной статье писал: "Она (муза Некрасова) будила совесть общества; благодаря таланту поэта, она успевала глубоко проникнуть в душу даже тех, кого (подчас корила... Мы не колеблемся признать его (Н-ва) замечательным художником" и т. д.

Отношение Некрасова к творчеству Тургенева, по-видимому, не претерпело столь резких изменений после того, как дружеские узы, связывавшие обоих писателей, оказались порванными: оно осталось более или менее благоприятным. Вот тому весьма любопытный пример. В 1867 г., вскоре после закрытия "Современника", Некрасов вознамерился издать литературный сборник. В качестве одного из сотрудников он пригласил Д. И. Писарева, причем сговорился с ним, что он напишет для сборника несколько статей, в том числе и статью о только что, появившемся в печати романе Тургенева "Дым". Проходит несколько времени. Некрасов успел уже ознакомиться с содержанием "Дыма" и, под впечатлением этого знакомства, поспешил написать Писареву следующее (в письме от 20 июля 1867 г., впервые оно было опубликовано нами в конце ноября 1916 г, в одной из петербургских газет):

"Многоуважаемый Дмитрий Иванович!

Наши условия о двух статьях для сборника остаются во всей силе. Что касается до третьей (о "Дыме"), то спешу сказать следующее. Я только теперь прочел эту повесть и, находя художественную ее часть безусловно прелестною, думаю, что едва ли мы с вами сойдемся во взглядах на другую ее часть - полемическую, или так сказать политическую. Тронутые в ней вопросы так важны для русского человека и тронуты они так решительно, что обязываться напечатать статью о "Дыме", не зная, в чем будет заключаться ее содержание,-- напечатать в книге, где будет много моих статей и о которой все-таки неизбежно пройдет слух, что. я был ее составителем,-- представляется для меня делом рискованным. Итак, если будете писать статью об этой повести, то не имейте в виду помещение ее в сборнике".

Отрывок этот не нуждается в особо пространных комментариях. Ясно, что Некрасов боялся, что Писарев, всего несколько месяцев назад выпущенный из Алексеевского равелина, где ему пришлось отсидеть пять лучших лет своей жизни по обвинению в составлении противоправительственной статьи-прокламации, не сумеет с достаточной объективностью отнестись к политической идеологии "Дыма". А между тем, так как сборник - не журнал, и, кроме того, в задуманном Некрасовым сборнике имелось в виду помещение нескольких его собственных статей, то ответственность за содержание статьи Писарева о "Дыме", буде она появится в сборнике, полностью упадет на Некрасова. В данном случае у Некрасова было сугубое основание избегать такой ответственности. Дело в том, что на страницах "Дыма" содержался резкий выпад против него лично в словах Потугина о "сочинителе", который "весь свой век и стихами и прозой бранил пьянство, откуп, укорял... да вдруг сам взял да два винных завода купил и (снял сотню кабаков"). Для человека, менее разборчивого в средствах, чем Некрасов, подобное обвинение могло послужить стимулом предпринять энергичную контр-атаку путем помещения "разносительной" "критической статьи, а большего мастера "разносить", чем Писарев, в то время в рядах русских критиков, конечно, не было. На Некрасова же нападки на него в "Дыме" оказали, повидимому, обратное действие: он получил лишнее побуждение отказаться от помещения уже заказанной Писареву статьи. Здесь нельзя не усмотреть проявления свойственной Некрасову нелюбви к каким бы то ни было выступлениям в защиту своего доброго имени. Нам уже приходилось касаться этой своеобразной черты его психики, говоря об опубликовании Тургеневым в 1869 г. дискредитирующих Некрасова отрывков из писем Белинского. Хотя у Некрасова и был достаточный материал для оправданий, но он им не воспользовался. Мало того, даже письма к Салтыкову с этими оправданиями, за которое принимался четыре раза, он не закончил. Характерно, что и в отношении тех художественных произведений Тургенева, которые по тем или другим причинам не удовлетворяли его или же содержали уколы по его адресу, он применял ту же систему молчания. Его стихотворение то поводу "Отцов и детей" увидело свет лишь через сорок лет после смерти поэта. О "Дыме" же Некрасов не только не высказался сам, но воспрепятствовал, как мы только что видели, высказаться Писареву. То же самое приходится сказать и об отношении его к последнему роману Тургенева "Новь": Некрасов промолчал о нем, хотя весьма и весьма не одобрял его содержания. В дневнике Пыпина (см. "Современник" 1913 г., No 1) под 15 января 1877 г. рассказывается об одной из, бесед его с больным Некрасовым: "Он (Некрасов) говорил о романе Тургенева. Первая часть понравилась - выводимые лица нарисованы хорошо; но 2-я часть плоха. Тургенев не достиг свой цели. Если он хотел показать нам, что направление юношей неудовлетворительно, - он не доказал. Если хотел примирить с ними других - не успел; если хотел нарисовать объективную картину - она не удалась. Все-таки люди были крупнее (первые), да и хождение в народ - недосказано, оно было не так глупо. Вообще скажу, не говорите только приятелям Тургенева, я их не хочу огорчать, - паскудный роман, - хотя и до сих пор люблю Тургенева". Удивляться отношению Некрасова к "Нови", разумеется, не приходится, зная, какие чувства любви, восторга, преклонения возбуждало в его душе народническое движение (см. об этом соответствующие главы в нашей книге 1914 г. о Некрасове и нашу же статью "Революционная идея в поэзии Некрасова" в Некрасовском сборнике 1918 г.); тургеневский же взгляд на это движение и его участников был, мягко выражаясь, очень и очень скептический.

Отрицательное суждение о "Нови" не помешало Некрасову в разговоре с Пыпиным сказать, что он продолжает любить Тургенева. Трудно сомневаться в искренности человека умирающего и знающего, что он умирает. Тем не менее есть данные, на основании которых можно предполагать, что если, с одной стороны, с мыслью о Тургеневе в психике Некрасова было ассоциировано представление о все еще любимом друге молодости, то, с другой стороны, эта же мысль рождала в его душе чрезвычайно болезненное чувство. Главным источником этого чувства являлись на столько тяжелые воспоминания об обстоятельствах их разрыва, не столько горечь от обид, причиненных печатными выступлениями Тургенева против него, как поэта и редактора-издателя "Современника", сколько слухи о том, что от Тургенева исходят обвинения его в крайней денежной нечистоплотности. Несколько болезненно реагировал на них Некрасов, об этом можно судить хотя бы по следующему рассказу Панаевой: "Когда Некрасов узнал, что Тургенев взводит на него подобные обвинения, то у него разлилась желчь; он три дня не выходил из дома, никого не принимал и ничего не мог есть и находился в таком возбужденном состоянии, что до изнеможения ходил по кабинету из угла в угол.

Желая успокоить Некрасова, я советовала ему брать пример с покойного Добролюбова или Чернышевского, которые относились к распространяемым о них клеветам с полнейшим презрением.

Между ними и нами огромная разница,-- отвечал Некрасов. - Под их репутацию в частной жизни самый строгий нравственный судья не подпустит иголочки, а под нашу можно бревна подложить. Они в своих нравственных принципах тверды как сталь, а мы, расшатанные люди, не умеем даже в пустяках сдерживать себя. Всем известно что я имею слабость к картам, вот и может показаться правдоподобным, что я проигрываю чужие деньги... Лучше бы он из-за угла убил меня, чем распространять про меня такую позорную небывальщину.

Некрасов весь дрожал, стиснул губы, как бы боясь, чтобы у него не вырвалось стона, и быстро, порывисто зашагал по комнате".

Для характеристики взаимоотношений Тургенева и Некрасова представляется весьма важным разъяснить, в чем именно Тургенев обвинял Некрасова и какие имел основания для своих обвинений. Обвинение, которое имеет в виду Панаева в приведенном рассказе, - о нем же содержится упоминание и у Н. Успенского (см. его книгу "Из прошлого", М., 1889 г.),-- состояло в том, что Некрасов во время своего пребывания за границей, получив от Тургенева для передачи Герцену 18 тысяч франков, проиграл их в карты, скрыл этот проигрыш от Тургенева, а затем отказался свернуть ему деньги, так как Тургенев не взял с него никакой расписки. Изложенное представляет классический образец тех клеветнических измышлений, которые, увы! в большом количестве распространялись о Некрасове. Опровергнуть это измышление не составляет никакого труда. Отсылая интересующихся к соответствующим страницам воспоминаний Панаевой, (стр. 426--430), ограничимся с своей стороны лишь одним указанием. В 1856--57 гг., когда Некрасов жил за границей, Герцен относился к нему настолько враждебно, что, несмотря на просьбу Тургенева, не согласился даже принять его у себя. Тургенев в это время проживал в Лондоне, куда приехал раньше Некрасова, и находился в самом непосредственном личном контакте с Герценом. Зная все это, невозможно допустить, чтобы Тургенев, вместо того чтобы лично передать деньги Герцену, - а это для него не составляло бы никакого труда, - поручил их передать Некрасову, лишенному возможности даже сидеться с Герценом. Мы не сомневаемся, что Тургенев, как он ни был озлоблен против Некрасова, не мог предъявлять к нему обвинений, подобных данному. Вернее всего, что Н. Успенскому, воспоминания которого являются первоисточником этого обвинения, якобы исходившего от Тургенева, просто изменила память, а может быть он сознательно искажал истину. Доказано, что в воспоминаниях Успенского содержимся немало явных измышлений не только о Некрасове, но и о других современных ему писателях {Так, напр., о Толстом рассказывается, что он бил учеников в своей школе (стр. 35--36).}.

Зато едва ли возможно сомневаться в том, что именно Тургенев винил Некрасова в другом очень нечистоплотном деянии - в (присвоении огаревских денег, т. е. тех денег, которые были получены от продажи имения Огарева, по иску его жены Марьи Львовны, и оказались в руках доверенной Марьи Львовны - А. "Я. Панаевой. 12 (июня 1870 г. Екатерина Павловна Елисеева, жена соредактора Некрасова по "Современнику" и "Отечественным Запискам", в письме из-за границы, адресованном Е. А. Маркович (Марко-Вовчок), между прочим Писала (цитируемое ниже письмо еще не появлялось в печати): "Кстати о Некрасове. Хотя вы знаете, что я только поклонница его поэтического таланта, а как на человека я смотрю на него как на дюжинного, и некоторые стороны, вы знаете, меня даже отталкивают от него, но все-таки едва ли кому-нибудь приходилось так часто вести борьбу из-за него, как мне. Я терпеть не могу уклоняться (что, разумеется, было бы благоразумнее), когда задевают людей, по-моему, несправедливо. Представьте себе, что я здесь слышу, что одной из главных причин поездки Тургенева в Петербург есть напечатать письмо Некрасова к покойному Герцену относительно Огарева и еще кое-что, обличающее Некрасова и, так сказать, уничтожающее его, и что, дескать, Тургенева умоляли в Петербурге пощадить Некрасова, и он был так велик, что сжалился над русской литературой и обещал помиловать Некрасова {Характерно, что Тургенев, грозивший Некрасову разоблачениями по огаревскому делу, уже в 1860 г. знал, что дело это закончилось примирением сторон, в результате которого Панаева и Шаншиев (ее доверенный по ведению дела) дали обязательство уплатить Огареву 50 (тыс. руб. (см. письмо Н. Обручева к Добролюбову от 7 дек. 1860 г. - Герцен. "Полное собр. сочин.", т. X, стр. 478). В нашем распоряжении имеются документы (в свое время они будут опубликованы), свидетельствующие о том, что Некрасов, желая помочь своей подруге, взял на себя уплату этих 50 тыс. Огарев, таким образом, в конце концов, получил то, что ему надлежало получить. Отсюда вывод: какой смысл имело грозить разоблачениями в деле, уже совершенно ликвидированном?..}. На это я сказала, что готова повторить и самому г. Тургеневу, что он врет, что никаких писем, которых бы Некрасов не мог опровергуть, когда бы дело поило гласным (путем, он не имеет. В этом я Некрасову верю, Некрасов очень умен для того, чтобы не понять, что в таких вещах истина не только честнее, но и выгоднее. Во-вторых, положим, что Тургенев имеет что-нибудь гибельное для Некрасова: на мой взгляд, хороший человек не будет так поступать даже и не в видах русской литературы, подобные вещи или ставятся открыто , дли их никто не знает ; а то ставит себя на пьедестал охранителя русской литературы насчет другого и таким образом, что обвиняемый не имеет никакой возможности защитить себя, что было бы подчас необходимо, так как податливых голов много. Мне кажется (если это правда), что г-н Тургенев не рассчитал, что есть люди, для которых подобный образ действий кажется, по малой (мере, глупым, кто бы не оказать чего хуже".

Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКИЙ

ВОСПОМИНАНИЯ ОБ ОТНОШЕНИЯХ ТУРГЕНЕВА

К ДОБРОЛЮБОВУ И О РАЗРЫВЕ ДРУЖБЫ

МЕЖДУ ТУРГЕНЕВЫМ И НЕКРАСОВЫМ

(Ответ на вопрос)

О том, каковы были отношения Добролюбова к Тургеневу в первое время их знакомства, я не умею припомнить ничего положительного. Они должны были встречаться довольно часто у Некрасова. Вероятно, и мне случалось довольно нередко видеть их вместе у него. Но никаких определенных воспоминаний об этом у меня не осталось. Без сомнения, Добролюбову и мне случалось и говорить что-нибудь о Тургеневе в наших частых долгих разговорах вдвоем: одним из главных предметов их были дела «Современника», а Тургенев печатал тогда свои произведения еще в нем; едва ли возможно было нам не касаться того романа или рассказа Тургенева, корректуру которого в дни разговоров приходилось читать мне или Добролюбову 1 Но, вероятно, в тогдашних разговорах наших о Тургеневе не было ничего особенно интересного Добролюбову; иначе они лучше сохранились бы в моей памяти, потому что мне приводилось бы и самому оживляться интересом к тому, что я говорил Добролюбову или слышал от него.

По всей вероятности, Добролюбов в это первое время своего личного знакомства с Тургеневым думал о нем как о человеке точно так же, как Некрасов: это хороший человек. Вероятно, талантливость и добродушие Тургенева заставляли и Добролюбова, как Некрасова и меня, закрывать глаза на те особенности его качеств, которые не могли быть симпатичны Добролюбову или мне.

Тургенев действительно был добродушен и в особенности всегда был рад оказывать любезную внимательность начинающим писателям. В начале моей журнальной деятельности испытывал это и я. И тогда и впоследствии я постоянно видывал, что он таков же и со всеми другими начинающими писателями. Без сомнения, он был очень любезен и с Добролюбовым, но об этом я говорю лишь по соображению, а не по воспоминаниям.

Отношения между Добролюбовым и Тургеневым приняли совершенно иной характер, когда Добролюбов поселился в квартире, примыкавшей к квартире Панаева и Некрасова, и, обедая у них, стал проводить значительную часть своего времени отдыха у Некрасова. Это началось, вероятно, в 1857 г. 2 <...> Вообще он проводил в комнатах Некрасова очень много времени, утром почти каждый день и вечером часто. Тут они вместе читали рукописи, просматривали корректуры, говорили о делах журнала; так что довольно большую долю своей работы по редакированию журнала Добролюбов исполнял в комнатах Некрасова.

Тургенев до своей ссоры с Некрасовым, когда жил в Петербурге, заезжал к Некрасову утром каждый день без исключения и проводил у него все время до поры, когда отправлялся делать свои великосветские визиты; с визитов обыкновенно возвращался опять к Некрасову; уезжал и опять приезжал к нему, очень часто оставался у Некрасова до обеда и обедал вместе с ним; в этих случаях просиживал у Некрасова после обеда до той поры, когда отправлялся в театр или, если не ехал в театр, просиживал до поздней поры отправляться на великосветские вечера. Каждый раз, когда заезжал к Некрасову, он оставался тут все время, какое имел свободным от своих разъездов по аристократическим знакомым. Положительно, он жил больше у Некрасова, чем у себя дома. Таким образом, Тургеневу и Добролюбову приходилось бывать вместе у Некрасова много времени каждый день <...>

Как держал себя Добролюбов относительно Тургенева в первое время после своего переселения к Некрасову, я не умею теперь припомнить и, вероятно, не замечал и не слышал тогда. Сам я этим не интересовался, а Добролюбов, вероятно, не находил надобности говорить со мною об этом; он не имел охоты быть экспансивным со мною относительно вещей не важных, да и некогда нам было толковать о том, что не представлялось занимательным ни ему, ни мне.

Итак, человек не наблюдательный, я очень долго или не замечал ничего особенного в отношениях Добролюбова к Тургеневу, или если, может быть, иной раз и замечал, чего, впрочем, не полагаю, то оставлял без внимания эти, во всяком случае, маловажные для меня впечатления. Сколько времени длилось это, не умею определить годами и месяцами; но помню, что когда Добролюбов писал свой разбор романа Тургенева «Накануне» и я читал эту статью в корректуре, у меня не было никаких мыслей о чем-нибудь особенном в отношениях между Добролюбовым и Тургеневым. Я полагал, что они такие же, как между Тургеневым и мной: горячей симпатии нет, но есть довольно хорошее взаимное расположение знакомых, не имеющих желания сближаться, чуждых, однако ж, и всякому желанию расходиться между собою. Через несколько времени после того, как вышла книжка «Современника» со статьею Добролюбова «Накануне», я, разговаривая с Тургеневым (у Некрасова, я с ним виделся в то время почти только у Некрасова), услышал от моего собеседника какие-то суждения о Добролюбове, звучавшие, казалось мне, чем-то враждебным. Тон был мягкий, как вообще у Тургенева, но сквозь комплиментов Добролюбову, которыми всегда пересыпал Тургенев свои разговоры со мною о нем, звучало, думалось мне, какое-то озлобление против него. Когда через несколько ли минут или через час, через два остался я один с Некрасовым (не помню, ушли ли мы с ним в другую комнату говорить о делах или уехал Тургенев), я, окончив разговор с Некрасовым о том, что было важнее для меня и, вероятно, для него — о каких-то текущих делах по журналу, спросил его, что такое значит показавшийся мне раздраженным тон рассуждений Тургенева о Добролюбове. Некрасов добродушно рассмеялся, удивленный моим вопросом. «Да неужели же вы ничего не видели до сих пор? Тургенев ненавидит Добролюбова». Некрасов стал рассказывать мне о причинах этой ненависти — их две, говорил он мне. Главная была давнишняя в имела своеобразный характер такого рода, что я со смехом признал ожесточение Тургенева совершенно справедливым. Дело в том, что давным-давно когда-то Добролюбов сказал Тургеневу, который надоедал ему своими то нежными, то умными разговорами: «Иван Сергеевич, мне скучно говорить с вами, и перестанем говорить», —встал и перешел на другую сторону комнаты. Тургенев после этого упорно продолжал заводить разговоры с Добролюбовым каждый раз, когда встречался с ним у Некрасова, то есть каждый день, а иногда в не раз в день. Но Добролюбов неизменно уходил от него или на другой конец комнаты, или в другую комнату. После множества таких случаев Тургенев отстал наконец от заискивания задушевных бесед с Добролюбовым, и они обменивались только обыкновенными словами встреч и прощаний, или если Добролюбов разговаривал с другими и Тургенев подсаживался к этой группе, то со стороны Тургенева бывали попытки сделать своим собеседником Добролюбова, но Добролюбов давал на его длинные речи односложные ответы и при первой возможности отходил в сторону.

Понятно, что Тургенев не мог не досадовать на такое обращение с ним. Но, вероятно, он умел бы и дольше скрывать от меня свое неудовольствие на Добролюбова, если б оно не усилилось в последние дни до положительной ненависти по поводу статьи Добролюбова о его романе «Накануне». Тургенев нашел эту статью Добролюбова обидной для себя: Добролюбов третирует его как писателя без таланта, какой был бы надобен для разработки темы романа, и без ясного понимания вещей 3 . Я сказал Некрасову, что просматривал статью и не заметил в ней ничего такого. Некрасов отвечал, что если так, то я читал статью без внимания. При этих его словах я сообразил, что действительно просматривал ее торопливо, пропуская строки и целые десятки строк, и целые столбцы корректуры. Дело в том, что я вообще уж давно перестал читать статьи Добролюбова и просматривал иной раз кое-что в какой-нибудь из них лишь по какому-нибудь особенному обстоятельству 4 . Обыкновенно этим обстоятельством бывало желание Добролюбова, чтоб я взглянул, не делал ли он какой ошибки, излагая мысли о предмете мало ему знакомом. Так было и тут. Добролюбову приходилось говорить о положении Болгарии, о чувствах болгарских патриотов, о том, до какой степени возможно находить их желания сбыточными. Ему казалось, что эти вещи знакомее мне, чем ему, и он просил меня просмотреть относящиеся к ним места его статьи. Я и искал глазами в статье только этих мест, пропуская все остальное не читанным. Просмотрев их, я сказал Добролюбову, что не нашел в них никаких ошибок.

Услышав от меня, что и в самом деле так: я читал статью Добролюбова действительно торопливо, Некрасов сказал мне, что Тургенев действительно прав, рассердившись на эту статью; она очень обидна для самолюбия автора, ожидавшего, что будет читать безусловный панегирик своему роману. Что обидного Тургеневу в этом разборе его романа, я и теперь не знаю сколько-нибудь положительным образом. Издавая собрание сочинений Добролюбова, я, разумеется, сличал и эту статью, как была напечатана она в «Современнике», с рукописью Добролюбова (в типографию посылались для набора вырезки из «Современника» или те корректуры, которые уцелели). Перечитывал статью во второй раз в корректуре нового набора 5 . Но, конечно, мое внимание при этом было занято не размышлениями о том, достаточно или недостаточно похвал роману Тургенева в отзывах Добролюбова о нем, и я не помню, как именно оценивал Добролюбов этот роман в статье о нем.

Некрасов имел тогда еще очень большое расположение к Тургеневу, но в его рассказе не было ни малейшего порицания Добролюбову, он только смеялся над обманутыми надеждами Тургенева на панегирик роману; посмеялся и я. Увидевшись после того с Добролюбовым, я принялся убеждать его не держать себя так неразговорчиво с почтенным человеком, достоинства которого старался изобразить Добролюбову в самом привлекательном и достойном уважения виде; но мои доводы были отвергаемы Добролюбовым с непоколебимым равнодушием. По уверению Добролюбова, я говорил пустяки, о которых сам знаю, что они пустяки, потому что я думаю о Тургеневе точно так же, как он; Тургенев не может не быть скучен и неприятен и для меня. Если мне угодно не выказывать этого Тургеневу, я могу не выказывать, он не убеждает меня держать себя прямее и откровеннее. Но мне хорошо не уходить от разговоров с Тургеневым, потому что мы видимся сравнительно редко; а толковать с Тургеневым столько, сколько приходилось бы ему, нашел бы невыносимым и я. Нечего было делать, я отстал от внушения моих прекрасных чувств Добролюбову.

Своих мнений о Тургеневе я не имею надобности излагать здесь, поэтому довольно будет заметить, что Добролюбов казался мне совершенно справедливым в своих мнениях о нем. Если я не желал разрыва между ними и сам не выказывал Тургеневу, что желал бы уклоняться от разговоров с ним, у меня был на то мотив, не имевший ничего общего с приятностью или неприятностью, занимательностью или незанимательностью их для меня. Мне казалось полезным для литературы, чтобы писатели, способные более или менее сочувствовать хоть чему-нибудь честному, старались не иметь личных раздоров между собою. Добролюбов был об этом иного мнения. Ему казалось, что плохие союзники — не союзники.

Таким образом тянулись отношения между Добролюбовым и Тургеневым довольно долго: они беспрестанно встречались в комнатах Некрасова, обменивались словами «здравствуйте» и «прощайте», других разговоров между собой не имели, но посторонним людям могли казаться людьми, которые не имеют ничего друг против друга. Не умею теперь припомнить, чем прервались их свидания: отъездом и Добролюбова за границу или ссорою Тургенева с Некрасовым; не помню, который из этих фактов предшествовал другому; но, во всяком случае, когда оставался другом Некрасова, Тургенев не мог открытым образом дать волю своему ожесточению против Добролюбова.

Из-за чего произошел разрыв между Некрасовым и Тургеневым, я не имею положительных сведений, мне никогда не случалось спросить об этом у Некрасова, потому что я очень мало интересовался дружбою Тургенева с ним, а еще меньше того озлоблением Тургенева на него. А с очень давних пор без прямого моего вопроса Некрасов почти никогда не говорил ни о чем из своей личной жизни <... >

Итак, мне не случилось ни разу слышать от Некрасова ничего о причинах его разрыва с Тургеневым. Сам я теперь, принужденный припоминать и соображать, могу найти больше причин для этой ссоры, чем представлялось мне тогда при отсутствии интереса вдумываться в нее. Очень может быть, что главными поводами были обстоятельства, в которых Некрасов не принимал никакого личного участия, но которые необходимо должны были, как я теперь вижу, раздражать Тургенева против него. Некоторые лица, очень близкие к Некрасову, навлекали на себя негодование Тургенева 6 . Из них довольно назвать Добролюбова и меня. Об отношениях Добролюбова к Тургеневу было уже говорено. О моих нет надобности говорить здесь много. Я держал себя с Тургеневым сколько умел любезно, но он не мог не замечать, что, в сущности, я думаю о нем точно так же, как Добролюбов. Бывали случаи, когда я и прямо наносил обиду ему по необходимости избавить «Современник» от какого-нибудь рекомендуемого им провзведения, которое, по моему мнению, не понравилось бы публике. Расскажу здесь для примера два таких случая.

Однажды Некрасов подал мне какую-то маленькую книжку, выражая желание, чтобы я прочел ее. Я развернул: это был один из томиков повестей Ауэрбаха; не помню заглавие, шварцвальденские ли рассказы или что-нибудь другое. Тургенев очень хвалит их и советует перевести в «Современнике»; особенно он настаивает на том, что надобно перевести один из этих рассказов, — на котором и вложена закладка. У меня с Некрасовым были уже раньше того разговоры об Ауэрбахе, которого я никогда не читывал, но достаточно знал по панегирикам ему, из которых видно было: он жеманник, пресный и скучный, и Некрасов помнил, что я находил этого автора не заслуживающим перевода в «Современнике», но что я судил так о нем, никогда его не читавши. Некрасов передавал это Тургеневу, и Тургенев был уверен, что, прочитав что-нибудь из Ауэрбаха, я переменю мнение о нем, и что, в частности, тем рассказом, который отмечен в книжке, я буду восхищен. Я взял книжку и прочел отмеченный рассказ. Это была маленькая повесть «Barfussele». Она не поправилась мне. Других рассказов я и не пробовал читать 7 . Я отдал книжку Некрасову и сказал, что ничего из нее переводить не стоит. Тургенев долго не отставал и много раз спорил со мною и был очень раздражен неуспехом, но эта неудача его хоть оставалась никому, кроме нас, неизвестной; а другой случай подобного рода произошел в присутствии многочисленного общества.

Раз в неделю у Некрасова бывали обеды, которые можно назвать редакционными 8 . На них собирались литераторы, сотрудничеством которых дорожил журнал. Кроме них, постоянно бывал приглашаем цензор; бывали и кое-кто из числа светских людей, пользовавшихся любовью в кругу литераторов. Очень часто бывал Языков, которого так любил Белинский. Когда жили в Петербурге, часто бывали тут Лихачевы, родственники и друзья Панаевых, бывал Арапетов.

Выбор других людей, чуждых литературной деятельности, приглашенных раз навсегда бывать на этих обедах, был такой строгий с точки зрения их способности не уронить себя в глазах литераторов, что, например, ни один из однофамильцев Ив. Ив. Панаева никогда не бывал приглашаем на эти собрания 9 . (Бедняжка цензор, конечно, играл тут, сам того не замечая, жалкую роль, и обыкновенно единственным усладителем его одиночества приятными разговорами являлся я; в исполнении этой роли и состоял для меня мотив бывать на этих обедах.) После обеда гости оставались тут, до какой поры кому было удобно. Первыми уезжавшими бывали обыкновенно те, которые отправлялись на этот вечер в театр. Другие, кому был досуг, оставались гораздо дольше.

И вот после одного из таких обедов, когда общество расположилось, как кому удобнее, на турецком диване и другой уютной мебели, Некрасов пригласил всех выслушать чтение драмы Мея «Псковитянка», которую Тургенев предлагал ему напечатать в «Современнике»; Тургенев хочет прочесть ее. Все собрались в ту часть залы, где расположился на диване Тургенев. Один я остался там, где сидел, очень далеко от дивана, по соседству с тем камином, на котором стоял кабан. (Камни был в дальнем от окон углу стены, противоположной дивану.) Началось чтение. Прочитав первый акт, Тургенев остановился и спросил свою аудиторию, все ли разделяют его мнение, что драма Мея — высокое художественное произведение. Разумеется, по одному первому акту еще нельзя вполне оценить ее, но уже и в нем достаточно обнаруживается сильный талант и т. д. и т. д. Кто считал себя имеющим голос в решении таких вопросов, принялись хвалить первый акт и высказывать предвидение, что в целом драма окажется действительно высоким художественным произведением. Некрасов сказал, что предоставляет себе слушать, что будут говорить другие. Люди, не считавшие себя достаточно авторитетными для значительных ролей в литературном ареопаге, выражали свое сочувствие компетентной оценке скромным и кратким одобрением. Когда говор стал утихать, я сказал со своего места: «Иван Сергеевич, это скучная и совершенно бездарная вещь, печатать ее в «Современнике» не стоит». Тургенев стал защищать высказанное им прежде мнение, я разбирал его аргументы, так поговорили мы несколько минут. Он свернул и спрятал рукопись, сказав, что не будет продолжать чтение. Тем дело и кончилось. Не помню, каким языком вел я спор. По всей вероятности, безобидным для Тургенева. О нем положительно помню, что он спорил со мною очень учтиво. Но понятно, что ему должно было быть очень досадно это маленькое приключение, разыгравшееся на глазах почти всех тех его литературных приятелей, которые жили в то время в Петербурге. Вообще, при моем вступлении в «Современник» Тургенев имел большое влияние по вопросам о том, какие стихотворения, повести или романы заслуживают быть напечатанными. Я почти вовсе не участвовал в редижировании этого отдела журнала, но было же много разговоров у Некрасова со мною и о поэтах и беллетристах. Находя в моих мнениях о них больше согласного с его собственными, чем во мнениях Тургенева, Некрасов, по всей вероятности, стал держаться тверже прежнего против рекомендаций плохим романам или повестям со стороны Тургенева. А когда сблизился с Некрасовым Добролюбов, мнения Тургенева быстро перестали быть авторитетными для Некрасова. Потерять влияние на «Современник» не могло не быть неприятно Тургеневу 10 .

Надобно упомянуть и о другом, по всей вероятности, очень сильном мотиве расстройства дружбы между Тургеневым и Некрасовым. Излагать дело, из которого возник этот мотив, я не буду здесь. Оно слишком многосложно и длинно, так что, начав говорить о нем, я не скоро довел бы до конца ответ на вопрос, которым занимаюсь теперь. В коротких словах история была такого рода. Огарев должен был уплатить пятьдесят тысяч рублей жене, с которой разошелся. Взамен платы он предоставил в пользование ей часть своих поместий. Огарева умерла. Поместья должны были быть возвращены Огареву; но управляющий поместьями, дальний родственник Ивана Ивановича, бестолковый плут, расстроивший свое, прежде довольно большое состояние хитрыми, но глупыми спекуляциями, не желал возвращать поместья, да если б и хотел, то затруднился бы при запутанности своих дел 11 . Дело усложнялось чрезвычайно запутанными расчетами о том, какие из долгов, лежавших на Огаревой, должны быть признаны Огаревым. Огарев и Герцен, у которого он жил тогда, вообразили, что плут, в управление которому были отданы поместья, был приискан в поверенные Огаревой Некрасовым и что он подставное лицо, которому Некрасов предоставил лишь маленькую долю выгоды от денежных операций, основанных на управлении имуществом Огаревой, а главную долю берет себе сам Некрасов. При уважении, каким пользовался тогда Герцен у всех просвещенных людей в России, громко высказываемое им обвинение Некрасова в денежном плутовстве ложилось очень тяжело на репутацию Некрасова. Истина могла бы быть достовер-нейшим образом узнана Герценом, если бы он захотел навести справки о ходе перемен в личных отношениях Некрасова в те годы, в которые были делаемы г-жою Огаревой неприятные ее мужу распоряжения 12 . Но Герцен имел неосторожность высказать свое мнение, не ознакомившись с фактами, узнать которые было бы легко, и тем отнял у себя нравственную свободу рассматривать дело с должным вниманием к фактам. Я полагаю, что истина об этом ряде незаслуженных Некрасовым обид известна теперь всем оставшимся в живых приятелям Огарева и Герцена в всем ученым, занимающимся историею русской литературы того времени, потому считаю возможным не говорить ничего больше об этом жалком эпизоде жизни Огарева и соединенных с его странными поступками ошибках Герцена.

Авторитет Герцена был тогда всемогущим над мнениями массы людей с обыкновенными либеральными тенденциями, то есть тенденциями смутными и шаткими. Тургенев ничем не выделялся в своем образе мыслей из толпы людей благонамеренных, но не имеющих силы ни ходить, ни стоять на своих ногах, вечно нуждающихся в поддержке и руководстве. Конечно, ему трудно было оставаться другом человека, которого чернит руководитель массы, к которой принадлежал он. Делает честь ему, что он долго не уступал своему влечению сообразоваться о мыслями Герцена и подобно людям менее робким, более твердым, как, например, П. В. Анненков, оставался в прежних отношениях с Некрасовым. Но, разумеется, слишком долго не мог он выдерживать давления авторитета Герцена. И кончилось тем, что он поддался Герцену.

К важным причинам, принуждавшим Тургенева разорвать дружбу с Некрасовым, должно было присоединиться множество влияний сравнительно мелких, но в своей совокупности действовавших сильно в том же направлении. К ним принадлежат, например, желания других журнальных кружков приобрести себе сотрудничество Тургенева.

Когда я говорил, что мне не были определительно известны причины разрыва Тургенева с Некрасовым и что я могу только угадывать их по соображению, у меня не было под руками ни одной книги для справок; но вчера я получил Посмертное издание стихотворений Некрасова (четыре тома, 1879). Просматривая «Примечания», помещенные во второй части четвертого тома, я нашел в них цитату из моей статьи («Полемические красоты», напечатанной в № 6 «Современника» за 1861 г.). Вот это место, очевидно служившее ответом на чьи-нибудь рассуждения о причинах разрыва Тургенева с «Современником» 13 , то есть по необходимости и с Некрасовым, —рассуждения, основанные на рассказах самого Тургенева и одобренные им, как это видно из того, что в моем ответе на них я обращаюсь к самому Тургеневу с приглашением возразить мне, если он имеет что-нибудь возразить: «Наш образ мыслей прояснился для г. Тургенева настолько, что он перестал одобрять его. Нам стало казаться, что последние повести г. Тургенева не так близко соответствуют нашему взгляду на вещи, как прежде, когда и его направление не было так ясно для нас, да и наши взгляды не были так ясны для него. Мы разошлись. Так ли? — Ссылаемся на самого г. Тургенева».

Из этого ясно, что я в то время находил себя вполне знающим все причины разрыва между Тургеневым и Некрасовым и что единственным, решившим дело, мотивом было враждебное отношение Тургенева к направлению «Современника», то есть на первом плане к статьям Добролюбова, а на втором и ко мне, имевшему неизменным правилом твердить в разговорах с нападавшими на статьи Добролюбова, что все его мысли справедливы и что все написанное им совершенно хорошо. Если я думал тогда, что знаю все, то, разумеется, были у меня положительные основания думать так. Очевидно, что я слышал и от Некрасова, и от самого Тургенева подобные разъяснения причин разрыва между ними, и ясно, что слышанное мною от них не оставило следов в моей памяти потому, что не представляло мне ровно ничего нового. Когда мы слышим только то, что уже сами знаем, мы забываем, что наши прежние сведения были повторены нам словами других. Так, например, вероятно, никто из нас не помнит, было ли ему рассказано кем-нибудь, что Пушкин великий поэт и что он умер от раны, полученной на дуэли; а вероятно, у всех нас было много разговоров, в которых наши собеседники говорили нам об этом. Что мне было много случаев слышать от Некрасова объяснения причин ссоры между ним и Тургеневым, понятно само собой; но было много случаев и Тургеневу рассказывать мне об этом. Он никогда не переставал быть очень разговорчив со мной при наших встречах, а случаев встречаться нам было очень много после того, как мы перестали видеться у Некрасова. Не говоря о чем другом, надобно только припомнить, что Тургенев и я, мы оба были членами комитета Общества пособия нуждающимся литераторам и ученым в первый год по основании этого общества. Комитет собирался каждую неделю 14 . Собирался он у Егора Петровича Ковалевского, который был председателем. До начала заседания долго шли всяческие серьезные и шутливые приятельские разговоры между всеми обо всем на свете; по окончании заседания они возобновлялись и очень часто тянулись долгие часы. Главным из серьезных собеседников в этом приятельском кружке был Тургенев. Я, постоянно повертывавший разговор в шутливое направление, говорил, я полагаю, еще гораздо больше, чем он. Вообще, мы с ним толковали, оставаясь в гостиной вместе во всеми другими; но часто уходили в зал продолжать только вдвоем разговор, начатый при других. Мог ли Тургенев после своей ссоры с Некрасовым излагать ее историю с своей точки зрения мне? Но здравому смыслу несомненно, что не мог. Но на деле этот резон не мог быть помехою ему. Я помню, что он жаловался мне на Добролюбова; тем легче было ему жаловаться мне на Некрасова. Каковы были мои отношения к Добролюбову, этого нельзя было не понимать и наивнейшему человеку в мире, видевшему нас вместе или хоть слышавшему, каким тоном я говорю о Добролюбове; людям, знавшим о наших отношениях несравненно меньше, чем Тургенев, было известно и вполне понятно, что жаловаться на Добролюбова мне несравненно бесполезнее, чем на самого меня; и однако же Тургенев жаловался. Расскажу один такой случай.

Комитет, членами которого мы были, устраивал литературные чтения. Обыкновенным местом для них служил зал Пассажа. Тут, недалеко от одного из концов комнаты, был ряд колонн, по которым развешивался занавес, так что образовался особый отдел вроде кабинета не очень широкого, но очень длинного. Тут и заседал заведовавший чтениями комитет. Эти заседания, занимавшиеся исключительно внешним порядком чтений, могли, разумеется, совершенно благополучно обходиться без моего участия в совещаниях. Я, бывая тут лишь по нелепой деликатности относительно моих сотоварищей, все время проводил в каких-нибудь своих особых занятиях: усевшись в дальнем углу, рассматривал соседний стул или ближайшие фигурки резьбы на каких-то шкапчиках каких-то витрин, стоявших вдоль стены, вообще проводил время не без пользы для обогащения своего ума познаниями. А если говорить серьезно, то обыкновенно читал корректуру. В грехе слушания того, что читалось публике, я никогда не был повинен. Натурально всякий другой из членов комитета, усердно слушавшии чтение сквозь занавес, когда желал развлечься от этой скуки, подходил ко мне, чтобы поболтать. Часто случалось это и с Тургеневым. И вот тут-то привелось мне однажды выслушать длинную иеремиаду его о том, как всегда обижал, теперь, после разрыва его с Некрасовым, еще больше обижает его Добролюбов. Под конец он почувствовал, что элегический тон выходил слишком нелеп. Какого в самом деле утешения себе от меня мог ждать человек, жалующийся на Добролюбова? И в особенности человек, который сам знал, что я думаю о нем так же, как Добролюбов? Итак, Тургенев догадался, что он делает себя смешным; чтобы поправить свою репутацию в своем собственном мнении, обратил свое горе в шутку. Мы начали смеяться. Из тех шуток, которыми обменивались мы, осталась в памяти у меня одна острота Тургенева, которую тогда же я похвалил, чем очень порадовал его. И когда стали подходить к нам другие члены комитета, он повторял ее каждому из них, и я каждый раз поддерживал его удовольствие одобрительным смехом. Вот эта острота с тем местоимением, какое было в ней сказано мне: «Вы простая змея, а Добролюбов очковая». Когда Тургенев пересказывал это другим, местоимение выходило, конечно, иное; именно так: «Я сказал ему, что он простая змея, а Добролюбов — очковая». Но другие стали подходить после, а пока мы с ним, посмеявшись этой остроте, продолжали разговор только вдвоем, он шутливо развивал совершенно серьезную тему, что со мной он может уживаться и даже имеет расположение ко мне, но что к Добролюбову у него не лежит сердце 15 .

Если Тургенев имел наивность жаловаться мне на Добролюбова, то в тысячу раз легче было ему доходить в разговорах со мною до жалоб на Некрасова. Вижу из той цитаты, что я слышал их и вполне знал весь ход дела о разрыве Тургенева с Некрасовым, по рассказам самого Тургенева, —иначе я не мог бы ссылаться на него самого; и если теперь эти его рассказы совершенно исчезли из моей памяти, так что я и не предполагал их существования, то понятная вещь: это могло произойти лишь потому, что в них, когда я их слушал, не было ничего, кроме известного мне.

Открытым заявлением ненависти Тургенева к Добролюбову был, как известно, роман «Отцы и дети». Мне случилось читать, что Тургенев находил нужным печатать объяснения по вопросу об отношениях этого романа к лицу Добролюбова; 16 попадались на глаза в кое-какие отрывки из этих объяснений. Но это были только отрывки; и не берусь по ним решать, удовлетворительны ли были объяснения, взятые все вместе. Мне самому случилось знать дело по рассказам лиц, дружных с Тургеневым. Важнейшее из того, что я слышал, —рассказ какого-то из общих приятелей Тургенева и г-жи Маркович о разговоре ее с Тургеневым. Она жила тогда за границей, где-то или в Италии, или во Франции; быть может, в Париже. Тургенев, живший в том же городе, зашел к ней. Она стала говорить ему, что он выбрал дурной способ отмстить Добролюбову за свои досады; он компрометирует себя, изобразив Добролюбова в злостной карикатуре. Она прибавляла, что он поступил, как трус: пока был жив Добролюбов, он не смел вступать с ним в борьбу перед публикой, а теперь, когда Добролюбов умер, чернит его 17 . Тургенев отвечал, что она совершенно ошибается: ему и в голову не приходило думать о Добролюбове, когда он изображал Базарова. Это действительно портрет действительного лица, но совершенно иного; это медик, которого он встречал в той провинции, где его поместье. Тургенев называл ей фамилию медика; лицо, пересказывавшее мне разговор, не помнило ее. Мне кажется, будто бы я припоминаю, что этот медик, по словам Тургенева, занимал в то время должность уездного врача, но не ручаюсь за эту подробность моего воспоминания 18 . Г-жа Маркович стала говорить, что напрасно Тургенев отрицает намерение мстить Добролюбову: из романа ясно, что он имел его. Тургенев сознался наконец, что действительно он желал мстить Добролюбову, когда писал свой роман.

Мое личное мнение об этом деле основано на фактах, которые случилось мне слышать об одном из прежних романов Тургенева — «Рудин».

Вскоре после того, как «Рудин» был напечатан 19 , В. П. Боткин приехал на несколько времени в Петербург. Он поселился жить, как обыкновенно делал в те годы, у Некрасова и проводил большую часть утра и после своих разъездов по городу все остальное время дня в той комнате, где случалось бывать в эти часы Некрасову. Потому я постоянно виделся с ним в этот его приезд, как и в другие, подобные. Особенно близкого знакомства со мною он не заводил, но был очень добр ко мне и потому охотно разговаривал со мною. В один из очень длинных разговоров втроем, между Некрасовым, Боткиным и мною, случилось Боткину заговорить с Некрасовым о «Рудине». Я вставил в их беседу о нем какие-то маловажные слова, имевшие тот смысл, что портрет Бакунина, начерченный Тургеневым в лице Рудина, едва ли верен. По всей вероятности, сходство утрачено через то, что черты слишком изменены с намерением сделать их дурными. Некрасов на это сказал: «Да, но если б вы видели, каково был изображен Бакунин в третьей или четвертой редакции романа, которую Тургенев хотел отдать в печать как окончательную. Только благодаря Василию Петровичу он понял, что обесславил бы себя, если бы напечатал роман в том виде. Тургенев переделал роман, выбрасывая слишком черное из того, что говорилось там о Рудине». Я попросил Боткина рассказать мне, как это было. Боткин стал рассказывать. Тургенев начал писать с намерением изобразить Бакунина в блистательнейшем свете. Это должно было быть апофеозом. Он дописал или почти дописал в этом направлении, когда струсил. Ему вообразилось, что репутация его способности понимать людей пострадает, если он изобразит главное лицо своего романа только одними светлыми красками. Скажут: где же тут анализ, открывающий в человеческом сердце темные уголки. Без темных уголков никакое человеческое сердце не обходится: кто не нашел их, тот не умел глубоко заглянуть в пего. Тургенев начал переделывать роман, стирая слишком светлые краски и внося тени. Долго возился он, то стирая слишком много, то опять восстановляя сияние ореола. В разных стадиях этой колеблющейся переделки он читал совершенствуемый роман тем из приятелей, эстетическому вкусу которых доверял: читал и Некрасову, и ему (Боткину), и Дружинину, и Коршу (Евгению Федоровичу), и Кетчеру, и не помню теперь еще кому-то. Каждый судил, разумеется, по-своему, и Тургенев уступал в чем-нибудь советам каждого 20 . Но в общем переделка шла к тому, что темные краски делались все гуще и гуще. Этим, конечно, сглаживались несообразности остатков прежнего панегирика со вносимыми в него страницами пасквиля. И когда не осталось в романе ничего, кроме пасквиля, Тургенев увидел, что теперь роман хорош: все в нем связано и гармонично. Он объявил приятелям, что вот роман наконец готов для печати, он прочтет им его, и начал читать. В собрании приятелей, на котором происходило чтение, был и Василий Петрович. Выслушав, он стал говорить Тургеневу, что напечатать роман в таком виде будет невыгодно для репутации автора. На этом месте рассказа Боткина Некрасов, ограничивавшийся прежде короткими и маловажными напоминаниями и замечаниями, сказал, что продолжать будет он, и продолжал, попросив Боткина слушать и направлять, если он скажет что-нибудь не так. Действительно, самому Боткину было бы затруднительно продолжать рассказ с прежней подробностью и живостью: приходилось бы передавать негодующую речь, имевшую характер нотации, какие читают взрослые солидные люди зашалившимся школьникам. Боткин, в те годы, когда я знал его, был человеком очень умеренных мнений, более склонявшимся на сторону осторожного консерватизма, нежели расположенным одобрять что-нибудь рискованное или эксцентричное, прогрессивное. Но он не забывал, что люди, с которыми был он дружен в молодости, были, в сущности, люди честные, и был возмущен сплошною клеветою на одного из них. Ру-дин был в этой окончательной редакции романа с первого слова и поступка до последнего фанфарон, лицемер, мошенник, и только фанфарон, лжец и мошенник, больше ничего. Когда Боткин кончил свою оценку характера, какой дан Рудину в этой редакции романа, Тургенев был смущен до того, что оставался совершенно растерявшимся. Он, по-видимому, сам не понимал, что такое вышло из его Рудина. Тут Боткин остановил Некрасова возражением, которое начиналось словами в таком роде: «Извините, Некрасов, он понимал», —и продолжалось беспощадным анализом некоторых сторон характера Тургенева. Боткин говорил с ядовитым негодованием. Когда он кончил, Некрасов не мог сказать ничего в защиту Тургенева и только убеждал Боткина судить снисходительнее о человеке, который если поступает иногда нехорошо, то лишь по слабости характера. После этого эпизода Боткин и Некрасов докончили рассказ об истории переделок романа. Боткин сказал тогда Тургеневу, что если он не хочет погубить свою репутацию, то должен вновь переделать «Рудина» или бросить его. В таком виде, как теперь, роман не может быть напечатан без позора для автора. Тургенев сказал, что переделает. И переделал. По мнению Боткина и Некрасова, роман, испытавший столько перипетий, вышел в том виде, как напечатан, мозаикой клочков противоположных тенденций, в особенности в характере Рудина. На одних страницах, или клочках страниц, это человек сильного ума и возвышенного характера, а на других — человек дрянной. Кажется, и мне самому думалось тогда, что характер Рудина — путаница несообразностей. Не умею припомнить теперь ни того, думалось ли мне так тогда, ни того, так ли это на самом деле 21 .

Но выдержан или не выдержан в романе характер Рудина, во всяком случае, это вовсе не портрет Бакунина и даже не карикатура на него, а совершенно не похожее на Бакунина лицо, подле которого сделаны кое-какие надписи, утверждающие, что это портрет Бакунина. Такими ярлычками нельзя не признать, например, того, что Рудин оратор, и того, что он иногда забывает отдать приятелю какие-нибудь ничтожные деньги, взятые взаем. Вероятно, подобных заимствований из характера или биографии Бакунина очень много в романе, но я плохо помню его.

В заключение истории переделок «Рудина» расскажу последнее, что случилось мне узнать о его судьбе. Не умею определить теперь, через сколько времени после того, как он был в первый раз напечатан, Тургенев издал собрание своих сочинений. Панаев, отдавая мне экземпляр этого издания, передал мне желание Тургенева, что если я буду писать что-нибудь об этом издании, то чтоб я не упоминал о прибавлении, которое он сделал к «Рудину»: роман теперь кончается тем, что Рудин участвует в одном из парижских народных восстаний (Панаев, разумеется, называл, в каком именно, но я теперь не умею припомнить в каком: в июньском ли междуусобии или в февральской революции), сражается геройски и умирает славною смертью бойца за свободу. Если журналы выставят на вид этот эпилог, все издание может подвергнуться запрещению, и потому не надобно говорить о нем. Желание Тургенева, если только следует называть это желанием, а не заявлением справедливого авторского требования, которому честные люди обязаны повиноваться по внушению совести, конечно, было принято мной с полным одобрением; но так как из этого вышло, что мне, обязанному не писать об эпилоге, нет и надобности прочесть его, то я и оставил его не прочтенным; потому не знаю, хорош ли он в художественном отношении и может ли выгодный для репутации Рудина конец заставить простить ему те слабости или дурные качества, которые в целом длинном романе навязывал ему автор 22 . Но важен ли сам по себе или маловажен этот эпилог, он заслуживает большого внимания, как факт, доказывающий стремление Тургенева загладить сделанную ошибку, когда достало у него характера и уменья.

Основываясь на фактах, известных мне о «Рудине», я полагаю, что справедливо было мнение публики, находившей в «Отцах и детях» намерение Тургенева говорить дурно о Добролюбове. Но я расположен думать, что и Тургенев не совершенно лицемерил, отрекаясь от приписываемых ему мыслей дать в лице Базарова портрет Добролюбова и утверждая, что подлинником этому портрету служил совершенно иной человек. Очень может быть, что и в самом деле он в Базарове изображал того провинциального медика, о котором говорил г-же Маркович (говорил в последствии времени и многим другим; быть может, даже и заявлял что-нибудь такое в печати: мне кажется, будто бы я помню, что читал какой-то отрывок из какого-то его объяснения, имевшего этот смысл; не умею, впрочем, разобрать, нет ли какой ошибки в этом моем воспоминании). Но если предположить, что публика была права, находя в «Отцах и детях» не только намерение чернить Добролюбова косвенными намеками, но и дать его портрет в лице Базарова, то я должен сказать, что сходства нет никакого, хотя бы и карикатурного. У Рудина есть хоть то общее с Бакуниным, что оба они ораторы и оба, занимая у приятеля деньги, забывают отдавать. У Базарова нет, если не ошибаюсь, ни одной такой налепки, которая годилась бы в признаки, что он должен изображать собою Добролюбова. Разве одно: я слышал сейчас, что Базаров высок ростом, но я слышу это как воспоминание лишь очень вероятное, а не вполне отчетливое и достоверное, сам я не помню ничего о наружности Базарова. Этого, вероятно, довольно об «Отцах и детях».

Хорошо помнится мне, что в одной из тех моих статей о Добролюбове, ряд которых должен был составить полный по возможности сборник бывших у меня под руками материалов для его биографии, употреблено мною очень суровое выражение, относившееся в моей мысли к двум лицам, из которых одним был Тургенев 23 . Чем навлек он на себя этот приговор о его уме? Написал ли он после «Отцов и детей» еще что-нибудь злобное о Добролюбове в какой-нибудь маленькой статье или заметке или вообще выразил каким-нибудь способом свою злобу против Добролюбова в месяцы более близкие, чем время появления «Отцов и детей», к тем дням, когда я писал эту статью? Не умею припомнить и расположен думать, что ничего такого не было и что мое чувство было возбуждено не какой-нибудь недавней выходкой Тургенева, а лишь воспоминанием об «Отцах и детях».

Этим я закончу рассказ о том немногом, что помнится мне об отношениях между Добролюбовым и Тургеневым. Остается прибавить то, что я знаю о чувствах Некрасова к Тургеневу после разрыва между ними. Я не умею припомнить никаких отзывов моих о Тургеневе в разговорах с Некрасовым за это время. Но, разумеется, невозможно же, чтобы не случалось мне иногда говорить о нем что-нибудь Некрасову, и нет никакой возможности сомневаться, что каждый раз, когда я говорил Некрасову, все было гово-рено тоном пренебрежения к Тургеневу и насмешки над ним. Зная свою манеру, не могу сомневаться в том, что от насмешек над Тургеневым я переходил к сарказмам над Некрасовым за то, что он так долго был дружен с Тургеневым. Таким образом, он имел с моей стороны возбуждение говорить мне о Тургеневе как можно хуже, и, однако же, он всегда говорил о нем тоном человека, дорожащего воепоминаниями своей прежней дружбы и сохраняющего дружеское расположение к своему бывшему другу. Людям, мало знавшим Некрасова или наталкивавшимся на какие-нибудь угловатости его характера, он мог казаться человеком жестоким; но если не всегда в своих поступках (надобно помнить, что он был человек с сильными страстями и сначала страдавший от безденежья, после того больной), то всегда в своих чувствах он был человек очень мягкий, чрезвычайно терпеливый, человек справедливый и великодушный.

Примечания

Непосредственное знакомство Николая Гавриловича Чернышевского (1828—1889) с Тургеневым относится ко времени появления молодого писателя в редакции «Современника», то есть после 1853—1854 годов. Отношения Чернышевского к Тургеневу в разные периоды складывались по-разному, но в основном они определялись характером общественно-политической борьбы в России. До конца пятидесятых годов можно говорить о взаимном расположении, которое существовало между идеологом революционной демократии и автором «Записок охотника» — сотрудником «Современника». Чернышевский ценит в Тургеневе первоклассного художника, «благородного писателя» школы Белинского и Гоголя, который оказал заметное очищающее влияние на духовную жизнь передовой русской интеллигенции. Во время пребывания за границей больного Некрасова Чернышевский возлагает на Тургенева большие надежды как на одного из самых крупных и влиятельных литераторов, близких к редакции журнала.

Литературно-критическую деятельность Чернышевского Тургенев ставил достаточно высоко. Несмотря на несколько субъективную реакцию, вызванную знаменитой диссертацией Чернышевского «Эстетические отношения искусства к действительности» (1855), в отдельных тезисах которой Тургенев усмотрел якобы принижение роли искусства, он восторженно принимает «Очерки гоголевского периода русской литературы». В их создателе, воскресившем имя Белинского, он видит выдающегося критика своего времени, который «более всех понимает, что именно нужно», чутко улавливает «потребности действительной современной жизни». В 1856 году Тургенев выражает желание сблизиться с Чернышевским «более, чем до сих пор» {1}. Но с наступлением революционной ситуации 1859—1860 годов, приведшей к резкому размежеванию общественных сил, происходит и неизбежный раскол в среде «Современника». Спор о роли людей сороковых годов в современном освободительном движении, о преемственности поколений, различное отношение к готовящейся крестьянской реформе предопределили разрыв Тургенева с кругом «Современника» — Добролюбовым, Чернышевским, Некрасовым.

Воспоминания Чернышевского создавались почти через тридцать лет после описываемых событий. Это обстоятельство безусловно сказалось на содержании и характере мемуаров, интерпретации конфликта, самом эпически-спокойном тоне повествования, хотя вместе с тем ясно ощущается, что воспоминания написаны с позиций революционера-демократа, соратника и преданнейшего друга Добролюбова.

Главное внимание Чернышевский сосредоточивает на причинах конфликта между Тургеневым и Добролюбовым, на истоках своего рода несовместимости их общественно-политических темпераментов. Именно в Добролюбове Чернышевский видел самое полное, самое цельное выражение качеств революционера-демократа.

Восстанавливая основные этапы идейной борьбы, пытаясь объяснить суть конфликта Тургенева с кругом «Современника», главным образом с Добролюбовым и Некрасовым, Чернышевский не случайно останавливается на творческой истории романа «Ру-дин» — одного из «самых живых литературных явлений современности». В воспоминаниях Чернышевского сквозит мысль о том, что истоки многократных авторских переделок романа заключены в самой русской жизни {2}. В накаленной атмосфере полемики конца пятидесятых — начала шестидесятых годов Тургенев пишет новую концовку эпилога «Рудина»: герой романа, «лишний человек», погибает на революционных баррикадах — таким образом протягиваются нити от поколения сороковых годов к шестидесятникам. Чернышевский категорически не принял «новой концовки» эпилога «Рудина»; герой тургеневского романа, наделенный автором некоторыми психологическими чертами М. Бакунина, был истолковал как злая карикатура на революционера (в ту пору заточенного в Шлиссель бу ргску ю крепость). Эту мысль критик высказал в рецензии на книгу Готорна «Собрание чудес...». Выступление Чернышевского, о котором он вскользь упоминает в своих мемуарах, стало кульминацией конфликта Тургенева с редакцией «Современника».

По воспоминаниям Чернышевского (а также Панаевой), Добролюбов и Тургенев не находили общего языка. «Плохие союзники — не союзники», эти слова Добролюбова, обращенные к Тургеневу, приводит Чернышевский в своих мемуарах.

Если в Рудине узнавали карикатуру на Бакунина, то Базаров воспринимался в среде «Современника» как некий пасквиль на Добролюбова{3} , то есть демократическая критика в момент революционной ситуации пристрастно видела в тургеневских героях намеренное искажение образов революционеров, иными словами — выступление писателя против революции.

Другая тема воспоминаний — разрыв Тургенева с Некрасовым. Чернышевский весьма лаконично, скупо излагает историю конфликта, ссылаясь на обычную сдержанность Некрасова, который не любил говорить о ссоре. И все же Чернышевский в своих объяснениях причин разрыва близок к истине. Его воспоминания подтверждают то, что известно нам из переписки Некрасова и свидетельств других мемуаристов. Несмотря на свою глубокую привязанность к Тургеневу, чрезвычайно высоко ценя его талант, ум, образованность, Некрасов в идейной борьбе своего времени полностью встал на сторону Добролюбова.

Чернышевский прав и тогда, когда утверждает, что идейные, принципиальные разногласия между редактором «Современника» и Тургеневым были отягощены множеством других субъективных и частных причин. «Обязательное соглашение», заключенное Некрасовым с Тургеневым, Л. Н. Толстым, Д. В. Григоровичем и А. Н. Островским (которое предполагало сотрудничество названных писателей только в «Современнике»), стесняло Тургенева, а затем и Некрасова. Денежные взаимные недоразумения также огорчали и раздражали обоих друзей. Неприятная история с «ога-ревским наследством», бросившая тень на Некрасова и поссорившая его с Герценом, в свою очередь, повлияла на отношения с Тургеневым. Такова, собственно, мемуарная часть воспоминаний. Но воспоминания Чернышевского представляют, пожалуй, не меньший интерес в другом, историческом аспекте: некоторые резкие приговоры, сделанные Чернышевским в шестидесятые годы, в момент «схватки», —в восьмидесятых годах, когда были написаны воспоминания, подверглись пересмотру. Чернышевский уже не склонен видеть в Рудине карикатуру на Бакунина, а в Базарове стремление очернить Добролюбова. Особого внимания заслуживает принципиально иное отношение Чернышевского к эпилогу «Ру-дина», свидетельствующее об изменившемся взгляде революционной демократии на историческую роль людей сороковых годов.

Со временем прошла и у Тургенева острота непримиримости, пристрастных суждений и приговоров: уже в 1862 году, узнав о приостановке «Современника», Тургенев пишет Анненкову: «Мое старое литературное сердце дрогнуло, когда я прочел о прекращении «Современника» {4}. В «Литературных и житейских воспоминаниях» (в статье «По поводу «Отцов и детей») Тургенев называет Добролюбова «выразителем общественного мнения», а его статью о «Накануне» — исполненною «самых горячих», «самых незаслуженных похвал» в свой адрес (1869 г.). В начале семидесятых годов Тургенев, несмотря на скептическое отношение к роману Чернышевского, пытается (правда, безуспешно) опубликовать в Париже перевод «Что делать?» {5}.

«Воспоминания...» Н. Г. Чернышевского были продиктованы им сыну — М. Н. Чернышевскому в качестве приложения к письмам А. И. и Ю. П. Пыпиным от 21 января 1884 года. Судя по сопроводительному замечанию, сделанному автором, —«понятно, эти воспоминания вовсе не для печати», —Чернышевский рассматривал их только как материал для будущей работы А. Н. Пыпина. Впервые полностью опубликованы в журнале «Литература и марксизм», 1928, № 4.

Рукопись с поправками Чернышевского хранится в ЦГАЛИ (ф. 1, он. 1, ед. хр. 220). Текст печатается по изданию: Н. Г. Чернышевский. Поли. собр. соч., т. I. M., 1939, с проверкой по рукописи.

1. Чернышевский не раз читал корректуры произведений Тургенева, печатавшихся в «Современнике». В частности, он держал корректуру повести «Ася».

2. Особенно часто Тургенев встречался с Добролюбовым с конца 1858 г. по апрель 1860 г. В мае 1860 г. больной Добролюбов выехал за границу и больше, по всей вероятности, с Тургеневым не виделся.

3. Скорее всего, разговор с Тургеневым и Некрасовым, о котором вспоминает Чернышевский, происходил до появления в печати статьи Добролюбова о «Накануне», ибо резкий протест Тургенева был вызван наиболее полным первоначальным ее вариантом. Чернышевский был, конечно, хорошо информирован о всех обстоятельствах публикации этой статьи, крайне обостривших конфликт Тургенева с редакцией «Современника».

4. Чернышевский в своих статьях и письмах часто говорил о полном доверии ко всему, что пишет Добролюбов, считая его высшим, непогрешимым авторитетом: «Статей его я никогда не читал. Я всегда только говорил Некрасову: «Все, что он написал, правда. И толковать об этом нечего» (Чернышевский, т. XV, с. 139).

5. Речь идет о корректуре третьего тома Собрания сочинений Н. А. Добролюбова (1862), куда входила и эта статья.

6. См. также наст, т., с. 274—275.

7. Тургенев, возможно, предлагал опубликовать «Шварцвальд-ские деревенские рассказы» немецкого романиста Бертольда Ауэрбаха. Редакция «Современника» отклонила в июне 1861 г. это предложение, как и предложение Л. Толстого, рекомендовавшего к публикации в журнале одну из повестей Ауэрбаха. Тургенев, благожелательно относившийся к творчеству немецкого прозаика, написал в соавторстве с Л. Пичем в 1868 г. небольшое предисловие к его роману «Дача на Рейне», который печатался в «Вестнике Европы».

8. Некрасов придавал этим обедам особый смысл, видя в них не только приятное времяпрепровождение, но и добрый повод к сближению сотрудников. М. А. Антонович, имея в виду период раскола между «старой» и «повой» редакцией «Современника», писал в своих мемуарах, что Некрасов «устраивал обеды, на которые приглашались обе враждующие стороны; тут бывали: Тургенев, Панаев, Гончаров, Григорович, Полонский, Анненков, Боткин, Островский и др... Тут было очевидно, что сближение сторон невозможно, что примирение не клеится...» («Шестидесятые годы», М.—Л., «Academia», 1933, с. 190).

9. Имелись в виду И. А. Панаев, который в 1850—1860 гг. заведовал конторой и хозяйственной частью «Современника», и его брат, В. А. Панаев, сотрудничавший в этом же журнале.

10. Некрасов и в период сотрудничества в «Современнике» Чернышевского прислушивался к голосу Тургенева. В июле 1857 г. Некрасов просит Тургенева скорее вернуться в Россию. «Без тебя толку не будет...» — пишет он ему (Некрасов, т. X, с. 535).

11. Имеется в виду Н. С. Шаншиев.

12. В эти годы (1855—1856) у Некрасова были сложные и тяжелые отношения с А. Я. Панаевой. «Некрасов с Панаевой окончательно разошлись, —писал своему брату В. П. Боткин 27 апреля 1855 г. — Он так потрясен и сильнее прежнего привязан к ней, но в ней чувства, кажется, решительно изменились» (ЛН, т. 53—54, с. 130). Некрасов, глубоко уязвленный тем, что Тургенев готов поверить в его причастность к махинациям с «огаревским наследством», писал ему 26 мая/7 июня 1857 г.: «Ты лучше других можешь знать, что я тут столько же виноват и причастен, как ты, например. Если вина моя в том, что я не употребил моего влияния {6}, то прежде надо бы знать, имел ли я его — особенно тогда, когда это дело разрешалось. Если оно и могло быть, то гораздо прежде» {Некрасов, т. X, с. 340).

13. Имеются в виду примечания в первом томе Собрания сочинений Н. А. Некрасова (1879 г.) к стихотворению «Одинокий, потерянный...», навеянному «разладом с Тургеневым в 1860 году...» (с. V—VI). Автор примечаний, желая опровергнуть нападки реакционной критики (в частности Каткова), обвинявшей «Современник» в корыстном отношении к своим сотрудникам, привел большую выдержку из статьи Чернышевского «Полемические красоты (Коллекция первая)» («Современник», 1861, № 6).

14. Литературный фонд (общество для пособия нуждающимся литераторам) был основан в 1859 г. Первый комитет был избран 8 ноября. Тургенев горячо приветствовал организацию такого гуманного общества.

15. Этот разговор происходил на первом литературном вечере, организованном Литературным фондом, — 10 января 1860 г. (см. ст. «В изъявление признательности». —Чернышевский, т. X, с. 124).

16. Имеется в виду статья Тургенева «По поводу «Отцов и детей», напечатанная в 1-м томе сочинений писателя, изд. 1869 г.

17. В октябре—мае 1860—1861 гг. М. А. Маркович часто встречалась с Тургеневым в Париже, бывала на литературных вечерах у писателя. Тургенев давал читать ей рукопись «Отцов и детей». 27 сентября/9 октября 1861 г. Маркович писала Добролюбову из Парижа: «Тургенев сюда приехал. Я его видала часто и читала новую его повесть «Отцы и дети». Лучше всех лиц в ней Базаров, хоть и нигилист» (М. Вовчок. Собр. соч., т. VI, 1956, с. 411). Это высказывание Маркович о Базарове противоречит содержанию разговора, который приводится Чернышевским. Кроме того, вряд ли мнение писательницы о герое «Отцов и детей» могло так круто измениться. Версию о том, что Базаров «карикатура» на Добролюбова, Тургенев всегда категорически отрицал. Поэтому весьма сомнительно утверждение Чернышевского, будто Тургенев признался Маркович в своем желании «мстить Добролюбову, когда писал свой роман». Речь могла идти скорее о Рудине. В 1862 г. Тургенев писал М. А. Маркович, что прототипом его героя был Бакунин: «Я в Рудине представил довольно верный его портрет» {Тургенев, Письма, т. V, с. 47).

18. Вопрос о реальных прототипах Базарова и, в частности, о провинциальном медике Дмитриеве дискуссионен. Как один из возможных прототипов Базарова назывался Виктор Якушкин (см.: Н. Чернов. Об одном знакомстве И. С. Тургенева. —«Вопросы литературы», 1961, № 8; см. также полемическую статью Вильяма Эджертона (США) в 1-м номере «Русской литературы» за 1967 г.). Интересные соображения приведены в статье А. И. Батюто «К вопросу о замысле «Отцов и детей», в которой он называет Л. Толстого как одного из возможных прототипов Базарова. Безусловно, что черты личности самого Добролюбова нашли свое выражение в трагическом облике героя тургеневского романа (Тург. сб., Орел, I960).

19. Повесть была напечатана в «Современнике», 1856, № 1—2.

20. А. В. Дружинин писал в 1857 г., что повесть Тургенева «была много раз прочитана в кругу друзей, которых мнением дорожил автор», «она исправлялась и переделывалась вплоть до того дня, когда обычаи нашей спешной журнальной деятельности могли терпеть такую медленность» («Библиотека для чтения», 1857, № 5, с. 40).

21. Чернышевский в рецензии на книгу Готорна «Собрание чудес...» писал о «Рудине»: «Повесть должна была бы иметь высокий трагический характер, посерьезнее Шиллерова Дон-Карлоса, а вместо того вышел винегрет сладких и кислых, насмешливых и восторженных страниц, как будто сшитых из двух разных повестей» (Чернышевский, т. VII, с. 449).

22. Впервые Тургенев напечатал «Рудина» с новой концовкой в четвертом томе Собрания сочинений (изд. Основского, 1860 г.). Вряд ли Чернышевский не читал тогда этого эпилога.

23. Чернышевский, по всей вероятности, имел в виду свою статью «Материалы для биографии Н. А. Добролюбова», в которой он писал: «Теперь, милостивые государи, называвшие нашего друга человеком без души и сердца... теперь имею честь назвать вас тупоумными глупцами...» («Современник», 1862, № 1, с. 293). Вряд ли этот выпад против Тургенева вызван «Отцами и детьми», которые появились в печати позже статьи Чернышевского, в феврале 1862 г. Скорее всего, возмущение Чернышевского было вызвано фельетоном-пародией на Н. А. Добролюбова, опубликованным в 1859 г. в одном из номеров «Искры» под названием «Шестилетний обличитель». Фельетон приписывался Тургеневу (см. Тург. сб., III, 1967, с. 106—118). Вторым лицом, вызвавшим раздражение автора мемуаров, был А. И. Герцен. «Когда я потерял Добролюбова (в ноябре 1861 г.), —рассказывал Чернышевский на следствии 30 октября 1862 г., — неприязнь к Герцену за него усилилась во мне до того, что увлекла меня до поступков, порицаемых правилами литературной полемики... Укажу для примера на выражение мое о нем в одной из первых книжек «Современника» (Чернышевский, т. XIV).

{1} Тургенев, Письма, т. III, с. 21.

{2} См. статью М. О. Габель «Творческая история романа «Рудин». — ЛН, т. 76, с. 9—70.

{3} Сам же Тургенев всячески отрицал такое истолкование образа Базарова (см. ст. «По поводу «отцов и детей»). Напротив, сильные стороны характера тургеневского героя напоминали Добролюбова (см. коммент. А. И. Батюто в т. 3 Собр. соч. И. С. Тургенева в 12-ти томах, М., 1979).

{4} Тургенев, Письма, т. V, с. 25.

{5} А. Тверитинов. Об объявлении приговора Чернышевскому. СПб., 1906, с. 88.

{6} Некрасов имеет в виду А. Я. Панаеву.


Рекомендуем также