Николай станкевич. Г. Елизаветина. Н. В. Станкевич и его духовное наследие. Станкевич, Николай Владимирович

Основатель и центральная фигура так называемого "кружка Станкевича", одна из крупнейших личностей в истории новейшей русской литературы. Родился в 1813 г. в селе Удеревке, Острогожского уезда, Воронежской губернии, принадлежавшем его отцу, богатому помещику, где и провел свои детские годы. По его детским годам трудно было предвидеть в нем будущего С. с его нежною, хворою организацией души. Это был мальчик веселый, здоровый и необычайно резвый; честность и прямота были его отличительным свойством: мелких пороков, скрытности, притворства, лжи и лицемерия он никогда не знал. Десяти лет от роду С. поступил в Острогожское уездное училище, где и пробыл около двух лет. В 1825 г. отец переводит его в Воронеж и помещает в "Благородном Пансионе" Федорова. Здесь С., конечно, не мог приобрести серьезных знаний или хотя бы солидной подготовки; единственно, что успел он сделать в свои пансионские годы - это сравнительно недурно изучить русскую литературу и русских классиков. Уже в это время характер его начинает приобретать свои главнейшие черты, оставшиеся в нем и в последующей жизни: глубокую религиозность, нежность сердца и страстную, неутомимую жажду знаний и любовь к поэзии. Пансионский курс был, однако же, кончен, и в 1830 г., с целью поступления в университет, С. переехал на жительство в Москву, где поселился в семействе известного профессора Μ. Γ. Павлова, много способствовавшего развитию молодого и неопытного С. В 1830 г. он выдержал вступительный экзамен и поступил на словесное отделение Московского университета.

Как раз в это время Московский университет доживал, по меткому выражению А. Н. Пыпина, "архаический" период своего существования и находился на рубеже резкой перемены в студенчестве и профессуре, которая насчитывала в своем наличном составе еще немало представителей XVIII столетия, абсолютно неспособных возбуждать умственную деятельность молодого поколения. Лекции читались по старым тетрадочкам, ничего нового, оригинального услышать из уст профессора было невозможно. Самые отношения между студентами и профессорами носили характер патриархальности, - сохранились, например, воспоминания о встрече профессора в аудитории пением псалма: "Ce жених грядет в полунощи" или о выпуске воробья во время чтения лекций. Но рядом с педагогами такого типа, читавшими лекции "по Пленку", так как "умнее-то Пленка не сделаешься, хотя и напишешь свое собственное" - на кафедре университета, как раз в это время, появляется целая плеяда молодых профессоров - Павлов, Надеждин, Шевырев, Погодин - тогда еще свежие и не успевшие выдохнуться, как это случилось, например, с Шевыревым, впавшим впоследствии в педантизм. И этот-то новый элемент в тогдашней профессуре Московского университета сумел внести новый дух в университетское преподавание, сумел радикально изменить его и, что самое важное, обратил главное свое внимание на учащуюся молодежь. Вполне естественно, что подобные изменения в профессорском составе должны были отразиться на студенческой среде и направить молодые умы в новую сторону: студенчество перестает уже удовлетворяться школьнической проказливостью, а то и просто буйством и задиранием прохожих на улице, старинная "семинарская долбежка" и "шляхетская" лень начинают мало-помалу исчезать, студенчество не принимает уже больше науку, как необходимый и скучный путь к приятному будущему - служебной карьере, а ищет теперь "солнца истины", образует кружки, сходящиеся уже не для пьянства и товарищеских кутежей, а для выяснений вопросов нравственных, философских, политических. Молодежь нового типа группировалась, главным образом, в двух кружках, одушевленных одним и тем же жаром высоких стремлений, но не имевших между собой общения и даже враждебно относившихся друг к другу так как оба кружка являлись представителями двух противоположных направлений. "Им не нравилось наше почти исключительно политическое направление" говорит один из современников, "нам не нравилось их почти исключительно умозрительное. Они нас считают фрондерами и французами, мы их сентименталистами и немцами". Кружок Герцена и Огарева сосредоточивал все свое внимание на вопросах социальной жизни, старательно изучал учение Сен-Симона и французских утопистов-социалистов, с страстным напряжением следил за бурной жизнью июльской монархии; к тому же кружок был полов еще свежими преданиями двадцатых годов. Кружок же Станкевича, имея умозрительное направление и с энтузиазмом следя за мыслью Германии, интересовался, по преимуществу, вопросами философии, эстетики, литературы и был довольно равнодушен к вопросам политического устройства. "Болезненный, тихий по характеру, поэт и мечтатель", говорит тот же современник, "Станкевич естественно должен был больше любить созерцание и отвлеченное мышление, чем вопросы жизненные и чисто практические". В состав первоначального чисто студенческого кружка С., продолжавшего жить в теснейшем духовном общении и восторженной дружбе и после окончания членами его университета, входили люди неодинаковой умственной и нравственной величины, неодинакового даже развития. Главное значение в кружке имели: сам С., Белинский и Аксаков, известный впоследствии публицист славянофильской теории. Более второстепенное значение в кружке имели: археолог и историк Сергей Строев, поэты Красов и Ключников (- Ө -) и Неверов, интимный друг С., находившегося с ним в постоянной переписке. Из не-студентов к кружку примыкают впоследствии: Кольцов, Лермонтов, Михаил Бакунин, Катков, Василий Боткин и известный в истории русского университета профессор Грановский. Все эти люди, кроме различия в умственном отношении, были людьми с различными темпераментами, с различной душевной организацией. И спрашивается: что же могло служить между ними такой тесной связью, не прерывавшейся в продолжение многих лет и после распадения кружка. Всех их сплачивало в одно - обаяние необыкновенно светлой, "истинно-идеальной" личности С. Этот-то идеализм действовал на других тем сильней, что соединялся с мягким чувством и большим светлым умом, способным разбираться в самых отвлеченных понятиях, глубоко вникать в сущность каждого вопроса. Если же прибавить к этому тонкое эстетическое чутье, глубокую любовь к искусству, хорошее знакомство с иностранной литературой, особенно немецкой и французской, что ставило его по образованию много выше большей части членов своего кружка, то станет вполне понятным, почему С. сделался средоточием своего кружка, почему живая, продуманная и часто остроумная беседа его делалась необыкновенно плодотворной для всякого, кто вступал с ним в близкое общение, почему всякому спору умел сообщать он высокое направление, почему все мелкое и недостойное как-то само собой отпадало в его присутствии. Однако было бы крайним извращением истины считать С., в буквальном смысле слова, учителем Белинского, Грановского и всех, кто тесно примыкал к их товарищескому кружку. Некоторые из друзей были равны ему по познаниям, другие, как например, Бакунин и Белинский далеко превосходили его силой литературного таланта и даже диалектикой и тем не менее он все-таки был центром кружка. И авторитет С. и кружке был всеми и свободно признаваемый авторитет, так что когда впоследствии, в бытность С. за границей, один из членов кружка, а именно Бакунин, стал заявлять самолюбивые притязания на господство, Белинский резко восстал против него и указывал при этом истинное превосходство С.: "Станкевич никогда и ни на кого не налагал авторитета, а всегда и для всех был авторитетом, потому что все добровольно и невольно сознавали превосходство его натуры над своею..." В другом письме тот же Белинский говорит о С., как о человеке гениальном, призванном на великое дело. В сущности говоря, кружок С. был центром, от которого исходило умственное течение в сороковых годах; здесь черпали свое вдохновение поэты, здесь поднимались и решались все высшие вопросы мышления, велись страстные споры, шли воодушевленные беседы, писались громадные письма, заменявшие собою невозможные в то время журнальные статьи.

Почти все виднейшие деятели этой, а отчасти и последующей эпохи - ученые, литераторы, профессора - вышли из этого кружка, а следовательно так или иначе находились и под влиянием С. В этом отношении достаточно назвать - Белинского, Грановского, Кольцова, Лермонтова, Аксакова.

Личность С. делается особенно ясной и рисуется еще более наглядно, если внимательно проследить всю его переписку, главным образом, с "совестью и поэзией его" - Неверовым. Эта же самая переписка дает вместе с тем богатый материал для характеристики философско-поэтических стремлений, бесед и занятий кружка. На первом плане стояли интересы литературные, которые мало-помалу развивались из непосредственного увлечения поэтическим содержанием до соединения его с философскими основаниями. Философия и поэзия поглощали все их интересы. "Искусство делается для меня божеством"..., пишет С.: "вот мир, в котором человек должен жить, если не хочет стать наряду с животными! вот благородная сфера, в которой он должен поселиться, чтобы быть достойным себя! вот огонь, которым он должен согревать и очищать душу!" (К Неверову, от 18-го мая 1833 г.).

Гете, Шиллер, Шекспир были постоянно на языке у этих восторженно пламенных почитателей искусства. "Знание их было обязательно, как платье". Последний ценился превыше всего и считался предметом безусловного поклонения; Гете, но особенно Шиллер подвергались различным толкованиям, характерным примером которых являются мнения Белинского, переходившего от пламенного восторга пред Шиллером до настоящей и непримиримой вражды к нему. Но рядом с этими корифеями западно-европейской литературы большим уважением в кружке пользовался и Гофман. Этот фантастический писатель, в уважении к которому, что является чрезвычайно характерным фактом, сходились оба кружка, возбуждая молодые умы и "способствуя увлечению кружка эстетическими интересами, являлся вместе с тем для него прекрасным курсом эстетики". Немалое место занимал в жизни друзей и театр; его очень усиленно посещали, собрания кружка были полны разговорами о Каратыгине и Мочалове, из-за них велись даже долгие споры. Но рядом с серьезными требованиями, предъявляемыми к самому театру и артистам, было и очень широкое понимание театра вообще. "Театр", пишет С. в частном письме к Неверову, "становится для меня атмосферою;.. театр... располагает мечтать о искусстве, о его совершенстве, о прелести изящного, делать планы ефемерные, скоро преходящие... но тем не менее занимательные" (от 20-го мая 1833 г.). О том же театре в "Литературных мечтаниях" Белинский пишет еще более восторженно: - "Театр! любите ли вы театр, как я люблю его, то есть всеми силами души вашей, со всем энтузиазмом, со всем исступлением, к которому только способна пылкая молодость, жадная и страстная до впечатлений изящного? Или, лучше сказать, можете ли вы не любить театр больше всего на свете, кроме блага и истины? И в самом деле, не сосредоточиваются ли в нем все чары, все обаяния, все обольщения изящных искусств?... Театр, - о, это истинный храм искусства, при входе в который вы мгновенно отделяетесь от земли, освобождаетесь от житейских отношений!... Ступайте, ступайте в театр, живите и умирайте в нем, если можете!" Театром, однако, не только наслаждались - в нем изучали и жизнь.

Музыка по тогдашним воззрениям "была также необходима для эстетического, а следовательно и для нравственного развития. Любимая музыка, как и любимая литература, была немецкая. "Философские следствия производились над каждым аккордом Бетховена", страшно увлекались Шубертом, как наиболее отвечающим тоске, грусти и фантазиям уединенного и сосредоточенного чувства; зато к Моцарту были снисходительны, хотя и находили его детским и бедным" - иронически замечает автор "Былого и дум". Но общим впечатлением все-таки не довольствовались: - наоборот, старались отдавать себе полный эстетический отчет, при котором советником становился опять-таки тот же Гофман.

Однако самым главным и преобладающим интересом всего кружка было изучение германской философии. В сущности говоря, интерес к философии и изучение ее был преподан друзьям впервые немецкой поэзией, которая кроме эстетических впечатлений расширяла понимание круга С. и возбуждала к деятельности все умственные силы его. По мере чтения, которое все более и более расширялось, С. с друзьями начинали чувствовать что-то общее, единое в поэтах Германии. И здесь-то начинается для С. мучительная работа искания связи между этими наиболее яркими, наиболее потрясающими мыслями немецкой поэзии; в этот период своей жизни он суетливо отыскивает книги философского содержания, старается учредить порядок в своем чтении, обращается за советами к опытным людям, более его знакомым с историческим ходом германской философской мысли, обращается, например, к Павлову, к Надеждину. Университетское преподавание того времени, конечно, в лице некоторых только его представителей, пошло как раз навстречу исканиям и мыслям кружка. Хотя самая кафедра философии и была закрыта с 1826 г., но М. Г. Павлов под видом физики и сельского хозяйства преподавал обширное введение к философии. В 1832 г. Надеждин открыл курс своих лекций теорией изящных искусств, в следующем году он читал историю их и в 1834 г. закончил лекции курсом логики. Здесь широкая философская точка зрения была применена к вопросам искусства и литературы. Перед друзьями открылся новый мир - мир Шеллинговой философии, и как бы ни поверхностно, как бы ни смутно она была понята, но все-таки раз было получено новое понятие, оно уже изменило все существование С. и его кружка. "Каким-то торжеством, светлым, радостным чувством исполнилась жизнь", говорит Анненков, "когда указана была возможность объяснить явления природы теми же самыми законами, каким подчиняется дух человеческий в своем развитии, закрыть, по-видимому, навсегда пропасть, разделяющую два мира, и сделать из них единый сосуд для вмещения вечной идеи, вечного разума. С какою юношеской и благородной гордостью понималась тогда часть, предоставленная человеку в этой всемирной жизни! По свойству и праву мышления он переносил видимую природу в самого себя, разбирал ее в недрах собственного сознания, словом, становился ее центром, судьею и объяснителем. Природа была поглощена им и в нем же воскресала для нового, разумного и одухотворенного существования. Как удовлетворялось высокое нравственное чувство сознанием, что право на такую роль во вселенной не давалось человеку по наследству, как имение, утвержденное давним владением! Чем светлее отражался в нем самом вечный дух, всеобщая идея, тем полнее понимал он ее присутствие во всех других сферах жизни. На конце всего воззрения стояли нравственные обязанности, и одна из необходимейших обязанностей - высвобождать в себе самом божественную часть мировой идеи от всего случайного, нечистого и ложного, для того, чтоб иметь право на блаженство действительного существования". Эти-то нравственные обязанности вместе с "строгим пониманием человеческого признания" сближали друзей и в их личной жизни: между ними не было тайн; характер, житейские отношения, поступок определялись и подводились под свою категорию, вырабатывался свой кодекс морали. "Я пред вами открыт", говаривал С. ближайшим друзьям, и действительно переписка друзей свидетельствует о полной искренности и чрезвычайном доверии друг к другу.

Самим Надеждиным, возбудившим все эти интересы в кружке, друзья, да и все тогдашнее студенчество было совсем очаровано, но очарование это длилось не долго. Константин Аксаков, отмечая впечатление, произведенное Надеждиным и его блестящими импровизациями, в которых университетское юношество ловило "воздух мысли", удостоверяет вместе с тем, что "молодое поколение, с жадностью и благодарностью обратившееся к Надеждину, скоро увидело, что ошиблось в своих увлечениях". Надеждин - богослов, историк, археолог, критик, философ, географ, исследователь раскола, стихотворец, новеллист и т. д. - не мог удовлетворить серьезным требованиям юношей, которые быстро заметили "сухость его слов и собственное безучастие к предмету". Ho, если юношество разочаровалось в Надеждине, то очарование наукой продолжалось, и из-за этой-то науки студенты продолжали даже посещать лекции Надеждина, хотя и слушали его без прежнего увлечения. Но в конце концов добрались и до источника истины - Шеллинга, откуда почерпал свои сведения и сам Надеждин. Первый принялся за чтение Шеллинга, конечно. С. "С Ключниковым, пишет он, "мы читаем один раз в неделю Шеллинга: это прием самый умеренный. Мы хотим непременно вполне понять его"... Однако кроме наслаждения и поучения, черпаемого в философии, С. искал в ней опоры и своему религиозному чувству, не покидавшему его в продолжение всей его жизни. "...Я поговорил несколько о религии", пишет Станкевич, "говорил в общем смысле... и укрепился, и просветлел. О, друг мой! Без нее нет человека! Какой свет восходит для души, примиряющейся с Божеством посредством благих устоев религии! Вся природа обновляется; тяжелые нравственные вопросы, не разрешенные для ума, решаются без малейшей борьбы; жизнь снова одевается в радужные ткани, становится прекрасною и высокою!" (К Неверову, от 18 апреля 1834 г.).

Между тем основная мысль круга, центром которого был С., росла вместе с личным развитием последнего и вместе с жизнью. Во второй половине тридцатых годов поэтически-восторженный идеализм и пантеизм Шеллинга вытесняется суровой системой Гегелевского миропонимания. Увлечение Гегелем в кружке было полное. "Все ничтожнейшие брошюры, выходившие в Берлине и других губернских и уездных городах немецкой философии, где только упоминалось о Гегеле, - пишет Герцен - выписывались, зачитывались до дыр, до пятен, до падения листов в несколько дней... Требовали безусловного принятия феноменологии и логики Гегеля. Толковали же о них беспрестанно; нет параграфа во всех трех частях Гегелевской логики, в двух его эстетики, энциклопедии и пр., который бы ни был взят отчаянными спорами нескольких ночей. Люди, любившие друг друга, расходились на целые недели, не согласившись в определении "перехватывающего духа", принимая за обиды мнения об "абсолютной личности" и о ее "по себе бытии". В кружке создался в эту эпоху даже свой собственный диалект. Но рядом с испорченным языком шла и другая ошибка, но уже гораздо крупней.

В эпоху деятельности С. на Западе уже успели появиться две фракции гегельянства, а в России изучение Гегеля только что начиналось. Неудивительно поэтому, что первые русские гегельянцы не могли еще порядком разобраться в том, что было лишь смутно сознано самим Гегелем; отсюда - неизбежные противоречия и колебания в определении "разумной действительности". "Молодые философы", продолжает Герцен, "испортили себе... и понимание; отношение к жизни, к действительности сделалось школьное, книжное; это было то ученее понимание простых вещей, над которым так гениально смеялся Гете в своем разговоре Мефистофеля со студентом. Все в самом деле непосредственное, всякое простое чувство было возводимо в отвлеченные категории и возвращалось оттуда без капли живой крови, бледной, алгебраической тенью. Во всем этом была своего рода наивность, потому что все это было совершенно искренно. Человек, который шел гулять в Сокольники, шел для того, чтоб отдаваться пантеистическому чувству своего единства с колосом, и если ему попадался по дороге какой-нибудь солдат под хмельком или баба, вступавшая в разговор, философ не просто говорил с ними, но определял субстанцию народную в ее непосредственном и случайном явлении. Самая слеза, навертывавшаяся на веках, была строго отнесена к своему порядку, к "гемюту" или к трагическому в сердце"... И только какое-то особенное врожденное чутье истины спасло С. от большинства этих увлечений Ложь надоедала ему прежде, чем он успевал открыть ее. Свойство это служило ему как бы преградой, воспрещавшей переступить последние грани романтического настроения и потеряться в мире призраков, что случилось с его друзьями уже в бытность его за границей. И оттуда, сильно пораженный переворотом в идеях кружка, выразившемся внешним образом в известных статьях Белинского, он выражает свое недовольство "прекраснодушием", овладевшим друзьями под влиянием Бакунина, будущего теоретика анархии; но бороться заочно, да еще с таким искусным диалектиком, каким оказался последний, было совершенно невозможно. В другом месте - он упрекал Белинского за порицание Шиллера в недостатке объективности и пишет, что в голове у Шиллера "разумная действительность, прямые человеческие требования , без особенного уважения к натуральной действительности". Даже в романтизме Гюго, реализме Бальзака и смеси того и другого у Жорж-Занд, что должно было приводить его в полное недоумение, С. готов видеть много "психически верного".

Самый жизненный путь С. уже был избран в этот момент - путь этот представляется ему, как стремление к добру, поэзии, любви. "Мужество, твердость, Грановский!", восклицает он, ободряя Грановского, предавшегося за границей "сухому отчаянию", "ее бойся этих формул, этих костей, которые облекутся плотию и возродятся духом по глаголу Божию, по глаголу души твоей. Твой предмет - жизнь человечества: ищи же в этом человечестве образа Божия; но прежде приготовься трудными испытаниями - займись философией! Занимайся тем и другим: эти переходы из отвлеченной к конкретной жизни и снова углубление в себя - наслаждение! Тысячу раз бросишь ты книги, тысячу раз отречешься и снова исполнишься надежды; но верь, верь - и иди путем своим". И сам С. верил. Это очень наглядно показывает его жизнь.

В 1834 г. С. покидает университет, окончив курс со степенью кандидата, и уезжает в деревню. По прибытии туда он твердо решается держать экзамен на магистра и с этой целью хочет заняться какой-либо наукой. Выбор его падает на историю. "Давай займусь - вот каков был этот выбор", пишет С. впоследствии (к Грановскому от 29 сент. 1836 г.) и тут же добавляет, что "это было подражание всем влияниям людей, которые не верили теории, привычка к недеятельности ума, которая делала страшным занятие философией и изредка обдавала каким-то холодом неверия к достоинству ума".

Но само собой разумеется, что, достигнув даже больших результатов - разобрав Геродота, Фукидида, перечитав Одиссею и Илиаду, С. остается неудовлетворенным, быстро замечает односторонность своих занятий. Тогда он начинает мечтать о практической деятельности; с большим трудом, путем долгих хлопот, добивается он выбора на место почетного смотрителя острогожского уездного училища, откуда ему представилось бы широкое поле для практической деятельности. Но болезнь не позволила С. заняться обязанностями смотрителя с тою строгостью, какую положил он для себя в начале. К тому же подмешались и причины сердечного свойства, и вот в конце января 1885 г. С. отрывается от деревни и уезжает в Москву, где и прожил в силу этих причин безвыездно две зимы 1835-36 гг. К этому именно времени относится его знакомство и дружба с Михаилом Бакуниным, тогда только что вышедшим и отставку и перечитывавшем от скуки французские трактаты о сенсуализме. С. очень быстро сходится с ним и засаживает его прямо с Кондильяка за Гегеля, к которому уже сам в то время перешел. Сам, однако, С. не хочет довольствоваться только чтением Гегеля, ему хочется поехать самому в Берлин, чтобы там, в центре германской философии, еще более и ближе приложиться к источнику философского знания; с этой поры он начинает лелеять мысль о поездке за границу. Болезнь, между тем, постепенно увеличивалась и в 1836 г. погнала С. на Кавказ; но минеральные воды еще более расстроили и без того слабое здоровье С., да и суровая природа Кавказа произвела на него неприятное впечатление, так что уже в августе этого же года он возвратился в Удеревку, а оттуда снова в Москву. Здесь положение его совсем ухудшилось: в марте 1837 г. он уже лежал, близкий к смерти. Письма этого периода больного и страдающего С. наполнены распоряжениями о паспорте для отъезда за границу, об отставке, о ходе этого дела в Петербурге, страхом за успех его и ожиданием известий.

Только в конце августа этого же года ему, наконец, удается все устроить, и. едва выждав обычную объявку в газетах, он совершенно разбитый уезжает за границу - в Карлсбад, а оттуда вскоре и в Берлин.

Новая атмосфера действует на С. прекрасно. Он пожелает терять даром времени: берет частные уроки логики у Вердера, слушает курс истории у Ранке, философии права у Ганоа, не забывает даже послушать и сельское хозяйство. Общественная жизнь, публичные собрания, быт немецкого народа - все это сильно привлекает внимание С. Дома, в России - ни в личной его жизни, ни в общественной не было достаточно сильных стимулов, которые могли бы его подвинуть на какое-нибудь живое дело. Здесь же, за границей, он начинает чисто инстинктивно понимать это, чувствует глубокую неудовлетворенность в своей прожито и уже жизни. И "разладица между двумя мирами, едва замеченная, уже лишала его покоя".

И чем ближе к концу, тем мучительней становилась эта разладица: он осуждает уже в себе лишнее занятие собой и грешную любовь к спокойствию; даже самую философию он перестает считать своим настоящим призванием: "она, может быть, ступень, писал он, чрез которую я перейду к другим занятиям". Почти нет никакого сомнения, что С. нашел бы выход из этого раздвоенного состояния души, избрал бы себе тот или иной путь, быть может, такой же, как и Белинский... Но преждевременная смерть остановила его умственную деятельность и развитие как раз на моменте перелома. Он умер в ночь с 24 на 25 июня по дороге из Флоренции и Милан, в небольшом городке Нови, куда загнало его все увеличивающееся ее здоровье. Тело его перевезено в Россию и похоронено в родовом селе Удеревке.

Как чисто литературный деятель С. не представляет большого интереса и значения. Небольшой томик его сочинений, изданный в 1892 г. и состоящий из более чем посредственной драмы "Василий Шуйский" (1830), повести "Несколько мгновений из жизни графа T.". ("Телескоп" 1834), небольшого числа стихотворений ("Телескоп" 1831-35, "Молва" 1832-34), а также нескольких философских статей, которые теперь совершенно забыты - слишком незначительный багаж и по качеству и по количеству для писателя. Значение С. нужно искать в истории русской мысли и мысли преимущественно философской. Будучи главным проводником у нас идей немецкой философии, С. успел пережить эпоху господства Шеллинга, проникшего в Россию трудами Павлова, Надеждина, Одоевского, Киреевского, Веневитинова и др., чуть не первый у нас отнесся к нему критически, чего совсем нельзя сказать ни о чистых шеллингианцах, ни о Надеждине, анализировал его с настоящей философской точки зрения и указал на некоторые слабейшие стороны, натурфилософской системы. Вместе с тем он явился в России и одним из самых ранних русских гегельянцев, хотя к систематическому изучению Гегеля и приступил, уже будучи раньше хорошо знаком с нею, сравнительно поздно.

Восторженный идеалист с светлым умом, с поэтическим чувством, с серьезными знаниями, С. был одною из тех нежных, почти женственных, любящих натур, которые призваны к тому, чтобы разливать вокруг себя тепло и свет и угасать слишком рано.

Π. Β. Анненков, "H. B. Станкевич, переписка его и биография", "Русск. Вестн." 1856 г., №№ 3, 4 и 7; отд. М. 1857. - Его же, "Замечательное десятилетие", в "Воспоминаниях и критических очерках", т. III, СПб. 1881 г., стр. 268-383. - А. Н. Пыпин, "В. Г. Белинский, его жизнь и переписка", СПб. , 1876 г. т. І, гл. III - V, т. IІ, гл. VI. - Его же, "Характеристика литературных мнений от 20-х до 50-х годов", СПб. 1890 г. гл. IX. - H. Добролюбов, "H. В. Станкевич", Соч. т. II, СПб. 1876 и "Соврем.", 1858 г., № 4. - А. М. Скабичевский, "Сорок лет русской критики". Сочин., т. І. - Его же "Очерки умств. развития нашего общества, 1825-1860", "Отечеств. Записки", 1870, І, II и III. - Н. Г. Чернышевский, "Очерки Гоголевского периода русской литературы", СПб. 1892. - А. Станкевич, "Т. Н. Грановский". СПб. 1869 г. - Тургенев, "Первое собрание писем" - Панаев, "Литературн. воспоминания", Соч., т. VI. - Герцен "Былое и думы". - Протопопов, "Β. Γ. Белинский" ("биограф. библиотека" Павленкова). - Барсуков, "Жизнь и труды Погодина", т т. VII - VIII - Ярмерштедт, "Миросозерцание кружка Станкевича и поэзия Кольцова", "Вопросы Философии и Психологии" 1893, № 5. - Μ. Μ. Филиппов, "Судьбы русской философии", "Русское Богатство" 1894 г., ноябрь. - Л. Майков, "Воспоминания И. С Тургенева о Н. В. Станкевич, "Вестник Европы" 1899, № 1. - Шашков, "Эпоха Белинского", ст. пятая. "Дело" 1877, июль. - К. Аксаков, "Воспоминания студенчества", "День" 1862, №№ 39, 40. - С. А. Венгеров, "Эпоха Белинского", СПб. 1905. - Его же, Примечания к. I и III тт. "Полн. Собр. Соч. Белинского" под его редакцией. - Энциклопедический словарь Брокгауза, т. 31. s. v. - Большая Энциклопедия, т. 17. s. v. - Ветринский, "Т. Н. Грановский и его время", М. 1897 г. - И. Лыховский, "По поводу биографии Станкевича", "Библиот. для Чтения", 1858 г., № 3, - "Библиотека для Чтения", 1858 г., № 3, отд. V, стр. 1-46.

M. Л - ач.

{Половцов}

Станкевич, Николай Владимирович

Глава знаменитого в истории новейшей русской литературы "кружка Станкевича". Род. в 1813 г. в селе Удеревке Острогожского уезда Воронежской губернии, в богатой помещичьей семье. Окончил курс на словесном факультете московского университета. Время его студенчества (1831-34) совпадает с переворотом во внутренней жизни московского университета, когда с профессорской кафедры, вместо прежнего монотонного чтения старых тетрадок, послышалось живое слово, стремившееся удовлетворить нарождающимся потребностям жизни. Большая перемена происходила и в московском студенчестве: студент из бурша превращался в молодого человека, поглощенного высшими стремлениями. Прежние патриархальные нравы, когда московские студенты более всего занимались пьянством, буйством, задиранием прохожих, отходит в область преданий. Начинается образование среди московских студентов тесно сплоченных кружков, желающих выяснить себе вопросы нравственные, философские, политические. Студенчество нового типа сгруппировалось по преимуществу в двух кружках - Станкевича и Герцена. Оба кружка, хотя и одушевленные одним и тем же жаром высоких и чистых стремлений, почти не имели между собой общения и отчасти даже враждебно относились друг к другу. Они были представителями двух направлений. Кружок Станкевича интересовался по преимуществу вопросами отвлеченными - философией, эстетикой, литературой - и был равнодушен к вопросам политическим и социальным. Кружок Герцена, тоже много занимавшийся философией, отдавал свое внимание не столько литературе, сколько вопросам социального устройства. В состав кружка С., первоначально чисто студенческого, но продолжавшего жить в теснейшем духовном общении и после того как члены его в 1834-1835 гг. оставили университет, входили: талантливый историк Сергей Строев, поэты Красов и Ключников, известный впоследствии попечитель Кавказского округа Неверов, цвет сообщали кружку прежде всего сам С., затем Константин Аксаков и Белинский. Из нестудентов весьма близок был к С. его земляк Кольцов, талант которого С. первый оценил; он же издал первый сборник стихотворений Кольцова. Несколько позже к кружку теснейшим образом примыкают Михаил Бакунин, Катков, Василий Боткин и Грановский. Это были люди различных темпераментов и душевных организаций, но всех их соединяло обаяние необыкновенно светлой, истинно-идеальной личности главы кружка. С. представляет собой чрезвычайно редкий пример литературного деятеля, не имеющего никакого значения в качестве писателя и тем не менее наложившего свою печать на целый период русской литературы. С. - автор очень плохой quasi-исторической драмы ("Скопин-Шуйский"), слабой повести, двух-трех десятков стихотворений второстепенного значения и нескольких отрывков философского характера, довольно интересных, но найденных только после смерти С. в бумагах его и напечатанных целых 20 лет спустя. Очень замечательна его переписка с друзьями, полная блестящих мыслей, метких определений и представляющая собой летопись его глубоко-искреннего стремления познать истину; но и эта переписка была собрана в одно целое только через 20 лет после его смерти. Весь этот литературный багаж С., вместе с переводами и перепиской, занял небольшой томик (М., 1857; 2-е изд., без переписки, М., 1890), и не в нем источник первостепенного значения С. Не обладая крупным литературным дарованием, он был очень талантливой личностью просто как человек. Одаренный тонким эстетическим чутьем, горячей любовью к искусству, большим и ясным умом, способным разбираться в самых отвлеченных вопросах и глубоко вникать в их сущность, С. давал окружающим могущественные духовные импульсы и будил лучшие силы ума и чувства. Его живая, часто остроумная беседа была необыкновенно плодотворна. Всякому спору он умел сообщать высокое направление; все мелкое и недостойное как-то само собой отпадало в его присутствии. С. представлял собой удивительно гармоническое сочетание нравственных и умственных достоинств. В идеализме С. не было ничего напускного или искусственно приподнятого; идеализм органически проникал все его существо, он мог легко и свободно дышать только на горных высотах духа. Этот высокий душевный строй С. и его кружка раньше всего сказался в восторженном понимании шеллингианства, принявшего в кружке С. окраску скорее религиозного воззрения, чем сухой схемы, тем более, что шеллинговский пантеизм и сам по себе больше заключал элементов поэтических, чем чисто философских. В вопросах искусства настроение С. и его кружка сказалось в необыкновенно-высоких требованиях, предъявленных к современной литературе и современному театру, и в вытекавшей отсюда ненависти ко всему фальшивому и пошлому. При нелюбви самого С. к журнальной, да и вообще литературной деятельности, в текущей литературе выразителем духовной жизни кружка явился не он, а Белинский. Параллельное изучение переписки С. и первых томов сочинений Белинского, обнимающих 1834-37 гг., показывает, что великому искателю истины принадлежит несравненный блеск его вдохновенных статей, но самое содержание новых идей, во имя которых он выступил, раньше было сформулировано С. в письмах к друзьям и кружковых беседах. В 1837 г. начинающаяся чахотка, а также и жажда приложиться к самому источнику философского знания вызвали отъезд С. за границу. Он подолгу живал в Берлине, где вступил в тесное общение с душевно полюбившим его профессором философии, гегельянцем Вердером. В это время в сферу его обаяния попал Тургенев. В 1840 г. 27-летний С. умер в итальянском городке Нови. Ранняя смерть его произвела потрясающее впечатление на друзей его, но вместе с тем она необыкновенно гармонично завершила красоту его образа. Et rose, elle à vécu ce que vit une rose - l"espace d"un matin, сказал французский поэт про умершую во цвете лет девушку. Душевная красота С. была тоже своего рода благоуханным цветком, который мог бы и выдохнуться при более прозаических условиях, как выдохся позднее идеализм иных членов его кружка. Теперь же, благодаря трагизму судьбы С. и цельности оставленного им впечатления, имя его стало талисманом для всего поколения 40-х годов и создало желание приблизиться к нему по нравственной красоте.

Николай Владимирович Станкевич (1813-1840), известный русский культурный деятель родился в богатой помещичьей семье в Воронежской губернии. Первые годы детства Станкевич провел на полной барской воле, среди деревенского простора. В возрасте 10 лет был отдан в острогожское училище, а затем – в воронежский благородный пансион. В 1830 Николай Станкевич поступил в московский университет и здесь скоро сделался центром целого кружка молодых людей, которых привлекал своей женственно-нежной и болезненно-чуткой натурой и умом живым и восприимчивым. Популярные профессора московского университета того времени, Надеждин и Павлов, оказали наиболее сильное влияние на Станкевича, воспитав в нем своими лекциями любовь к эстетике и немецкой философии.

По окончании университетского курса, Станкевич уехал в деревню, но ни в личной, ни в общественной жизни не нашёл там достаточных стимулов к активной деятельности. Вернувшись в 1835 в Москву, Николай Владимирович возобновил свои прежние теоретические занятия и всецело отдался им. Он усердно изучал немецкую философию, составлял планы литературных работ, но развившаяся чахотка вынудила его отказаться от ученой деятельности и уехать сначала на Кавказ, а потом за границу. За границей Станкевич возобновил занятия философией; в Берлине слушал лекции Вердера, Ренне и др. и здесь же сблизился с Грановским . В 1839 он переехал в Италию, где и скончался 27 лет от роду.

Николай Владимирович Станкевич

В русской литературе Станкевич не оставил почти никакого следа. Все его значение определяется тем умственным и моральным влиянием, которым он пользовался в кружке собиравшейся около него в Москве молодежи. Кружок Станкевича выделил из себя позднее несколько лиц, сыгравших видную роль в русской беллетристике, науке и политике. К числу участников этого кружка относились Белинский , поэт Кольцов , писатель Иван Тургенев , славянофил Константин Аксаков , историк Грановский , основатель анархизма Михаил Бакунин . Насколько благотворно было влияние Станкевича на окружающих, показывает отзыв Грановского. «Никому на свете, – писал он после смерти своего друга, – не был я так много обязан: его (Станкевича) влияние на меня было бесконечно и благотворно». Поэт Кольцов первую горячую поддержку получил именно от Станкевича.

Николай Владимирович был наиболее типичным и ярким представителем той группы русской интеллигенции, за которой установилось название «идеалистов 1830-х годов». По словам Герцена , «болезненный и тихий поэт и мечтатель, Станкевич естественно должен был больше любить созерцание и отвлеченное мышление, чем вопросы жизненные и чисто практические». Его стремления были возвышенны и идеальны. Отрешившись от жизни, с восторгом отдаваясь философии и искусству, Станкевич уносился на такие высоты умозрения, куда не достигал шум из мира действительности. Личная дружба, но прежде всего солидарность симпатий в поэзии и философии создавала связь между членами кружка; из-за отвлеченных же вопросов, после отчаянных споров, длившихся иногда целые ночи напролет, люди, любившие друг друга, расходились на целые недели. Сам Станкевич при этом сохранял ту обычную для него ясность, безмятежность, цельность натуры, которая внушала его друзьям такое глубокое уважение и такую горячую привязанность к нему.

Нравственное обаяние его личности не заслоняет и положительной заслуги Николая Владимировича Станкевича. Именно его авторитетным указаниям кружок обязан был тем, что мог воспринимать все новое в тогдашних философии, науке и литературе. Умственное общение кружка было продолжением университетского товарищества, которое связало молодых людей одним увлечением шеллинговой философией и эстетикой, обнаружившимся еще на студенческой скамье. У себя на квартире Станкевич читал друзьям своих любимых немецких писателей и поэтов Шиллера , Гете , Гофмана , а из русских – Пушкина , Жуковского , а потом Лермонтова и Гоголя . В философии, начав с Шеллинга, Станкевич затем перешел к последовательному изучению всех германских философов, с Канта . С Гегелем он основательнее познакомился в 1835 и, став одним из первых русских последователей знаменитого немецкого мыслителя, своим энтузиазмом привлек к нему симпатии многих своих друзей.

На почве этой излюбленной философской системы и вырабатывалось примирительное, олимпийски величественное отношение к жизни со всеми её теневыми сторонами и полное равнодушие ко всему, что лежало за пределами чистой эстетики и отвлеченной философии. В этом отношении Станкевич и его кружок сильно отличались от другого известного кружка того времени, Герцена и Огарева , который, в противоположность первому, имел довольно ярко выраженную общественно-политическую тенденцию. Как натура по преимуществу созерцательная, Николай Станкевич был далек от подобных тенденций. Однако в последние годы своей короткой жизни отчасти под влиянием заграничной обстановки, отчасти под влиянием сближения с Грановским, отчасти же под влиянием некоторых личных разочарований, он начинает чувствовать утомление от схоластических занятий отвлеченными философскими вопросами; интерес к ним мало-помалу отступает перед громко заявлявшими о себе требованиями положительной жизни.

Станкевич, по-видимому, был уже близок к признанию важности для человека живого общественного дела; в письмах своих он неоднократно высказывает мысль о необходимости подготовки к такому делу нравственным опытом и научными занятиями. «Философию я не считаю своим призванием, – писал Станкевич. – Она, может быть, ступень, через которую я перейду к другим занятиям, но прежде всего я должен удовлетворить этой потребности». И чем ближе к роковому концу, тем мучительнее становилось сознание того, что прожитая жизнь не оставила по себе прочного следа; тем настойчивее заявляла о себе потребность приобщиться к миру действительности, которая в конце концов властно напомнила о себе и на высочайших вершинах чистой поэзии и философского идеализма, и без прикосновения с которой счастье человека не может быть полным. Станкевич начинает далее осуждать лишнее занятие собою и грешную любовь к спокойствию. Но прежде, чем это новое настроение успело отлиться в какие-либо внешние формы, наступила смерть.

Все написанное лично Николаем Владимировичем Станкевичем, не имеет почти никакого литературного значения. Трагедия «Василий Шуйский» (1830), «Несколько мгновений из жизни графа Т.» («Телескоп», 1834), несколько стихотворений («Телескоп», 1831 – 35, «Молва», 1832 – 34) – вот и все его скудное литературное наследие. Самое ценное, что осталось от Станкевича, это – его письма.

Литература о Николае Владимировиче Станкевиче

П. В. Анненков, «Н. В. Станкевич» (М.. 1857 и в III т. «Воспоминаний и очерков», СПб., 1881)

Скабичевский, А. М., «Сорок лет русской критики» (соч. т. 1)

Пыпин, А. Н., «Характеристика литературных мнений от 1820-х до 1850-х годов»

Ярмерштедт, «Миросозерцание кружка Станкевича и поэзии Кольцова» («Вопросы философии и психологии», 1893)

Майков Л., «Воспоминания Тургенева о Н. B. Станкевиче» («Вестник Европы», 1891)

Герцен, «Былое и думы»

Н. В. Станкевич и его духовное наследие

Станкевич Н. В. Избранное. Сост., вступ. статья и примеч. Г. Г. Елизаветиной. М.: Сов. Россия, 1982. OCR Ловецкая Т.Ю. В 1842 году один из друзей уже умершего тогда Н. В. Станкевича задумал написать историю его жизни. Замысел вполне оправданный, если речь идёт о человеке выдающемся, чей вклад в творческой или в какой-либо иной сфере человеческой деятельности велик и бесспорен. Однако так ли это в случае со Станкевичем? Около полусотни стихотворений, неплохих, но и не выдающихся по своим художественным достоинствам, трагедия, благородная по мысли, но не ставшая заметным явлением в русской драматургии, несколько небольших прозаических произведений, философские статьи -- вот все, что создано Станкевичем. И в ответ уважение, доходящее до благоговения {Признание И. С. Тургенева в его ["Воспоминаниях о Н. В. Станкевиче"]. -- Полн. собр. соч. и писем, т. VI. М.--Л., Изд-во АН СССР, 1963, С. 393.}, со стороны людей, чей творческий потенциал оказался неизмеримо выше, чем его. Людей яркой индивидуальности, разных по общественным устремлениям, политическим и художественным установкам, но сходящихся в одном: в высочайшей оценке личности Станкевича, в признании за ним выдающейся роли в их жизни. И. С. Тургенев, М. А. Бакунин, Т. Н. Грановский в разное время, независимо друг от друга, в течение жизни Станкевича, сразу после его смерти или через много лет после нее писали, в сущности, одно, то, что признал с благодарностью и печалью об утрате Белинский в письме к В. П. Боткину от 5 сентября 1840 года: "...Что был каждый из нас до встречи с Станкевичем?.. Нам посчастливилось -- вот и все..." {Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. XI. М., Изд-во АН СССР, 1956, С. 554.}. А за три и за два года до этот письма -- о еще живом: "...Станкевич человек гениальный...", "Я никого не знаю выше Станкевича..." {Там же, с. 193, 247.}. Любой из тех, кто к Станкевичу был близок, не только не преуменьшал его значения, но, казалось, хотел всячески подчеркнуть, что именно в его жизни встреча с ним была особенно благотворной. "Он был нашим благодетелем, нашим учителем, братом нам всем, каждый ему чем-нибудь обязан, -- писал Грановский.-- Я больше других" {Т. Н. Грановский и его переписка, т. II, М., 1897, с. 101.}. Так пишут друзья. Но вот в 1857 году П. В. Анненков издает переписку Станкевича. Прочитав ее, не знавший Станкевича лично Л. Толстой признается, что был взволнован до слез: "Никогда никого я так не любил, как этого человека, которого никогда не видел" {Толстой Л. Н. Полн. собр. соч., т. 60. М., Гослитиздат, 1949, С. 274.}. Герцен считает необходимым сказать о нем на страницах "Былого и дум", и именно там, где речь идет о самых замечательных людях России 30-х годов XIX века. И все, кто о Станкевиче писал и говорил, отдавали себе отчет в необычайности самой природы его влияния, казалось бы, мало чем подкрепленного реально. Белинский даже сомневался, можно ли вообще рассказать о Станкевиче, передать словами тем, кто его не знал, в чем была причина его значения и силы. "Интересно,-- замечал он в одном из писем,-- как напишет Фр[олов] биографию Ст[анкевича], которой, по моему мнению, невозможно написать" {Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. XII, с. 107.}. Намек на необъясненность, тайну включало в себя и первое в русской печати прямое указание на роль Станкевича в литературной и общественной жизни России. В статье "О жизни и сочинениях Кольцова" тот же Белинский, который не верил в возможность написания биографии Станкевича, говорит о нем как об "одном из тех замечательных людей, которые не всегда бывают известны обществу, но благоговейные и таинственные слухи о которых переходят иногда и в общество из тесного круга близких к ним людей" {Там же, т. IX, с. 508.}. С тех пор почти все, что о Станкевиче писалось, будь то мемуары или литературоведческие исследования, почти неизбежно становится попыткой объяснить, разгадать тайну влияния и неотразимого обаяния этой личности, раскрыть причину того, почему сумел занять такое заметное место в истории русской культуры человек, ушедший из жизни двадцати семи лет, мало опубликовавший, мало стремившийся к тому, чтобы вообще какое-то место "занять", и не подозревавший, что даже его письма к друзьям и родным станут документом большой литературной, идеологической, жизненной значимости. Николай Владимирович Станкевич родился в ночь с 27 на 28 сентября (с 9 на 10 октября н. ст.) 1813 года в деревне Удеревка Острогожского уезда Воронежской губернии. Его отец, Владимир Иванович, поручик в отставке, с 1811 года служил острогожским уездным исправником и был человеком большой практической сметки. За сравнительно короткий срок он сумел приумножить наследственное достояние и стать одним из наиболее состоятельных помещиков уезда {О В. И. Станкевиче см.: Бахмут В. Ф. Возродивший духом многих. -- Белгородщина литературная. Воронеж, Центрально-Черноземное кн. изд-во, 1979, с. 31.}. Он был женат на дочери острогожского врача Екатерине Иосифовне Крамер. Семья была большой и дружной. Незадолго до смерти, в одном из своих многочисленных писем к родителям, Станкевич благодарил их за любовь, за умение понимать своих детей, за всегдашнее стремление помочь им. Он считал, что уверенность в любви и понимании родителей многое определила в жизни его собственной, его братьев и сестер. Почти все они стали людьми заметными, особенно одаренным оказался Александр, немало сделавший для сохранения памяти о старшем брате {Однако не следует, как это нередко бывает даже в специальной литературе, путать. Александра Владимировича с издателем переписки Н. В. Станкевича, его племянником Алексеем.}. В 1823 году Николая Станкевича отдают в Острогожское уездное училище, а через два года перевозят в Воронеж и помещают в частный пансион. Уже в это время проявляется всесторонняя, особенно литературная, одаренность юноши: он пишет стихи, музицирует, увлекается театром. С 1830 года Станкевич -- студент словесного отделения Московского университета, который и закончил в 1834 году. Обаяние Станкевича, его умение привлекать к себе людей и самому в свою очередь искренне увлекаться ими, проявилось рано. По выражению М. А. Бакунина, знакомство со Станкевичем нередко начинало для человека новую "эпоху" жизни. Одной из первых таких замечательных встреч была встреча Станкевича и А. В. Кольцова. Почти ровесники (Кольцов старше Станкевича всего на четыре года), они познакомились летом или ранней осенью 1830 года в Удеревке. Кольцов пригнал туда гурт скота для откорма бардой, которую продавал отец Станкевича, владелец винокуренного завода. От одного из слуг Николай Владимирович услышал о замечательных стихотворениях Кольцова и захотел познакомиться с их автором. Станкевич сразу оценил дарование поэта-самоучки, впоследствии свел его с профессиональными литераторами, способствовал вместе с Белинским изданию первого сборника стихотворений Кольцова и настоял на том, чтобы его собственное имя в связи с этим изданием нигде печатно не упоминалось. Душевная зоркость Станкевича, его доброжелательность и способность к активному участию проявились в истории знакомства с Кольцовым чрезвычайно явственно. Много позже один из исследователей творчества Кольцова М. Ф. Де-Пуле высказал предположение, что Станкевич сыграл по отношению к Кольцову роль мецената. Брат Станкевича, Александр Владимирович, отверг самую возможность для Станкевича чего-либо подобного. В его письме к Де-Пуле дается характеристика не только тех подлинных связей, которые существовали между Станкевичем и Кольцовым, но и -- шире -- вообще того, чем отличались человеческие связи Станкевича. "К покровительственным отношениям с лицами, для него почему-либо привлекательными, брат не был способен. Кольцов, человек и поэт, были предметами его любви" {Литературное наследство, т. 56. М., Изд-во АН СССР, 1950, c. 286.}, -- писал Александр Владимирович. Думается, это качество Станкевича было одной из тех, не всегда даже осознанных причин, по которым тянулась к нему чуткая к проявлениям высокомерия и апломба молодежь. Не единственная причина, конечно, но и немаловажная, так как кружок, собравшийся вокруг Станкевича в его университетские годы, включал в себя не только К. С. Аксакова, отпрыска патриархальной, состоятельной помещичьей семьи, с давними культурными традициями, но и выходцев из демократической среды: сына лекаря Белинского или сына бедного священника В. И. Красова, с присущим обоим обостренным чувством необходимости защищать своё человеческое достоинство. Кружок не был замкнутым, состав его менялся: отходил К. С. Аксаков, присоединялись новые члены: М. А. Бакунин, B. П. Боткин, Т. Н. Грановский. До конца оставались близкими Станкевичу Я. М. Неверов, А. П. Ефремов, сохранялись связи с поэтами И. П. Клюшниковым и В. И. Красовым. Лишь с немногими Станкевич разошелся быстро и навсегда, как с историком C. М. Строевым например. В николаевской России, еще не оправившейся после разгрома восстания декабристов, существование кружков, подобных кружку Станкевича, оказывалось делом большой идеологической значимости, и в этом смысле роль Станкевича, сумевшего объединить вокруг себя университетскую молодежь, была велика, и для его времени, и в исторической перспективе. Герцен, чей кружок в 30-е годы существовал рядом с кружком Станкевича, Герцен, который всегда высоко ценил и понимал роль подобных молодежных объединений в сохранении и развитии передовой мысли в России, писал о людях, подобных Станкевичу: "По-моему, служить связью, центром целого круга людей -- огромное дело, особенно в обществе разобщенном и скованном" {Герцен А. И. Собр. соч., т. IX. М., Изд-во АН СССР, 1956, с. 11.}. В кружках Станкевича и Герцена, "отыскивая пропавшие" после 1825 года "пути мысли", вызревала "Россия будущего" {Там же, с. 85.}. Кружок Станкевича не может быть назван революционным. И хотя сам Станкевич в 1833 году был вызван к начальнику корпуса жандармов Московского округа С. И. Лесовскому за письма и материальную помощь сосланному по политическому делу Костенецкому, все же он был отпущен, в отличие от того же Герцена, которого, дождавшись первого предлога, отправили в ссылку всего лишь через год. Тем не менее оппозиционность кружка нельзя и преуменьшать. Настроения, идеи, в нем царившие, тонко были уловлены и сформулированы позже одним из его членов, К. С. Аксаковым. В своих воспоминаниях он писал: "В этом кружке выработалось уже общее воззрение на Россию, на жизнь, на литературу, на мир -- воззрение большею частью отрицательное. Искусственность российского классического патриотизма, претензии, наполнявшие нашу литературу, усилившаяся фабрикация стихов, неискренность печатного лиризма -- все это породило справедливое желание простоты и искренности, породило сильное нападение на всякую фразу и эффект; и то и другое высказывалось в кружке Станкевича, быть может, впервые как мнение целого общества людей" {Аксаков К. С. Воспоминания студентства. Спб., 1911, с. 17--18.}. Во всяком случае это "общество людей" отчетливо сознавало, что их собрания могут быть истолкованы и как политически нежелательные. Станкевич в письме к братьям и московским друзьям из Берлина от 29 октября 1837 года вспоминает, что наиболее осторожные из членов кружка старались по мере сил "законспирировать" их собрания, по крайней мере хоть тем, что завешивали окна. Главные интересы кружка лежали в сфере философии и литературы. Они были равно близки Станкевичу. Более того, существовали в его сознании неразрывно: философская мысль пронизывала произведения художественного творчества, поэзия присутствовала в философских построениях. Для Станкевича и его друзей философские штудии не были увлечением поверх всех других дел; занятия философией стали для них жизненно важным делом, средством к постижению действительности, единственным способом, которым они надеялись эту действительность осмыслить и -- более того -- на нее воздействовать. Занятия философией были для них и для Станкевича не уходом от мира, но, как им представлялось, наиболее верным путем к нему. В увлечении философией Станкевича и его кружка совпала жажда знания и жажда деяния. "Все в нас кипело,-- вспоминал В. П. Боткин,-- и все требовало ответа и разъяснения" {XXV. 1859--1884. Сборник, изданный Комитетом общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым. Спб., 1884, с. 500.}. Шеллинг, Фихте, Кант, Гегель, под конец жизни Фейербах -- таковы основные вехи философских увлечений Станкевича. Объясняя цель своих философских занятий, Станкевич подчеркивает, что ею всегда была надежда одухотворить высокой идеей практическую деятельность. " В старые годы,-- пишет он 16 октября 1834 года, -- я ставил единое благо в философии... То был возраст непреодолимой жажды к знанию, возраст веры в силы ума и возраст сомнений в старых шатких верованиях. Надобно было дать пищу душе, надобно было смирить междоусобие в ее недрах, надобно было запастись побуждениями к деятельности... Приблизился возраст деятельности, а я чувствую, что многого не знаю". Не меньшее значение при изучении философии имел и момент этический. Вопрос о назначении человека, о его месте в мире, правах и обязанностях и в тесной связи с этим -- вопрос о достоинстве человека, человеческой личности оказался в числе основных. У Станкевича не было иллюзий, что возможен какой-то один, универсальный ответ на все вопросы жизни, но была надежда просветителя, что разум, знания могут послужить усовершенствованию человека и общества. "Я не думаю, -- писал он М. А. Бакунину 24 ноября 1835 года, -- что философия окончательно может решить все наши важнейшие вопросы, но она приближает к их решению, она зиждет огромное здание, она показывает человеку цель жизни и путь к этой цели, расширяет ум его. Я хочу знать, до какой степени человек развил свое разумение, потом, узнав это, хочу указать людям их достоинства и назначение, хочу призвать их к добру, хочу все другие науки одушевить единою мыслию". Страстная жажда познания не ослабляется у Станкевича даже тем, что иногда его посещали сомнения в самой возможности достичь какого-либо знания. Однако его оптимизм просветителя непоколебим. Ведь облагораживает человека, по Станкевичу, не столько результат, сколько сам процесс познания. "Если нельзя ничего знать, -- восклицает он в одном из писем 1836 года, -- стоит работать до кровавого пота, чтобы узнать хоть это!" Занятия философией, равно как и занятия историей, укрепляют в Станкевиче, по его признанию, "сладчайшее верование" -- "в могущество ума, одушевленного добрым чувством" (письма от 19 сентября 1834 и 24 ноября 1835 гг.). Вместе с тем Станкевич, как Белинский и Герцен, восстает против узко утилитарного понимания значения философии для общества. С помощью философии прежде всего познаются все общие закономерности, смысл происходящего. Станкевич был в числе первых обратившихся в России к изучению сочинений Гегеля и привлек внимание к ним Бакунина, Белинского и других. И, какие бы ложные выводы ни делал Белинский из гегелевской философии в определенный период своей жизни, все же общий положительный результат обращения к гегелевской философии был несомненен даже и тогда. Лучше всего это выразил сам Белинский в письме к Станкевичу: "Новый, мир нам открылся. ...Я понял... нет произвола, нет случайности..." {Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. XI, с. 386--387.} Возможность постичь закономерности исторического процесса -- вот что глубоко волнует и радует Белинского-мыслителя. Правда, из философии Гегеля могут быть сделаны и выводы, носящие в высшей степени консервативный политический характер, но могут быть -- Белинский и Герцен скоро придут к этому -- и такие, что учение Гегеля станет "алгеброй революции". Станкевич революционных выводов не сделал. Возможно, не успел, возможно, не сделал бы никогда. Его интерес к философии Фейербаха уже к концу короткой жизни мог быть многозначительным, но развития не получил. Значение Станкевича не в завершении, а в начале. Он был первым. Аполлон Григорьев писал о 30-х годах, о Станкевиче и его кружке в этом именно аспекте, в аспекте далеко идущих последствий их философских интересов и увлечений: "...В сознании его, то есть в нашем общем критическом сознании, совершился действительный, несомненный переворот в эту эпоху. Новые силы, новые веяния могущественно влекли жизнь вперед: эти силы были гегелизм, с одной стороны, и поэзия действительности, с другой. Небольшой кружок немногим тогда, не всем еще и теперь известного, но по влиянию могущественного деятеля -- Станкевича... разливал на все молодое поколение... свет нового учения. Это учение уже тем одним было замечательно и могуче, что манило и дразнило обещаниями осмыслить мир и жизнь..." {Григорьев А. А. Литературная критика. М., Худож. лит., 1967, с. 238.} Путь своего духовного развития Станкевич делил на два этапа: до 1836 года и после него. Резкой границы между этапами нет, но можно говорить о все усиливавшейся тенденции к "практическим выводам из гегелевской философии" {Манн Ю. В. Русская философская эстетика. М., Искусство, 1969, с. 248.}. Станкевич писал в связи с этим новым подходом к философии и действительности: "Да. Философия есть ход к абсолютному. Результат ее есть жизнь идеи в самой себе. Наука кончилась. Далее нельзя строить науки, и начинается постройка жизни..." {Анненков П. В. Николай Владимирович Станкевич. Переписка его и биография. Биография Николая Владимировича Станкевича. М., 1857, с.223.} Значительнейшим из собственных философских произведений Станкевича, связанных с изучением и приложением к искусству и действительности гегелевских идей, являются фрагменты "Об отношении философии к искусству". Их главной задачей было рассмотреть отношения философии и искусства к "современной нашей жизни и угадать, если возможно, их будущность". Ко времени написания фрагментов (1840 г.) Станкевич давно уже отошел от собственно литературного творчества, хотя, несомненно, литературные интересы в разных формах продолжали оставаться для него жизненно важными. Стихотворения Станкевича появились в печати, когда автору их не было еще и семнадцати лет. Но уже через три-четыре года, с присущей ему трезвой оценкой своих сил, Станкевич сознает, что поэзия не станет главным делом его жизни. Он продолжает писать стихи, но все чаще -- шутливые, пародийные, рассчитанные не на публикацию, а лишь на чтение в кружке друзей. "...Я не поэт... я не могу звучно и стройно воплотить чувство,-- писал он Я. М. Неверову 2 июня 1833 года, -- не могу даже уяснить его себе, но зато у меня есть чувство, и я не опишу обеда в гладких стихах, не поздравлю с праздником начальника". Авторская скромность приводила к тому, что Станкевич преувеличивал слабость своего поэтического дара. С историко-литературной точки зрения его творчество представляет и поныне большой интерес, а в контексте эпохи оно если и не стало явлением выдающимся, то во всяком случае не было и заурядной литературной продукцией. Высота нравственного чувства, уровень образованности и, наконец, присущее Станкевичу поэтическое чутье спасали его произведения от пошлости, хотя и не поднимали их до уровня большой поэзии. В области поэтического творчества Станкевич был типичным представителем литературы своего времени, и в этом, как ни парадоксально это звучит, -- главный интерес его творений. То глубокое внимание к вечным проблемам человеческого духа, которое было характерно для передовой мысли России 30-х годов XIX века и лежало в основе интереса Станкевича и его друзей к немецкой идеалистической философии, сказалось в его творчестве и его эстетических взглядах таким же пристальным интересом к романтизму. Герой Станкевича, будь то в стихотворениях, в трагедии или повести,-- это личность, судьба которой определяется способностью к мощным порывам духа, к предельному напряжению внутренних сил, к полному самоотвержению во имя высокой цели. Благо родины, чувства гражданина -- подобные мотивы пронизывают творчество Станкевича. В раннем стихотворении "Надпись к памятнику Пожарского и Минина" звучат почти афоризмом слова: Вам лучший памятник -- признательность граждан, Вам монумент -- Руси святой существованье! Станкевич гордится своей родиной, ее мощью, памятниками ее прошлого: Склони чело, России, верный сын! Бессмертный Кремль стоит перед тобою: Он в бурях возмужал и, рока властелин, Собрав века над древнею главою. Возвысился могуч, неколебим, Как гений славы над Москвою! ("Кремль") Бой часов на Спасской башне Кремля пробуждает в поэте воспоминания о прошлом России, в этом бое ему слышится "отцов завет великий" ("Бой часов на Спасской башне"). Внутренний мир человека -- "светлый храм" ("Стансы"), и Станкевич преклоняется перед теми, кто сумел сохранить живую душу в самых тяжких испытаниях ("Экспромт"). Постоянная мысль Станкевича о достоинстве человека звучит в его поэзии, прощается ли он с любовью ("Прости!"), размышляет ли о целительности творчества для сердца самого поэта ("Утешение") или приветствует весну ("Весна"). Юношеская жажда славы, страх погибнуть в безвестности (столь характерный для романтического героя) не чужды и Станкевичу, Обращаясь к Славе, поэт восклицает: Все блага -- прочь! С тобой лишь в жизни радость! Мой путь -- к одной мечте! Блюди ж меня, блюди! Да не погибнет младость В пыли мирской, в бесплодной суете! ("Желание славы") Станкевич не остался чужд в своей поэзии и идее противопоставления героя и толпы. Мотив одиночества избранной личности среди чуждых и непонимающих ее заурядных людей звучит в стихотворении "Не сожалей". Герой стихотворения умирает непонятым, но его смерть не должна вызывать жалости к нему: гордость, сознание избранничества все равно поставят его выше толпы даже и в смерти: Не сожалей, он гордо вянет, Дождись, пока его не станет, И погляди на мертвеца. Когда презрение проглянет В чертах холодного лица... Не сожалей -- он не печален! Увы! Он только одинок... Не раз бывал среди развалин Заброшен бурями цветок! В стихотворениях "На могилу сельской девицы", "Грусть", "Старая, негодная фантазия", "На могиле Эмилии" поэт в тяжком раздумье останавливается перед загадкой жизни и смерти, кратковременности существования прекрасного. Он мучительно размышляет о законах, управляющих человеческой судьбой, с трагической глубиной осознает неповторимость каждой угаснувшей жизни: -- "Звезда горела средь небес, Но закатилась -- свет исчез". -- "В небе других миллионы сияют, Блеском оградным взоры пленяют". -- "Сколько ни будут пленять в светить -- Той, что погибла, не воротить!" ("Старая, негодная фантазия") Станкевичу-поэту знакомы романтическое раздвоение любви на земную и небесную ("Две жизни"), тоска о несостоявшейся любви, но, в общем, любовная тема не стала главной в его поэзии, уступая место темам мировоззренческого плана. Заметную роль в поэтическом творчестве Станкевича играют переводы, особенно из Гете, в стихотворениях которого Станкевича привлекает прежде всего заложенная в них глубокая философская мысль ("Песнь духов над водами", "К месяцу"). Единственное драматическое произведение Станкевича -- не вошедшая в настоящий сборник трагедия "Василий Шуйский". В основу ее положена идея гражданского служения, идея долга перед страной, долга, который превыше и любви и всех других частных дел и обязанностей. Герой, юный полководец Михаил Скопин-Шуйский,-- личность идеальная: безупречный воин на поле брани, безупречный рыцарь в любви, он гибнет жертвой зависти и коварства. Но, даже предчувствуя смерть от руки могущественных и коварных врагов, он отказывается спасти свою жизнь, бежав в Швецию, предав Россию. В пафосе трагедии, в литературном воплощении ее идей явственно чувствуются элементы драматургии классицизма. Сам Станкевич указывал на слабость и несовершенство этого своего произведения, как, впрочем, недоволен он остался и всеми остальными, искренно не считая себя "литератором". Когда публично похвалили его повесть "Несколько мгновений из жизни графа Г***" {Стало общепринятым написание "граф Z***", однако в журнале "Телескоп", где повесть была опубликована впервые, -- "граф Т***" (лишь в оглавлении журнала -- Z***).}, опубликованную под псевдонимом Ф. Зарич, он писал Неверову 26 декабря 1834 года: "...Я не ослеплен и знаю, что из многочисленных повествователей русских, которых не терпит душа моя, Зарич едва ли не худший". Между тем его повесть представляет собой вполне определенный интерес в ряду других русских романтических повестей. Граф Т*** -- молодой человек, пламенно ищущий истину, не жалеющий ни сил, ни жизни, чтобы познать ее. "...Смело и неуклонно шел он по пути к истине, не щадил себя, твердо выслушивал ее приговоры, грозившие гибелью лучшим, его мечтаниям, не останавливался и шел вперед". Повесть в значительной мере автобиографична. Детство героя в деревне, поступление в Московский университет буквально совпадают с фактами биографии автора. Был у Станкевича и друг, подобный Мануилу в повести,-- Януарий Неверов. Но главное даже не в сходстве биографических деталей -- главное в сходстве духовного пути героя "Нескольких мгновений..." и самого Станкевича. В этом смысле повесть носит итоговый характер, став завершением определенного этапа исканий Станкевича. Граф "испытывает" жизнь. Сначала знанием: "...Душа его жаждала познаний; здесь думал он удовлетворить святому стремлению к истине, найти руководителей и спутников, заключить с ними союз братства и рука в руку переплыть житейское море, победить его бури, укротить безумные волны". Затем он испытывает жизнь практикой: "Он решился честной и трудной деятельности посвятить жизнь свою, как прежде думал посвятить ее наукам". Станкевич и сам прошел такой же этап. Вскоре после университета он хотел попробовать себя в практической деятельности, став почетным смотрителем Острогожского уездного училища. И сам Станкевич и герой повести -- оба вынуждены были быстро оставить эти попытки. Станкевич, однако, много раз подчеркивает отличие графа Т*** от героев произведений, посвященных теме разочарования в жизни. "Он не был похож на разочарованного героя новых романов,-- замечает автор,-- не отворачивался от проходящих; напротив, смотрел на них очень пристально". Граф тянется к веселью, радости, людям, к любви. "Я уже сказал, -- повторяет Станкевич, -- что граф не походил на разочарованного героя новых романов..." Отличие действительно есть. Оно заключается прежде всего в присущей графу Т*** страстной жажде полноты существования и в неиссякаемом интересе к жизни. Этика Станкевича отвергала уныние как состояние, мало достойное человека. Его герой продолжал искать до конца. Оставив попытки практической деятельности, граф ищет прибежища в искусстве, в музыке. Станкевич, обладавший тонким музыкальным вкусом, любивший и знавший музыку, дает подробный анализ "Пастушеской" ("Пасторальной") симфонии Бетховена. Великий немецкий композитор пользовался особенной любовью Станкевича и его друзей. Позже Герцен, называя композиторов, которых предпочитала увлекавшаяся философской проблематикой молодежь, прежде всего назвал Бетховена. "Разумеется,-- вспоминал он,-- об Россини и не говорили, к Моцарту были снисходительны... зато производили философские следствия над каждым аккордом Бетховена и очень уважали Шуберта, не столько, думаю, за его превосходные напевы, сколько за то, что он брал философские темы для них..." {Герцен А. И. Собр. соч., т. IX, с. 20.} Оценки Станкевича подтверждают воспоминания Герцена. В повести, как и в своей переписке, он противопоставляет музыку "немецкой школы" (Бетховена, Моцарта, позже Шуберта) музыке так называемой школы "Россини с братиею", безоговорочно предпочитая первую. Симфония Бетховена произвела на графа Т*** потрясающее впечатление, на время утишив, а затем обострив "диссонансы" "в душе его". Даже девушка, которую он полюбил и которая представлялась графу "гением Бетховена", не может его спасти. Душевные силы героя исчерпаны, и он умирает. Последние страницы повести построены на темах христианских заупокойных молитв: их торжественные, полные поэзии и скорби cлова о "море житейском", о "тихом пристанище" усиливают печаль о рано угаснувшей жизни. Подобно многим поэтам и писателям до него и после него Станкевич использует образы христианской религии и слова ее молитв в поэтических целях. Богатство философской проблематики произведения Станкевича позволяет отнести "Несколько мгновений из жизни графа Т***" к той жанровой разновидности, которую принято называть философической повестью и о которой учитель Станкевича, его университетский профессор Н. И. Надеждин, писал, что такая повесть "представляет избранный момент жизни как развитие идеи, как решение умозрительной задачи" {Надеждин Н. И. Литературная критика. Эстетика. М., Худож. лит., 1972, с. 322.}. Философичен и набросок "Три художника". 24 июля 1833 года Станкевич признавался Неверову: "Я... писал... это, чтобы выразить мысль мою о родстве искусств..." Собственная художественная практика быстро перестает удовлетворять Станкевича, и не только потому, что он не находил у себя дара творчества. Способствуют этому и его эстетические взгляды. Одну из главных своих задач Станкевич видит в поисках и выработке "простоты", жизненной и художественной. "В целом эстетический комплекс Станкевича, образованный пересечением повседневного и абсолютного, -- пишет современный исследователь философских и эстетических взглядов Станкевича Ю. В. Манн, -- был весьма типичным явлением, одной из переходных, промежуточных форм от романтического к реалистическому этапу сознания" {Манн Ю. В. Русская философская эстетика, с. 208.}. Завершить стадию "перехода" Станкевич не успел. К 1837 году здоровье Станкевича заметно ухудшается. Мучают его и душевные сомнения. Познакомившись с семейством Бакуниных, он вскоре становится женихом Любови Александровны Бакуниной, сестры своего приятеля, будущего известного революционера-анархиста, а тогда страстно увлекавшегося изучением философии офицера в отставке Михаила Александровича Бакунина. Сестры Бакунина пользовались огромным уважением в окружении Станкевича. Белинский писал, что "увидел" в них "осуществление" своих "понятий о женщине" {Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. XI, с. 173.}. Восхищение душевным благородством и изяществом девушки Станкевич принял за любовь, но очень скоро понял ошибку. Однако слабое здоровье Любови Александровны, сознание Станкевичем своей вины не позволили ему признаться в ошибке сразу. В 1838 году Любовь Александровна скончалась, так и не узнав об этом, хотя, вероятно, смутно сознавая, что любимый ею человек в действительности не отвечал ей взаимностью. Врачи настаивали на отъезде Станкевича за границу для лечения. Внешне всегда спокойный, любящий веселье, готовый пошутить сам и откликнуться на шутку, Станкевич внутренне глубоко переживал, что болезнь мешает ему осуществить все то, что было задумано. "...Хотелось бы сознать, -- пишет он Неверову,-- что ты живешь не напрасно, что ты совершишь подвиг..." А болезнь уносит силы и надежды. "Убийственнее для меня мысль,-- пишет он о себе тому же адресату,-- болезнь похищает у тебя душевную энергию, ты ничего не сделаешь для людей". Тем не менее оптимизм, присущий светлой натуре Станкевича, брал верх. Станкевич всегда был готов заметить, оценить все то, что казалось ему хоть в какой-то мере хорошим. "...Поменьше думайте о своем несовершенстве,-- убеждал он Л. А. Бакунину в письме от 15 февраля 1837 года,-- побольше обо всем, что есть прекрасного в мире..." Станкевич уезжал лечиться, но в его планах преобладали замыслы о дальнейшем образовании, о лекциях берлинских профессоров, о знакомстве с новыми людьми и странами. Его переписка с оставленными на родине друзьями и близкими, и прежде интенсивная, занимает, все большее место в его жизни. Письма Станкевича -- незаурядное явление в русской культуре. "Нет сомнения,-- писал по прочтении их Добролюбов, -- что большую часть писем Станкевича прочтут с удовольствием все, кому дорого развитие живых идей и чистых стремлений, происшедшее в нашей литературе в сороковых годах и вышедшее преимущественно из того кружка, средоточием которого был Станкевич. [...] Чтение переписки Станкевича так симпатично действовало на нас, нам так отрадно было наблюдать проявления этого прекрасного характера; личность писавшего представлялась нам, по этим письмам, так обаятельною, что мы считали переписку Станкевича окончательным объяснением и утверждением его прав на внимание и сочувствие образованного общества" {Добролюбов Н. А. Собр. соч., т. 2, М.--Л., Гослитиздат, 1962, С. 381--382.}. По письмам мы можем проследить не только процесс самоосознания личности писавшего; переписка Станкевича дает огромный материал по истории русской общественно-литературной мысли. Бесценно и психологическое содержание писем, приоткрывающих нам внутренний мир людей той эпохи. Рядом со Станкевичем возникают адресаты его писем: Белинский, Грановский, Бакунин, Неверов, Тургенев, Фроловы, с особенностями их мировоззрения, их исканий. Все они видели в Станкевиче человека, способного понять их сомнения, поддержать в пору душевной сумятицы. И он был вполне откровенен в своих письмах к ним, передавая свои наблюдения, размышления, чувства. В 30--40-е годы XIX века письма нередко переставали быть простыми носителями информации; они становились средством, помогающим сформулировать только что возникшую идею, обобщить мелкие, казалось бы, факты личной жизни и увидеть их в философском, общественном, литературном контексте, Письма, дневники не были рассчитаны на чтение только одного человека: в них видели нечто общеинтересное, личный опыт должен был стать достоянием многих. "Мне приходила охота вести свой журнал, -- признается Станкевич 9 марта 1835 года, -- многие чувства мои могли быть поучительны для того, кто станет его перечитывать после меня..." Вполне относится это и к письмам. Письма Станкевича удивительны простотой и изяществом выражения чувств и мыслей. Ему удалось избежать того, чем грешил в начале 30-х годов даже такой блистательный мастер эпистолярных жанров, каким был Герцен: излишней романтической экзальтации, иной раз чуть выспренних фраз, Станкевич всегда прост, доброжелателен, часто шутлив. Нет в его письмах и излишне скрупулезного анализа своих и чужих чувств, который был свойствен некоторым из его друзей, особенно Михаилу Бакунину. Много позже А. Белый упоминал о "многостраничных письмах по всем правилам гегелевской философии", в которых Бакунин "анализировал интимные отношения Станкевича" {Записки мечтателей, 1922, No 6, с. 31.} и своей сестры. В словах Белого нет преувеличения. Уже Белинский резко, восставал против бестактного вмешательства в чужой внутренний мир и излишнего обнажения своего. Станкевичу не свойственны крайности и здесь. Его письмам присущи благородные, сдержанные пропорции откровенности и анализа, рассказа о себе и внимания к другому. Уже при жизни Станкевича его письма воспринимались наиболее чуткими из его адресатов как своеобразные произведения литературы. Белинский писал о характеристике Грановского, данной Станкевичем в одном из писем (до нас не дошло): "Портрет Грановского верен как нельзя больше: ты великий живописец!" {Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. XI, с. 377.} Эпистолярное мастерство Станкевича постоянно совершенствовалось и в последний период его жизни достигло очень большой высоты. Письма 1840 года к Фроловым, Тургеневу, несомненно, "шедевры в своем роде..." {Корнилов А. А. Молодые годы Михаила Бакунина. М., 1915, с. 647.}, а послания к Грановскому, по словам восхищенного Герцена, "изящны, прелестны" {Герцен А. И. Собр. соч., т. IX, с 44.}. Читая письма Станкевича, мы отчетливее, чем обращаясь к его стихотворениям, повести или статьям, понимаем причины его значения для современников и для нас. Они прежде всего -- в значительности его идей, в непогрешимости вкуса, в незнании Станкевичем духовного застоя. "Гениальность" Станкевича не только, вернее, не столько в нравственных качествах его личности,-- справедливо отмечает один из исследователей "феномена Станкевича". -- "Огромная субстанция", Станкевич привлекал своих современников и качествами своего ума, сумевшего подчинить своему авторитету таких людей, как Белинский, Бакунин, и во многом опередившего свой век" {Архангельский К. П. Н. В. Станкевич. -- Известия Северо-Кавказского ун-та, т. 1, 1930, с. 98--99.}. Но суть дела, конечно, не в "подчинении". Возможность его всегда отрицал и сам Станкевич и все его знавшие. Характерны в этой связи отношения Станкевича и Белинского, вырисовывающиеся из их переписки, из их писем друг о друге. Нередко говорилось при жизни Станкевича, а еще чаще после его смерти, что многие идеи ранних статей Белинский заимствовал у своего друга. Действительно, если прочитать письма Станкевича и -- параллельно -- произведения Белинского того же времени, легко можно обнаружить немало совпадений. Так, идентично отношение Станкевича и Белинского к поэзии В. Бенедиктова как к воплощению вычурности и претенциозности. Одинаково неприятие произведений А. Тимофеева. Но равно восторженна у Станкевича и Белинского оценка Гоголя. 4 ноября 1835 года Станкевич писал Неверову о творчестве Гоголя, приветствуя в нем то же, что будет восхищать и Белинского: "Это истинная поэзия действительной жизни..." Все так. И однако именно Станкевич отрицал какое-либо воздействие со своей стороны на Белинского даже в мелочах. Отвечая на мнение, что он якобы контролирует написанное Белинским, Станкевич писал 19 октября 1836 года Неверову: "Я -- цензор Белинского? Смело скажи всякому, кто говорит это, что он говорит вздор. Напротив, я сам свои переводы, которых два или три в "Телескопе", подвергал цензорству Белинского в отношении русской грамоты, в которой он знаток, а в мнениях всегда готов с ним посоветоваться и очень часто последовать его советам". Белинский оставил немало свидетельств своей психологической проницательности по отношению к Станкевичу. Так, ему принадлежит верное и глубокое толкование основ его религиозности. "...Твой мистицизм для меня есть не слабость ума, испугавшегося истины, -- писал Белинский Станкевичу, -- а трепетное ощущение таинства жизни..." {Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. XI, с. 349.}. В письмах Станкевича звучат и ноты осуждения Белинского. Они постоянны, когда речь заходит о нетерпимости критика, о слишком большой, по мнению Станкевича, резкости его суждений. "Я не одобряю слишком полемического тона у Белинского,-- писал Станкевич 14 июня 1835 года,-- но это душа добрая, энергическая, ум светлый..." И в письме к самому Белинскому, после совета всячески расширять свое образование, изучать языки и философию, добавляет: "...Тогда будь чем хочешь, хоть журналистом" хоть альманашником, все будет хорошо, только будь посмирнее". Но главной всегда оставалась ощущаемая обоими близость. Поэтому Станкевич решительно писал М. А. Бакунину 7 июня 1835 года: "Отношения мои с Белинским такого рода, что я все труды его, какие бы они ни были, стану разделять больше или меньше". Причины сходства многих мнений Белинского и своих Станкевич видел в глубоком взаимопонимании, которое существовало между ним и критиком во взглядах на искусство. "Мы так хорошо понимаем друг друга,-- писал Станкевич о Белинском 30 января 1837 года,-- я во многом так ему сочувствую, что в иные минуты, право, бывает одна душа с ним". Станкевич умел выявить лучшее в каждом человеке, с которым общался, и с каждым он говорил, учитывая его индивидуальные особенности. Тон его писем к Бакунину отличается от тона писем к Белинскому, а письма к Грановскому непохожи на письма к Неверову, хотя оба были его ближайшими друзьями. Письма Станкевича отличаются богатством содержания и разнообразием форм. В них и размышления, и веселая шутка, и откровенный рассказ о "домашнем быте души", как говорил он о своем внутреннем мире. Некоторые из писем представляют собой, в сущности, путевые очерки, в которых автор рассказывает о Берлине, Праге, Риме и других городах, в которых побывал. Другие -- очерки нравов и характеров. Третьим -- обзоры театральной и музыкальной жизни тех городов, где жил Станкевич. Четвертые -- лирические воспоминания о детстве, об оставленных на родине близких. Во многих -- синтез всего перечисленного. И пишет ли Станкевич о философии, о литературе, музыке, театре или живописи, всегда его взгляд отличается свежестью, умением заметить главное и рассказать о нем. Замечательно письмо Станкевича к Грановскому от 29 сентября 1836 года. Это история духовного развития Станкевича, его нравственных исканий, его автобиография, изложение его credo. "Теперь есть цель передо мною,-- пишет Станкевич,-- я хочу полного единства в мире моего знания, хочу дать себе отчет в каждом явлении, хочу видеть связь его с жизнию целого мира, [...] его роль в развитии одной идеи. Что бы ни вышло, одного этого я буду искать". Со всей очевидностью обнаруживает переписка и те проблемы, не только от решения, но и от постановки которых Станкевич уклоняется. К ним относится прежде всего вопрос о социальном устройстве общества. Знаменательна и любопытна перекличка Станкевича -- через десятилетия -- с Достоевским и словами Ивана Карамазова о пролитой в результате жестокости и несправедливости "слезинке ребеночка", из-за которой он, Иван, отказывается от "высшей гармонии". В письме от 7 апреля 1840 года к Е. П. и Н. Г. Фроловым Станкевич передает свой разговор с художником Марковым, чрезвычайно близкий по теме к разговору Ивана с братом. "Марков был на днях у меня,-- рассказывает Станкевич,-- и закидал... философскими вопросами и сомнениями, на которые было ему трудно отвечать. [...] Я никогда почти не делаю себе таких вопросов. В мире господствует дух, разум: это успокаивает меня насчет всего. Но его требования не эгоистические -- нет! существования одного голодного нищего довольно для него, чтоб разрушить гармонию природы". И Станкевич признается: "Тут трудно отвечать что-нибудь..." Станкевич не пошел дальше просветительских идей, мысли о революционных путях преобразования общества были ему чужды, но в своей сфере, со своих позиций просветителя он по-своему был бескомпромиссно требователен к миру и людям, касались ли эти требования личной жизни или общественной сферы. "Если жизнь не полна, если наслаждение бегло и непрочно -- значит -- мы не так живем",-- замечает он Неверову 11 октября 1837 года. "Человеческая жизнь,-- пишет Станкевич 8 марта 1838 года,-- есть разумная деятельность и вытекающее оттуда наслаждение, любовь". Болезнь помешала Станкевичу реализовать свою "потребность гражданской деятельности". Оборванной оказалась и любовь Станкевича. Лишь на короткий срок, перед самой смертью, судьба свела его с любимой женщиной, В. А. Дьяковой, сестрой Л. А. и М. А. Бакуниных. Но во всех коллизиях его короткой жизни одно оставалось для Станкевича не подлежащим даже сомнению, когда речь шла о нем самом и тех, кого он считал своими единомышленниками,-- требование всегда беречь свое человеческое достоинство. Это требование пронизывало его жизнь, творчество, искания. Только здесь он, человек мягкий и деликатный, не допускал уступок, даже если бы они вели к счастью. "Впрочем,-- писал он Бакунину 8 ноября 1835 года,-- счастья ты, верно, захочешь под одним условием, чтоб оно не мешало тебе быть человеком". Сам он хотел только такого счастья. 25 июня (7 июля) 1840 года Станкевич, лечившийся тогда в Италии, скончался. Потрясенный смертью друга, Белинский спрашивал: "Зачем родился, зачем жил Станкевич? Что осталось от его жизни, что дала ему она?" {Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. XI, с. 547.} Добавим: что дает нам теперь его жизнь, его творчество, его письма? Сам Белинский и все те, кто знал Станкевича, начали отвечать на этот вопрос. Продолжали Чернышевский, Добролюбов, Толстой. Мы можем только присоединиться к их мнению. Станкевич оставил нам в наследство культуру мысли, чувства, культуру общения, Ценность этого -- непреходяща.

Станкевич Николай Владимирович -(1813-1840 гг.) - общественный деятель, философ, поэт. Родился в нынешнего и происходил из богатой помещичьей семьи. Детство прошло в селе Удеревке - фамильной дворянской усадьбе, расположенной на высоком берегу (село не сохранилось, оно находилось недалеко от Ближнего Чесночного). Учился в Острогожском уездном училище, в Воронежском благородном пансионе и в Московском университете (1830-1834) Н.В. Станкевич вырос в большой и дружной семье, окончил Острогожское уездное училище и пять лет провел в частном пансионе в Воронеже. В 1830 году Николай Станкевич поступил в Московский университет на словесное отделение, где развился его интерес к русской истории, сформировались убеждения. Уже в 1831 году он собрал вокруг себя группу единомышленников, куда входили Неверов, Бодянский, Аксаков, Келлер и другие, с ними Н.В. Станкевич пылко обсуждал вопросы «о Боге, о правде, о поэзии». В кружке рассматривались проблемы философии, истории; защищалась идея свободы человеческой личности, не обходили своим вниманием и искусство.

В 1834 году Н.В. Станкевич окончил университет и вернулся в Воронежскую губернию, где работал почетным смотрителем. Там он внедрил ряд нововведений, но желание полноценно реализоваться подтолкнуло его к возвращению в Москву (1835). К тому времени кружок пополнился новыми людьми: историком Грановским, критиком Белинским, которого Н.В. Станкевич прозвал «Неистовым Виссарионом». Летом 1835 года они начинают просветительскую деятельность в журнале «Телескоп». Полноценно реализовать свои планы Николаю Станкевичу не удалось - прогрессировала давно мучавшая его болезнь - туберкулез, в то время называемый чахоткой. Поездка на Кавказ не принесла улучшения, и уже в 1837 году Николай Владимирович отправился на лечение в Карловы Вары. Уже через 3 недели лечения больной покинул курорт. Однако болезнь свой ход не замедлила, и летом 1840 года Н.В. Станкевич умер в Италии, во сне, практически на руках сестры Мишеля Бакунина Варвары.

Несмотря на то, что стихи Н.В. Станкевича не издавались огромными тиражами, а тираж своей пьесы «Василий Шуйский» Николаю Владимировичу пришлось скупать самому, влияние Н.В. Станкевича на развитие русской мысли трудно переоценить. Он объединил вокруг себя выдающихся мыслителей того времени - таких разных во взглядах, в душевной организации. Идеализм Н.В. Станкевича , его умение направить беседу в нужное русло, способность вникнуть в самую суть спора вместе с подкупающим обаянием делали его негласным лидером. Его кружок был средоточием культурной жизни того времени. Николай Станкевич стремился увлечь друзей немецкой философией (в чем немало преуспел), которая утверждала способность человеческого ума познать истину, указать людям их предназначение, пробудить благородство, призвать к добру. При этом он настойчиво искал пути практического приложения своих теорий. И то, что Станкевич не успел воплотить в жизнь, сделали его друзья - поколение, которое подготовило своей деятельностью реформы 60-х годов XIX века.

Станкевич Николай Владимирович родился 27.IX.1813 г. в селе Удеревка, Острогожского уезда, Воронежской губернии - поэт и философ.

Его дед, серб по происхождению, выходец из Далмации, в 1757 принял «вечное подданство в России».

Детство Николая Владимировича прошло в богатой помещичьей усадьбе. Он учился в Острогожском уездном училище, затем в благородном пансионе в Воронеже, а в 1830-34 - в Московском университете. Еще в Воронеже встретился с поэтом А. В. Кольцовым . Именно он открыл его поэтический талант, а позднее познакомил с Белинским и ввел в круг московских литераторов.

В 1829 в печати впервые появилось имя Станкевича на страницах петербургского журнала «Бабочка». Здесь публикуются его стихи. Затем они стали появляться в московских изданиях - «Телескопе», «Молве», «Атенее». Еще, будучи в Воронеже, Николай Владимирович написал трагедию в стихах «Василий Шуйский», вышедшую в 1830 отдельным изданием. Четыре года студенческой жизни в Московском университете явились важной вехой в духовном развитии Станкевича. Он усиленно штудирует немецких философов, особенно Шеллинга и Фихте, затем Канта. Увлечение философией и историей дополняется глубоким интересом к эстетике.

Общение и дружба с Белинским обострили интерес Николая Владимировича к проблемам общественным. Широкообразованный, яркий, талантливый, человек поразительной нравственной чистоты, Станкевич оказал большое влияние на обширный круг своих друзей. Он дал имя знаменитому кружку, ставшему интереснейшим эпизодом в истории русской общественной мысли и литературы.

Зимой 1831-32 возник кружок Станкевича. Первоначально в его состав входили Неверов, Клюшников , Красов , Строев, Почека, Оболенский, позднее в него вошли Белинский, К. Аксаков , Бакунин, Боткин и другие.

С 1833-37 можно считать наиболее интенсивной жизнь кружка. Кружок представлял собой одно из характерных явлений духовной жизни России 30-х гг. Участники этого кружка принадлежали к тому поколению, которое пережило в детстве катастрофу 14 декабря 1825 и было ею разбужено. Хотя предметом споров на собраниях кружка были преимущественно вопросы философские и эстетические, в их обсуждение привносилось горячее дыхание истории, в них отражались раздумья о самых различных явлениях современной общественной жизни. Сам Станкевич мучительно переживал дисгармонию мира, трагические противоречия между человеком и действительностью. Эти вопросы все чаще привлекали к себе внимание участников кружка. Кружок объединял людей, отнюдь не одинаковых по уровню своего духовного развития, по степени зрелости своего общественного самосознания. Особое место занимал в кружке Белинский, побуждавший своих друзей быть более восприимчивыми к живым социальным проблемам современности и более независимыми, смелыми в своем отношении к различным явлениям российской действительности.

После окончания университета Станкевич решил посвятить себя практической деятельности. Он возвращается в Удеревку и вскоре получает должность почетного смотрителя Острогожского уездного училища. Но должность оказалась хлопотливой, и Станкевич скоро остыл к ней.

В 1837 решил уехать за границу, в Германию. Несколько лет он прожил в Германии. Резкое ухудшение здоровья заставило его уехать в Италию, где он и умер.

Литературное наследие поэта и философа очень невелико: около пятидесяти стихотворений, одна трагедия в стихах, несколько прозаических отрывков и незавершенных философских работ да обширный том писем.

Станкевич Н.В. - поэт философского склада. В соответствии с романтической философией искусства поэт для Станкевича-избранник небес, презирающий земное и постигающий истинную сущность жизни в напряженной, неустанно ищущей мысли. В стихотворении, характерно озаглавленном «Подвиг жизни», он призывает бежать от «суетных желаний, от убивающих людей». Поэт - провидец, выражающий самые сокровенные стремления человечества. И поэтому он нередко оказывается в конфликте со «светом».

Стихи поэта кажутся социально приглушенными. Гражданский темперамент в них чуть слышен. Лирический герой поэта- человек, страстно раздумывающий над проблемами мира, путями и перепутьями истории, неравнодушный к острым коллизиям современного общества.

Поэзия Станкевича Николая Владимировича, так же как и творчество его друзей по кружку, отразила поиски и разочарования передовой русской интеллигенции 30-х гг., в условиях политической реакции напряженно искавшей пути к обновлению мира.